Констанс Йорк
Воскреснуть и любить
Пролог
…Рот прижимался ко рту, и она пила влажное тепло так, будто умирала, а это тепло могло сохранить ей жизнь. Ее руки обвивали его шею и ощущали тепло кожи и биение пульса. Поцелуй становился все крепче. У нее уже не осталось никаких сомнений, что он действительно любит ее. И все же она боялась дышать, боялась пошевелиться, ей казалось, что стоит зажмуриться, и все происходящее окажется сном.
Нет, это не сон: он настоящий, теплый и очень решительный. Его терпение кончилось. Он не собирался ничего объяснять. Его руки, обнимавшие ее, дрожали. Но не от страха, как она сначала подумала. От желания. От неудержимого желания. Она не могла насытиться его прикосновениями.
Ее одежда куда-то исчезла. Она не помнила, как и когда это случилось. Осталось лишь случайное воспоминание о том, что она помогала ему раздеть себя и раздеться самому. Страсть кружила голову, то ускоряя, то замедляя бег времени. В мозгу мелькали обрывки слов — она говорила ему о своей любви, и он отвечал ей тем же.
Когда их тела сплелись, он перекатился на спину и привлек ее к себе, не прерывая поцелуя. Она ощущала прикосновение его длинных ног, каменной груди и… того, что лучше всяких слов говорило о любви и желании.
Оставалось одно. Самое главное. Он рывком перевернул ее на спину и накрыл своим телом. А затем, нежно и твердо глядя в глаза, овладел ею. И этот взгляд отражал все, что он чувствовал: радость, любовь, гордость.
Он двигался неторопливо, вновь и вновь наполняя ее. И целовал, и шептал слова любви. Казалось, своим телом, губами, выражением глаз он смывает последние ее сомнения. Его любовь была ярким солнечным лучом, способным растопить лед, если тот еще сохранился в укромных уголках ее души. Теперь она была уверена, что он хочет ее так же бурно и неистово, как и она его.
Она не знала, что близость может быть столь полной. Пламя его желания приводило ее в экстаз всякий раз, когда они сливались воедино. А когда завершение перестало быть безумной мечтой и превратилось для обоих в реальность, которой уже нет сил сопротивляться, она до конца отдалась жару и полыхающему свету страсти…
Так начался их настоящий брак. Так началось счастье.
Но, Боже мой, как же долог, извилист и тернист был путь к вершинам этого счастья!
Что ж, у них есть целая жизнь, чтобы наверстать упущенное.
Глава 1
Однажды ночью сквозь три слоя белой краски, которой преподобный Энтони Хэкворт и его нищая паства обильно покрыли штукатурку, вновь проступил символ бандитской шайки. Однажды ночью некий бездомный вскрыл замок и устроил себе ложе под неканоническим изображением Иисуса, украшавшим голую стену церкви. Однажды ночью неуловимые призраки вывалили на ступеньки груду мусора, выкопали из крошечного цветника последнюю хризантему и бросили в ящик для жалоб послание, в котором критиковался десерт, поданный во время проходившего каждую среду традиционного братского ужина.
— «Пива, а не мороженого. Меньше болтовни» — прочитал Энтони, скомкав в руке записку, состоявшую из двух предложений, и хмуро уставился на старика, который собирал свои пожитки в потертый мешок, освященный годами бродяжничества. — Это ты написал? — спросил Энтони.
Бездомный покачал головой.
— Ты знаешь про наши братские ужины по средам?
Старик молча воззрился на священника.
— Каждую среду в шесть часов вечера мы устраиваем здесь трапезу для тех, кто голоден. Тебе всегда будут рады. А когда в следующий раз понадобится ночлег, позвони в колокольчик. Я открою. Не надо ломать замок.
— Церкви не должны быть на запоре, — пробормотал взломщик. — А дети не должны получать колотушки за то, что они расписывают стены и крушат мебель.
Ночной прихожанин уставился на изображение, которое охраняло его сон.
— Человека, который нарисовал это, тоже следовало бы поколотить.
Суровая линия рта Энтони слегка смягчилась.
— Ты так думаешь?
— Христос с четырьмя разными лицами. — Старик пожал плечами. — Кому это пришло в голову?
— Почему ты решил, что это Иисус?
— Вот это лицо, похоже, его. — Знаток церковной живописи указал на один из четырех ликов, сильно отличавшийся от остальных.
— Потому что оно белое? Но если бы ты был черным, то признал бы Иисуса в соседнем образе.
— Что это за церковь? Что заставило тебя приехать в Кейвтаун [Cavetown (англ.) — Пещерный город. — Здесь и далее примеч. пер.] и служить в храме для убогих?
— А что заставляет тебя каждую ночь напиваться в дым и каждое утро просыпаться в столь странном месте? — ответил вопросом на вопрос Энтони. В голосе его не было ни следа снисхождения. Правда, он знал, что не имеет права судить. Сам был ничем не лучше человека в рубище. Как и любого другого.
— В твоей душе не так уж много жалости к больному старику, верно? Какой же ты после этого пастырь?
— Такой, который считает, что жалость — это напрасная трата времени.
Энтони поглядел на свои золотые часы весом в двадцать четыре карата. Новый ремешок из искусственной кожи уже потрескался.
— Меньше чем через час начнется служба. Можешь остаться. Добро пожаловать.
— Не-а. — Старик зачесался, начав с плешивой макушки и постепенно опуская руку все ниже и ниже, к местам, которые большинство людей на публике предпочитают не чесать. — Я ухожу.
Энтони потянулся за кошельком. Он достал три долларовые бумажки и передал их бродяге.
— Так мы увидим тебя в среду?
Человек небрежно сунул кредитки в карман.
— Не нужно мне вашего милосердия.
— Подумай о том, что такое ужин с друзьями.
— Не желаю я никаких друзей.
Старик сложил свои пожитки, стянул ремнем узел и взвалил его на плечо. Не сказав ни слова, он заковылял к двери и был таков.
Спустя несколько секунд дверь хлопнула снова. В церковь вошла молодая женщина, подталкивая перед собой двух заспанных девочек. Глаза у нее были красные, темные волосы не причесаны, худое тело ссутулилось, словно она пыталась прикрыть детей, если не собой, то хотя бы своей тенью. Энтони не улыбался.
— Вы сегодня рано, Агата. Я даже не успел расставить стулья.
— Я помогу. — Она силилась улыбнуться, что было нелегко, так как половина рта у нее распухла. — Это неважно.
— Вы уже позавтракали?
— Конечно.
— И дети тоже?
— Они так рано не едят.
— Крупа на столе в кухне наверху. Молоко и сок в холодильнике.
— Я не могу…
— Сможете. — Энтони ткнул большим пальцем в сторону коридора и лестницы, которая вела в его квартиру. — Там же возьмете лед, чтобы приложить к губе.
— О, с губой все в порядке. Я просто ударилась о…
— Завернете лед в кухонное полотенце. Подержите двадцать минут, потом двадцать минут перерыва. Повторяйте, пока не начнется служба.
Она кивнула. Через минуту за ней и детьми закрылась дверь квартиры священника.
А Энтони Хэкворт остался наедине с изображением Христа и собственными мыслями.
Ему стало бы легче, если бы не было ни того ни другого. Картина — новая и раздражающая, а мысли — старые и неотступно мучительные.
Он поглядел на изображение, и тишину заполнил голос, которому когда-то зачарованно внимали тысячи прихожан.
— Итак, Помазанник [Christos (греч.) — помазанник.], вот и наступает воскресное утро. Грядут твои агнцы, а за ними крадется волк.
Энтони не ждал ответа. Святой отец перестал верить в него в тот день, когда сложил с себя обязанности настоятеля одного из наиболее престижных протестантских храмов Новой Англии [Название исторически сложившегося района в северовосточной части США, предложенное в начале XVII века.].
Он придвинулся ближе. Казалось, четыре лика соединились в один, но Хэкворт все равно не видел их, целиком уйдя в себя.
— Один бездомный агнец, один побитый, а двое маленьких до того голодны и напутаны, что разучились смеяться. Представь себе, Джей Си [Джей Си — начальные буквы имени Иисус Христос. Jesus Christ (англ.).], детей, которые забыли, что такое смех. Если, конечно, когда-то они это знали.
Энтони глядел на картину, но его внутреннему взору представало иное зрелище. Он видел алтарь, накрытый белоснежным полотном, простой золотой крест и дароносицы из полированного серебра, наполненные хризантемами, далиями и фруктами осеннего урожая. Все дары благословенной Богом земли на Божьем столе. Для людей, удостоенных Божьей благодати.
— Один бездомный, один побитый, двое голодных и напуганных, — тихо повторил он. — И еще один, разговаривающий с Господом, в которого больше не верит. Вот что такое Божье царство на земле, Джей Си. Добро пожаловать в Кейвтаун. Добро пожаловать в церковь Двенадцати апостолов.
Вечность, в которую Энтони тоже не верил, молчала. А затем, приветствуя наступление воскресного утра, в трех кварталах отсюда зазвонили колокола католического храма святого Павла.
— Жаль, Помазанник, но ничего не поделаешь, — отворачиваясь, сказал священник. — Тебе меня не одурачить. Теперь я слишком хорошо тебя знаю. Если бы у тебя был голос, он бы прерывался от слез.
Кэрол Уилфред была разбужена отдаленным колокольным звоном. Этот звук смешивался с какофонией автомобильных моторов, джазовым завыванием, доносившимся из тарахтелки какого-то тинейджера, и воплями соседского ребенка.
Девушка открыла один глаз и поняла, что на самом деле время более позднее, чем ей казалось. Открыв другой глаз, она увидела, что, перед тем как лечь спать, в темноте надела зеленые боксерские трусики, совершенно не подходившие к красной шелковой ночной рубашке.
Уж лучше было бы спать голышом, подумала она. Слава Богу, что сегодня утром рядом с ней не было никого, кто мог бы стать свидетелем этого конфуза.
Впрочем, такого свидетеля не было не только сегодня утром, но давным-давно…
Кэрол медленно села и тряхнула копной темных волос, которая согласно широко распространенному дурацкому стереотипу не соответствует типичной внешности медицинских сестер. Волосы у нее были длинные, пышные, непокорные, и она гордилась ими. Даже собранные в узел на затылке, они умудрялись лезть в глаза и уши, а локоны спадали на шею.
Когда девушка окончательно стряхнула с себя сон, стоявшее рядом с кроватью зеркало напомнило, что и все остальное в ее внешности не вызывало ассоциации со спокойными голосами и добрыми руками. Необычными чертами лица Кэрол была обязана нескольким поколениям иммигрантов, избравших Кейвтаун своей первой остановкой в Соединенных Штатах Америки. Некоторым счастливчикам удавалось перебраться в более благодатные места, но не раньше, чем они обогащали местный генофонд одной-другой чертой или характерной особенностью.
Большие миндалевидные глаза, которыми ее наградила некая таинственная страна, такие голубые, почти лазурные, что на память тут же приходили ясноглазые норманны. Смуглая ореховая кожа — явный дар матери, наполовину эфиопки, но не отца, в жилах которого текла кровь викингов. Смесь африканского солнца и скандинавских морозов снабдила Кэрол щедрой улыбкой и благоразумием не злоупотреблять ею. В тех редких случаях, когда девочку хвалили школьные учителя, они называли ее внешность броской или интересной. Эпитет «красивая» приберегался ими для барышень с более благородной родословной.
Кэрол с трудом вылезла из постели, подошла к холодильнику и сделала большой глоток молока прямо из пакета. Она привыкла пить молоко по утрам и кофе на ночь. На завтрак она ела пиццу, на ужин — оладьи, а десерт поглощала в любое время суток, не запрещенное законом. Она никогда не делала того, чего от нее ждали, а на мнение окружающих обращала внимания столько же, сколько на жужжание мухи.
Что ж, сегодняшний день покажет, кто из них ближе к истине. Вполне возможно, правы именно окружающие, а она просто чокнутая.
Наскоро приняв душ и почти одевшись, Кэрол обратила внимание, что ребенок в соседней крошечной квартирке все еще плачет.
Наверно, полуторагодовалая Люси хотела есть. Ее мать, Долли, не слишком отличалась от всех остальных семнадцатилетних девчонок и любила поспать. Правда, из всех юных матерей, которых знала Кэрол, Долли была лучшей. Однако это вовсе не означало, что рождение ребенка одним махом превратило ее во взрослую женщину, способную принести собственные удовольствия и желания в жертву орущему свертку весом в шесть фунтов, который нежданно-негаданно сильно осложнил ей жизнь.
Кэрол вышла в коридор и принялась одной рукой застегивать манжету, а другой — стучать в дверь.
— Эй, Долли, ребенок голоден! Либо вставай, открывай и давай девочку мне, либо вставай и корми ее сама!
— Отстань…
Кэрол застегнула другой рукав и постучала вновь.
— Не отстану, — сказала она. — Открывай.
Наконец дверь подалась. За ней стояла мать в футболке почти до колен.
— Слушай, тебе давным-давно пора завести собственных детей.
— Как бы не так! Хочешь, чтобы я возилась со своими и не мешала тебе спокойно жить? — Кэрол опустилась на корточки и протянула руки. Люси, у которой слезы текли по подбородку, потянулась в объятия девушки и вытерла лицо о ее блузку.
Сердобольная нянька поднялась, прижимая ребенка к себе.
— Спасибо тебе, сопливый нос, — криво улыбнулась она. — Будем надеяться, что у меня найдется еще одна чистая блузка.
Долли зевнула.
— Слушай, может, теперь ты оставишь нас в покое?
— Это было бы лучше всего. Но если она будет продолжать реветь, я вернусь и убью тебя в твоей собственной постели.
— По крайней мере, мне не придется вставать.
— Ты лентяйка. — Кэрол погладила нерадивую мать по голове, пытаясь смягчить упрек. — Хочешь, я покормлю ее, пока ты будешь принимать душ?
— Не-а. Ты накормишь ее какой-нибудь дрянью.
— Арахисовое масло и гренки — это вовсе не дрянь.
— Вчера я купила ее любимую кашу. — Долли подняла руки, прежде чем Кэрол успела возразить. — И сок. Сок я тоже купила.
— Значит, ты прислушалась к моим советам?
— Не-а. Всего лишь инстинкт самосохранения. — Долли вынула дочь из объятий соседки. — Сегодня воскресенье. Почему ты оделась, как будто идешь на работу? Разве у вас нет выходных?
Кэрол была руководителем уникального проекта «Фонд Исиды» [Исида (егип., греч.), — божество материнства, богиня управляющая человеческой судьбой.], целью которого являлось обеспечение женщинам и детям Кейвтауна охраны здоровья, а одиноким матерям — и занятости. Девушка создала этот проект из ничего, шутками, мольбами и угрозами выбивая деньги из частных благотворительных и государственных организаций. Ни одна женщина, ни один ребенок в этом городе не должны были пройти через то, что довелось пережить ей самой.
Уилфред была директором, сотрудником, секретарем и сторожем одновременно. Впрочем, никогда не жаловалась. Ей нравилось разнообразие, постоянная текучка и улыбки на лицах детей, которых не было бы в живых, если бы не существовал «Фонд Исиды».
А всех и все, что мешало помогать этим детям, директорша презирала и ненавидела.
— Мне надо кое-куда сходить, — сказала она.
Долли прижала Люси к себе и девочка притихла.
— Куда это?
Не глядя в глаза мамаши, Кэрол осмотрела однокомнатную квартирку — наверно, лучшее жилье, в котором той доводилось обитать. Здесь царила почти болезненная чистота, но разбросанные на полу детские игрушки придавали комнате живописный беспорядок.
— На Грейфолдские камни [Greyfold (англ.) — серый загон (для овец).].
— Ого… Это же территория «Стаи».
— Это общая территория.
— Ты с ума сошла, девочка.
— Я делаю свое дело. — Кэрол скрестила руки на груди и приготовилась к битве. Хорошая тренировка перед тем, что ей предстояло. — И не позволю мешать мне стае каких-то койотов, не могущих поделить между собой загон для серой паствы и готовых ради этого убить друг друга!
— Вот ты и станешь первой, кого они убьют.
— Едва ли. Эти парни знают меня. Я принимала роды у их подружек и держала этих девчонок за руки, когда они пытались наглотаться таблеток. Мальчишки не станут стрелять в меня.
— Ты собираешься повидаться с Сибиллой, верно?
Кэрол посмотрела в глаза Долли.
— У нее вот-вот начнутся схватки, а в больницу она идти боится.
— Тогда тебе не «Стаю» надо бояться. Тебя затопчут «Мустанги». Они увидят, куда ты идешь, и сразу догадаются к кому.
— Ну и пусть.
— Ты не в своем уме.
— Нет. В своем. Кто-то должен оставаться нормальным в этом городе, где подростки решили, что самая лучшая вещь на свете — это перестрелки с соседними бандами, отличающимися от них лишь цветом одежды и эмблемой.
— Сибилла знала, на что шла, когда начала путаться с Тимоти и его дружками. Она знала, что Кентавр ни за что не допустит этого. — Молодая женщина ткнула указательным пальцем в грудь упрямицы, пытаясь заставить ее образумиться.
— Тимоти хороший парень.
— Это дела не меняет.
Кэрол было приятно, что Долли искренне переживает из-за нее. Не все потеряно, если такие девчонки, как эта, на плечи которой свалилась огромная тяжесть, не теряют способности переживать из-за других людей.
— Я буду осторожной, — пообещала она.
— Ты не можешь изменить порядок вещей, Кэрол. Так было сто лет назад, так будет еще через сто. Пещера останется Пещерой и тогда, когда на ее тротуарах будут играть внуки Люси.
— Ну, если наши внуки будут играть на тротуарах, это будет уже не тот Кейвтаун. Здесь станет намного лучше.
— Я все же не думаю, что тебе стоит ходить туда.
— Представь себе, что там лежишь ты и дожидаешься моей помощи.
Ответ Долли не был предназначен для детских ушей.
— Будем надеяться, что это слово не станет первым, которое произнесет Люси, — сказала Кэрол.
— Когда вернешься, зайди ко мне.
— Ладно. Только не вздумай снова лечь в постель. Я не хочу еще раз будить тебя.
Кэрол наклонилась и поцеловала соседку в щеку.
Когда Уилфред, сменив блузку, полчаса спустя шла по коридору, соседняя дверь дрожала от грохота. Долли смотрела по телевизору воскресные мультфильмы. Интересно, смотрит ли их ее малышка.
Энтони нужно было расставить стулья и принести кафедру. Держа в каждой руке по три стула, он продвигался к алтарю. Как только Хэкворт опустил стулья на пол, перед ним во всей красе вновь засиял бандитский символ.
Сегодня с этим уже ничего не поделаешь. Здесь мог помочь только еще один слой краски. А может, и нет. «Мустанги» с Восточной авеню хотели, чтобы их герб сохранился во веки веков. Он был нарисован огненно-красной краской и подчеркнут черной эмалью. Художник был талантлив. Символом шайки была вставшая на дыбы оскалившаяся дикая лошадь, любовно переданная во всех подробностях. И рисунок, и сопровождавшую его таинственно-непристойную надпись тщательно закрашивали. Казалось, они исчезали, но лишь для того, чтобы снова проступить сквозь три слоя белой краски.
Похоже, победоносный символ указывал на тщетность всего, что пытался сделать Хэкворт. Однако в последнее время сеятель доброго и вечного приучил себя думать, что как ни малы его дела, они все же принесут свои плоды. Прежде чем переехать в Кейвтаун и возглавить церковь Двенадцати апостолов, он два года вовсе ничего не делал. Тогда было неизмеримо хуже. Здесь, по крайней мере, он боролся, а не дрейфовал по ветру. Если уж и ему, и обитателям Пещер суждено провалиться в тартарары, то они провалятся, сражаясь до последнего. Бок о бок.
Его мысли прервал женский голос.
— Знаете, надо было бы позвать сюда парнишку, который сделал это, а заодно и его дружков и попросить их расписать всю эту стену. Пусть изобразят Христа в Гефсиманском саду или Тайную Вечерю. Похоже, это единственный способ покончить с безобразием.
Энтони обернулся. В первый раз за утро его лицо осветилось улыбкой.
