XIII
Купол неба мерно светлел, отражаясь в матовом мраморе. Ни дня ни ночи. Сплошная неизменность. Среди однообразия шаталась фигура в смокинге, выписывая замысловатые загогулины по роще, словно горнолыжник проходит извилистую трассу мимо сигнальных флажков. Ангел бродил зигзагами меж стволов без остановки, как заведенная игрушка. Но, приметив мотоцикл, чуть не влетев в идеальный клен, яростно засигналил.
Тиль изобразил рассеянность. Меньше всего хотелось слушать истории про замечательных и покорных овечек, про горы списанных штрафных, за которыми вот-вот откроется Хрустальное небо. Наглый тип применил безотказное оружие: призвал ангела.
— Я здесь, чего кричишь, — сказал ангел Тиль, не пожелав слезть с Мусика.
— Дорогой коллега, как я рад тебя видеть, — сообщил 898-й, хотя на его физиономию радость явно не торопилась. — Извини, что призвал.
— Всегда рад помочь сокурснику, если для этого не надо нарушить Второй закон.
— Да-да, конечно. Не надо.
Бывшего капитана штормило. Ему хотелось что-то сказать, но пока не решался.
Тиль помог:
— Как поживает овечка? Сколько штрафных списала?
898-й отвел глаза, хмыкнул и вдруг прошептал:
— Это была шутка… Ничего мне не списывали. Неудобно было признаться.
— Врать ангелу, а тем более сокурснику, некрасиво. Но я прощаю. Это все?
— Нет… Нет… Ну, в общем… Можно, чтобы этот разговор остался между нами?
— Клянусь здоровьем Мусика, — торжественно пообещал Тиль.
— Кого? Твоей овечки? А разве так можно?
— Коллега, давай к делу, у меня дел невпроворот, скоро моя очнется.
— Да-да, извини. — 898-й уже хотел прихватить Тиля за локоток, но не осмелился. — Видишь ли, какая история…
Тиль совершенно не видел, но ждал терпеливо.
— Тут такое дело… — опять промямлил ангел и, наконец, прорвался: — Возникла непредвиденная проблема. Помнишь мою овечку? Ну да, монашка, кроткая, послушная, чистая душа, бла-бла-бла… И я так думал. До одного случая. Когда открылось… Когда я вдруг узнал… В общем… Ну…
— Толкает прихожанам наркотики? — с тайной радостью спросил Тиль.
— К счастью, нет… Но… Вот… Как бы…
— Парень, или говори, или извини, мне некогда.
— Она игрок! — выпал 898-й, сделав страшные глаза.
Бывший капитан инстинктивно сунулся в карман штанов, где раньше хранились сигареты, но тут же отдернул руку:
— Отстояли мы мессу, благодать и умиление, овечка моя отправилась в умывальню, совершила вечерний туалет, испросила у матушки-настоятельницы благословение, раскланялась с сестрами и уединилась в своей келье. Я уже собрался оставить ее, как вдруг эта… лезет под кровать и вытаскивает ноутбук. Мне стало любопытно. Выходит в Сеть и прямиком отправляется на сайт интернет-покера. А дальше началось такое… Короче говоря, овечка оказалась заядлым игроком. Да еще каким. Блефует так, что дым столбом. И ей страшно везет: за вечерний тур пришло два раза флеш-рояль, представляешь! Если бы мне так везло в карты…
— А ты наверняка подсказывал?
— Ни за что! Это ведь игра. Да она сама отличный мастер, как будто видит карты насквозь. За вечер выиграла страшное количество денег. Я лично так бы не смог. И, того гляди, станет победителем турнира. Знаменитость на покерном портале, лучший игрок под ником «Crazy Witch». Что будет дальше, страшно подумать…
— Зачем думать, варианты смотрел?
— Посмотрел, конечно.
— Ну, и?
— Она может бросить монастырь и стать чемпионом мира по покеру! — в ужасе прошептал 898-й. — Это какой-то кошмар!
Как восхитительно было бы засмеяться в лицо или попрыгать на мозоли, напомнив, как они с 897-м хвастались овечками, или просто покуражиться. Но Тиль развеселился. Эта проблема казалась таким карликом по сравнению с ядреной кашей, которую заварила милашка Тина. Он засмеялся.
898-й обиженно надул губы.
— Ты что?
— Уже собрал чемоданы на Хрустальное небо, а овечка пакость выкинула. Штрафных много выписали?
— Нет, мелочь, почти ерунда, — неуверенно соврал ангел. — Меня другое беспокоит: что мне теперь делать?
— Как же ты в досье проглядел?
— Честно говоря, не очень подробно изучал, так, пробежался. Думал — монашка, какие могут быть сложности… Ты мне поможешь?
— Это в чем же?
— Посоветуй, что с ней делать.
— Ладно, так и быть. Только сначала кое-что проясни, наверняка у Сведенборга больше лекций слушал.
— Согласен, — заспешил 898-й.
— Ответь честно: у ангелов есть свои ангелы? Ну, такие супер-ангелы, которые могут им помогать, а мы про них ничего не знаем, как овечки — про нас?
Изобразив глубокое раздумье, 898-й поскреб в затылках:
— Говорят, над нами, простыми ангелами, стоят небеса других ангелов, а над ними еще и над теми тоже. И так до бесконечности. Они над нами, но думаю, что не вмешиваются, только наблюдают. Должно быть, это интересно. Точно не знаю. Сведенборг не рассказывал, только слухи. Наверное, узнаем на Хрустальном небе… Так что мне делать?
— Ты ангел, выбирай варианты и принимай решение, — ответил мстительный Тиль.
Сокурсник надулся от обиды и сгинул.
Все-таки не сдержавшись, Тиль проверил перышко: штрафных оказалось столько, что впору впасть в отчаяние. Кто бы ему помог советом. Кто бы его пожалел и утешил. У этого героя овечек будет сколько хочешь, а у него одна-единственная. И что с ней делать — непонятно. Захотелось вызвать Витьку, то есть уже Ибли, но почему-то Тиль отложил на крайний случай. Как запасной парашют.
Что же он хотел? Ах да, расслабиться. Ангел присел около дерева и постарался. Но ничего не получилось. Завертелись, сворачиваясь плотным клубком, мысли об овечке. А в центре, в самой глубине клубка, блестела слезинка, которая отчего-то не давала покоя, тревожила и сбивала с толку.
Почему она так упрямо хочет лишить себя жизни? Насколько показывало досье, раньше таких проблем не водилось. Тина была взбалмошной, но жизнелюбивой. Раз втемяшилась идея, скорее всего попробует еще раз. И еще, пока не получится. Ангел бессилен остановить, если не узнает причину. Надо еще раз внимательно поискать. Нечего рассиживаться и бездельничать. Все равно скукота кругом.
Тиль вскочил на Мусика, и они понеслись.
Мокрые волосы свисали водорослями, Тина закуталась в пушистый халат и, подвернув ноги, восседала на кровати, смахивая на огромного птенца в белом пуху. Виктория Владимировна стояла напротив, потому что сидеть было не на чем, и пыталась воспитывать дочь, осторожно подбирая слова, будто оберегая самолюбие избалованного ребенка.
Проникнув в комнату на цыпочках, хотя никто не мог его услышать, кроме Мотьки, салютовавшего хвостом, ангел для порядка заглянул в варианты. Ближайшее не сулило проблем. И на том спасибо.
— … ведь если бы я не послал за тобой Андрея, которого ты, кстати, потребовала уволить, понимаешь, что было бы? — голос матери дрожал от тревоги.
— Что бы было? — равнодушно повторила Тина.
— Даже страшно представить. А если бы тебе подкинули наркотики? А если бы эта баба или гаишник подали на тебя в суд?
— Не проблема. Заплатили бы.
— А если бы этот сумасшедший майор что-нибудь с тобой сделал?
— Трахнул? — с наивной улыбкой спросила дочь. — Прикольно.
Виктория Владимировна собрала все материнское терпение и мягко спросила:
— Зачем ты так себя ведешь?
Тина запахнула отвороты халата и попросила:
— Я очень устала, Вика, я хочу спать.
— Не называй меня Викой.
— Хорошо, Вика. Спокойной ночи.
Мать вышла из спальни нарочно медленно, но дверью саданула от души.
Тина замерла, словно буддийский монах в медитации, уставившись в невидимую точку. Как раз удобно разобраться с досье.
Тиль сосредоточил внимание, но перепутал плечо. Он понял ошибку, когда случилось нечто. За каждым экранчиком явилось по три новых, а дальше каждый из них стал множиться на три следующих. Через миг над овечкой вздымалось величественное древо будущего, всей ее жизни, вернее не одной жизни, а бесконечного разнообразия всех жизней, которые бы она смогла прожить. Варианты уходили далеко ввысь, ветвились раскидистой кроной, плодились и размножались, увеличивая разнообразие беспредельно. Наверное, ангел мог просмотреть каждый, но для этого потребовалась не одна вечность. Узнать все закоулки судьбы овечки по силам только бесконечности. Вот что значит их свобода. Ангел поразился открывшейся красоте. И ощутил до самой глубины своего естества, что так же беспомощен, как и овечка, перед великим творением, в котором каждый — маленький винтик, песчинка и необходимая часть целого. Вся его помощь, любой выбор его или овечки уже были спланированы, они все равно будут двигаться по предначертанному, пересекаясь с миллионами древ судеб других овечек и сплетаясь в Большой замысел. Постичь или обыграть его не стоит пытаться маленькому ангелу. Но вариантов так много, они столь разнообразны, что в конечном счете и овечка, и ангел свободны в своих поступках. Он мог предпринимать любые усилия, любую помощь, и это уже было в древе вариантов и, наверное, включено в неизмеримой последовательности причин Большого замысла. Но если не будет делать ничего, древо не оборвется и Большой замысел примет это равнодушно, что тоже наверняка предусмотрено. Парадокс свободы и неизбежности. И ради чего тогда все?
Открытие оглушительное. Тиль ощутил ядреную смесь безграничного восторга и глубочайшего разочарования. Срочно требовалось поделиться хоть с кем-то обретенным знанием. Он показал на древо Мусику, но мотоцикл остался равнодушным. Зато с пола послышалось удивленное мяуканье. Мотька изучал древо судьбы золотистыми глазищами.
— Опять уставился, котяра? — раздраженно бросила Тина, поднимаясь с кровати. — И чего ты там видишь? Сардельки в сметане мерещатся?
Взяв рамку, она всматривалась в фотографию не очень красивого мужчины лет за пятьдесят, с узкими злыми глазами и неприятной формой лысого черепа.
— Папка, родной мой, — прошептала овечка. — Плохо мне. Трудно… Не хватает тебя… Я бы уселась к тебе на колени, обняла, ты бы погладил по голове и сказал: «Ах ты, хулиганка моя бесценная, кровиночка моя, гордость моя, наследница». Так, как ты, никто говорить не умел. И никто мне не нужен, кроме тебя. Я знаю, ты самый добрый и лучший, я не верю тому, что сказал тот придурок. Никогда не поверю. Как мне плохо. Папа… Папочка… Прости меня… Я…
Девочка совсем не умела плакать, жалкая слезинка укатилась по крылышку ноздри. Но у ангела что-то сдавило в том месте, где у Толика билось сердце. Древо судьбы с тропинками, ведущими в предначертанное, растаяло. Осталась овечка, одинокий и несчастный ребенок, росший в заботе и счастье и вдруг выброшенный на холод, как ненужная собака. Зябко, страшно, она выставила иголки и пытается защититься, делает что может. У нее есть все, кроме главного, что не купить за все деньги папы.
Что же делать ангелу между овечкой и великим безразличием?
Поцеловав фотографию и засунув кулон за подушку, Тина свернулась под одеялом. Вспрыгнув в ноги хозяйке, Мотька пригласил ангела устраиваться, как дома.
Тиль присел на краешке.
Овечка засыпала быстро, словно проваливалась. Задышала ровно и тихо.
Поискав, Тиль обнаружил, что у него не осталось ненависти. Она исчезла начисто. Даже не заметил, как растворилась. Была — и нет. В той жизни Толика швыряло из крайности в крайность, мог обижаться отчаянно и навсегда, но стоило обидчику поднять лапки вверх или скроить жалостливую мину, пыл пропадал. Толик забывал обиду легко, как денежные долги. Он считал жалость самым крупным своим недостатком, скрывал, как мог, отчаянно боролся, но порок всегда побеждал. Жалость брала верх над смыслом. Друзья это знали и бесцеремонно этим пользовались. А Толик прощал в очередной раз. Но ангелу зачем жалость? Зачем жалеть, когда есть древо судьбы? Там жалости незаметно.
Тиль украдкой взглянул на перышко: свежих штрафных не добавилось. Наверное, ангелу не запрещается жалеть. Хотя, жалея, трудно управлять овечкой. Чего там, она и так неуправляема.
Захотелось остаться до утра, там все равно делать нечего, а здесь уютно мурлычет кот. Ангел уже собрался заняться досье, как вдруг понял, что может войти в ее сон. Вход был открыт.
И он вошел.
Высился купол глазного яблока, в центре которого пульсировал карий шар в тонкой оболочке. Зрачок не отдыхал, следил. Арками разбегались кровеносные сосуды.
Местечко малопривлекательное. Висели свинцовые тучи, из которых сыпалась ржавчина, погнутые гвозди и обломки битых шестеренок. Под ногами хлюпала жижа, словно расплавилась пластмасса. Обгорелые камни, скелеты разрушенных домов с обугленными трубами, разломанные, перекореженные, разбитые остатки конструкций, напоминавшие детские игрушки, торчали заброшенными надгробиями.
Тотальная война, обратившая в руины живое, оставила после себя мертвую зону. Но живые тут все-таки водились. Высоко над ангелом пролетели существа с хвостами драконов, из раззявленных пастей капала слизь. За руинами хоронились выродки, мутанты без обличья: косматые спины, поросшие гнилыми иглами, язвы на изувеченных мордах. Звери скалились, рычали, но близко не лезли.
Дул ветер, затягивал серый ил, дымом стлавшийся от земли.
Маленький ангел потерялся среди враждебной пустоты.
Он выбрал путь.
Переступая через обломки стен и колючей проволоки, через рытвины и воронки, через лужи, в которых булькал гной, через болота, где плавали куски тел, добрался до стены, оказавшейся дремучим лесом. Стволы замерли в конвульсиях, кора цвета свежей нефти изогнулась в болезненных заворотах, как потоки застывшей лавы. Ветви топорщились ранами, раскоряченные и голые. Деревья срослись в плотную паутину, но Тиль разыскал дорогу.
В лесу что-то шумело и переваливалось, скрежетало и падало.
Донесся крик. Отчаянный и беспомощный, так зовет на помощь ребенок. Не разбирая, Тиль ломанулся напрямик, круша и разметая препятствия.
Он выскочил на полянку, покрытую ковром молодой травы. Среди обступившего сумрака, на клочке зелени было солнечно, лучик пробился сквозь тучи. На полянке, сжавшись комочком и спрятав лицо в коленях, хоронилась девчушка. Лохмушки, заплетенные в хвостики, платьишко в пестрый цветочек, беленькие носочки и сандалики с ремешком. От роду года четыре, не больше.
Под травой непрочно — каждый шаг, как по водной кровати — хлюпало. Ребенок не двигался, только дрожание косичек. Тень ангела прикрыла свет.
Не поднимая лица, ребенок сказал прокуренным баском:
— Уйди.
— Ты что же здесь натворила?
— Мое дело. Иди на фиг.
— Нет, уже мое. Заканчивай помойку у себя в голове разводить.
— Ты кто такой?
— Ангел. Твой ангел.
Девчушка недоверчиво подняла лицо, было оно заплаканным, под глазами цвели недетские синяки. Изучив строгим взглядом, харкнула под ноги и спросила:
— Типа ангел-хранитель?
— Типа того.
— А где крылья?
— Пока не выдали.
— Ангелов не бывает. Пошел на хер.
Тиль гордо расправил плечи:
— Детка, веди себя со старшими вежливо, а то отшлепаю.
Возникли помповые ружья, ребенок ловко передернул и наставил дула:
— Пошел на хер, козел.
Ангел взмахнул, стволы растаяли.
— Не балуй, детка, — ласково попросил Тиль.
Изучив опустевшие ладошки, девчушка смерила ненавидящим взглядом:
— Сейчас упырей напущу, посмотрим, какой ты храбрый, ангелочек.
Тиль сел на траву:
— Валяй. И мутантов не забудь, чтоб два раза не бегать.
Сощурившись, шмыгнула носом и вдруг улыбнулась:
— Вот ведь, гад, не боишься.
— Ангелы не могут бояться всякой чуши, которой набиты сны овечек.
— Кто овечка? — с угрозой спросил ребенок.
— Ты. Ты моя овечка. А я должен тебя оберегать. Усекла?
— Чем докажешь, ангелочек, что ты не глюк?
— Я знаю, что ты делала прошлым летом.
Пушистые ресницы захлопали в удивлении:
— Врешь.
Тиль вкратце описал кое-какие развлечения в колледже. Ребенок помрачнел:
— Подсматривал, гад? Шпионил? Кто протрепался?
— Да это у тебя… — Тиль не мог подобрать правильные слова, чтобы не напугать. — Короче, на лбу написано.
Тина подложила под себя ноги и расправила платьице, просто ангельское существо. Пронеслась тень дракона.
— Ладно, ангел смазливенький, чего надо?
— Почему хочешь себя убить?
Тиль увидел.
Просторный кабинет, Виктория Владимировна в траурном платье, Борисыч в черном костюме, какие-то люди в печали. Нотариус зачитывает завещание Ивана Дмитриевича. Все имущество переходит единственной дочери. Жена получает минимум, и то при одном условии. Тина вступает в права наследования сразу, как только исполнится восемнадцать лет. Но если до этого времени с ней что-то случится, внезапная смерть, или несчастный случай, или самоубийство, все состояние передается в пользу государства, включая дома, квартиры, счета и бизнес. Виктория оказывается на улице без копейки денег.
Видение растаяло.
— За что ты ее так ненавидишь? — спросил опечаленный ангел.
— Исковеркала жизнь отцу и мне, — ответила девочка, словно окончательно все решив. — Может, она и не моя мать. За все, сука, заплатит.
Для внушительности ангел поднялся, но устоять на зыбкой траве было трудно.
— С этого момента выбросила глупости из головы и слушаешь меня. И делаешь, как я прик… посоветую.
— Человек ангела не слышит.
— Есть одни способ. Отнесись серьезно. Запомни: почувствуешь резкую боль в животе два раза — это значит я тебе прик… не советую делать. Одни раз — разре… советую. Поняла?
— Через говно со мной будешь общаться? — ребенок залился клохчущим хохотом и добавил: — Хорош ангел, нечего сказать.
— Не твоего ума дело. Ангел думает за тебя.
Она насупилась и вдруг спросила:
— А если не послушаюсь?
— Будет очень плохо, детка.
— Откуда ты знаешь, от чего мне будет хорошо? Жопа подскажет?
Вопрос оказал трудным. Тиль потер в задумчивости за ухом:
— Тебе не один хрен? Слушай прямую кишку — не пропадешь.
Ребенок нагло ухмыльнулся и заявил:
— А вот возьму и сделаю по-своему. Что тогда?
— Накажу, — не очень уверенно соврал Тиль. Плохо, недостоверно.
Опытный хищник почуял слабину:
— В угол поставишь? Садомазо с плетками и наручниками? Вы как, анальные, любите доминировать или страдать?
— Узнаешь, что тогда будет…
Поигрывая оборками платья, малышка очаровательно улыбнулась:
— Ни хрена ты не можешь, ангелочек. Вали отсюда и не лезь в мои сны. А то таблеток наглотаюсь. Сдохну, а тебе всыплют за это.
— Постой, — растерялся Тиль. — Погоди…
Зрачок в центре купола дернулся, лес, полянка, платьице и девчушка рассыпались в цветное конфетти, закружились вихрем, унеслись.
Тина проснулась, поморгала, словно стряхивая лохмотья кошмара, потянулась к тумбочке и жадно выпила полстакана сладкого молока. Эту привычку она усвоила с раннего детства: каждую ночь выпить тепленькое. Не могли помешать ни похмелье, ни перебор дури. Овечка заглатывала дозу, не просыпаясь до конца. Досье указывало точно.
Ничего не помня, она перевернулась на другой бок и засопела. До утра можно расслабиться.
Ангел помахал недовольному коту, потревоженному хозяйкой, и покинул пост.