Астроном повернул телескоп дулом вверх и мрачно произнес:

— Вот, значит, какой вы, сэр.

Лица, более подходящего ангелу, трудно вообразить. Вьющиеся локоны, спадающие до плеч волнами, отточенные, чуть суховатые черты и поразительный взгляд. Тилю показалось, что его выпотрошили, как лягушку, до самых винтиков души, и собрали обратно. Такой удивительной силой обладал незнакомец. Впрочем, не совсем незнакомец. Его портрет был в школьном учебнике. Тиль не мог вспомнить в каком.

— Не вздумайте спрашивать про яблоки, сэр, а то быстро разочарую.

— Про какие яблоки? — не понял Тиль, думая, что испытают на знание райских реалий.

— Отлично, сэр! — Астроном снисходительно улыбнулся. — Наконец найдено полезное свойство безграмотности. Надеюсь, не в обиде, сэр.

Не то чтобы Тиль совсем не обиделся, но приятный образ как-то сразу потух. Подумаешь, сидит с телескопом и важничает, да кому интересны занюханные астрономы. Неужели на самого Коперника нарвался? Впрочем, других Тиль все равно не знал.

— Не долго, но нам предстоит общаться, — заметил кудрявый. — Вас, сэр, насколько известно, зовут Тиль? Отлично. Можете называть меня Ньютоном, сэр, просто Ньютоном, без чинов, сэр.

Ну, конечно! Его портрет висел в кабинете физики, в самом углу. Когда Толик шел к доске на очередную казнь, это суровый взгляд настраивал на неизбежную двойку. Что делать, физика не попала в список любимых предметов. Впрочем, как и все остальные. Зато теперь жажду знаний можно насытить одним глотком.

— Сэр Тиль, кажется, за крыльями? — Ньютон отстукивал пальцем по столику, отчего телескоп мелко подпрыгивал.

— Кажется, да.

— Какие предпочитаете?

Толик попросил модели Сикорского.

Ньютон звонко хлопнул по ляжке, обтянутой белой лосиной:

— Нет, господа, реклама — хуже безграмотности. Ну, скажите, дорогой сэр, зачем вам крылья Сикорского? Вы знаете, чем они отличаются от крыльев Да Винчи или от крыльев Сухого? Или от крыльев Райт? А может, от Фокке Вульфа? Что же молчите?

Стыдно, как на уроке, когда учитель приводил его в пример образцового незнания физики, приговаривая: «Темнота — залог здоровья». Тиль окончательно смутился:

— Мне все равно, любые подойдут.

— Конечно, любые, сэр! — Ньютон приблизился, чтобы осмотреть Мусика. — А с таким великолепным механизмом они вовсе не нужны. Может, откажетесь?

— Ни за что.

— Откуда такая решительность, сэр? Что это? Страсть полета? Желание славы и признания? Знаете, что с ними делать? Я заинтригован.

По школьному опыту Толика ангел знал: если приперли к стенке — дави на жалость.

— Да, я не знаю, что с ними делать. Я вообще ничего не знаю, что полагается ангелу. Как котенок слепой тыркаюсь. Оказался здесь случайно, ничему не обучили, кинули, как в прорубь, и сказали: «Плыви, мальчик». Вот и барахтаюсь, как могу. Потому что у меня всего одна вечность. И больше не будет. Вот так, сэр, можете смеяться. А то, что вы открыли три каких-то закона и еще всемирное тяготение, до сих пор помню. Давайте крылья, уже хоть какие, меня овечка ждет. А если нет, прощайте…

Тиль развернул Мусика на изготовку. Однако Ньютон предложил стул, взявшийся из ниоткуда, и миролюбиво заметил:

— Не стоит обижаться на одинокого старика, сэр Тиль. Знаете, как скучно познать все законы мироздания и движения небесных тел, а обсудить не с кем. Как назло — ни одного академика к нам не попадает. Позвольте всего-то парочку вопросов?

Усевшись на хлипкое сооружение, Тиль не смог отказать.

— Что вы хотите, молодой ангел?

— Овечку вытянуть, то есть спасти.

— Зачем?

— Чтобы попасть на Хрустальное небо.

— А что вам там делать?

— Это уже третий вопрос, сэр Ньютон.

— Ну что вам, жалко, юноша, такая любопытная беседа завязалась. Будьте милосердны к основателю современной физики, которая замучила вас в школе.

— Говорят, там хорошо, все ангелы мечтают попасть.

— А лично вам, сэр, для чего Хрустальное небо?

— Вечный кайф на вечном торче, — повторил Тиль слышанное от Витьки. — А если честно — не знаю.

Ньютон смахнул телескоп со стола и довольно потер руки:

— Отлично, сэр Тиль. Позвольте кое-что рассказать. Вы, конечно, помните, что физикой я занимался скорее как хобби, в основном посвящал усилия алхимии и неким тайным наукам, за что и расплачиваюсь. В одной древней рукописи я нашел удивительную легенду. Желаете узнать?

Тиль проверил перышко: все было спокойно.

— Легенда столь редкая… — начал Ньютон, откинув роскошный локон, — …что более мне не встречалась. Называется «Легенда о великом алхимике».

«В одном княжестве, славном на все Средние века наукой и университетами, жил знаменитый алхимик, которого звали Великий. В те времена не было иного алхимика, чье слово имело столь значительный вес. Его мнение считалось беспрекословным авторитетом, внимать которому полагалось с трепетом почтения. Слава его разрослась до пределов, когда не так важно, что на самом деле совершил он в науке алхимии, которая, как известно, досталась нам от халдейских мудрецов.

Однажды ночью к нему постучался начальник стражи, прося срочно явиться в княжеские казематы. За бродяжничество арестован некий голодранец, он отказывается отвечать на вопросы, пока не поговорит с Великим алхимиком, дескать, специально явился в город для встречи со знаменитостью. Ученому мужу было лень, и он попросил отложить до утра — мало ли поклонников хотят его видеть, это не причина срываться от теплого очага. Но капитан настаивал: завтра поутру бродягу казнят по закону княжества, а он желал сообщить нечто важное.

Великий алхимик нехотя отправился в тюрьму. Его провели в одиночную камеру, где на куче гнилой соломы сидело человеческое существо в лохмотьях, разукрашенных следами грязи и запекшейся крови, худое, как обглоданная кость. Странно, что жалкий оборванец получил отдельную камеру и сумел уговорить главного стражника быть гонцом. В каземате царил жуткий смрад. Желая поскорее отделаться, Великий алхимик заткнул нос и сердито спросил, ради чего понадобился бродяге.

«Значит, ты Великий алхимик, брат?» — спросил нищий.

«Как смеешь обращаться ко мне подобным образом, несчастный!» — рассердился знаменитый ученый.

«Но ведь мы служим одной науке, значит — братья».

«Ты алхимик?» — презрительно вымолвила знаменитость.

«Не такой великий, как ты, но кое-что умею».

«И что же? Варить навоз?»

«Расскажу тебе, брат, но позволь спросить: за что обрел столь громкий титул?»

Великий алхимик увидел чистое и открытое лицо, со следами побоев. Сомневаться в наивности пленника было невозможно. Он ответил:

«Я прощаю дерзость, потому что ты чужестранец. Итак, знай: я издал более ста трудов по алхимии, защитил три докторских диссертации, избран действительным членом пяти академий, и еще десять мечтают заполучить меня!»

«Это все?» — с удивлением спросил нищий.

«Что же еще нужно?!» — закричал Великий алхимик.

«Ты получил философский камень?»

Вопрос не застал Великого алхимика врасплох:

«Мы делаем большие успехи в постижении тайн философского камня и уже значительно продвинулись. Впереди годы трудов, эксперименты, поиски, ошибки и свершения».

«А что сделал ты, чтоб получить ребис?»

«Читал лекции, проводил семинары, ставил эксперименты».

«И это все?»

«О, глупый нищий, называющий себя алхимиком. Неужели не знаешь, что никакого камня нет и быть не может. Это иллюзия. Она нужна, чтобы мы могли заниматься любимым делом. Князь знает, что его ученые заняты делом, народ знает, что мы ищем, даже инквизиция знает, что мы не занимаемся недозволенной магией. И все счастливы потому, что мы его не нашли. Если бы в одно несчастное утро я вышел из лаборатории с философским камнем, это обернулось бы страшной бедой!»

«Почему же?»

«Золота стало бы вволю, люди перестали бы болеть и ходить в церковь, потому что им больше нечего просить: у них было бы здоровье и деньги. Какой князь захочет иметь подданного, обладающего такой силой? Если бы мы получили философский камень, его бы следовало немедленно уничтожить. Нельзя воплощать мечту. Люди станут несчастными и убьют того, кто отнял у них мечту, воплотив ее. Что ты хотел мне сказать?»

Нищий разжал ладонь: в отсветах тлеющего факела зажглась рубиновым огнем прозрачная капля не больше слезинки. Пленник тронул ею стальные кандалы — появилась золотая полоска. Бросил каплю в миску, взболтал и капнул на засохшее полено. Деревяшка покрылась молодой листвой.

«Но как?» — в ужасе прошептал Великий алхимик.

«Это совсем не трудно».

«Ты всемогущ! Почему бродишь в лохмотьях, а не живешь в роскошном дворце?» — поразился Великий алхимик.

«Что в нем делать?»

«А наслаждения! Ты можешь позволить себе все, что в силах вообразить человек!»

«Что в них толку?»

«Но ведь ты можешь обрести бессмертие!»

«Какой от него прок?»

«Получить могущество и не пользоваться для себя?!»

«Дело в том, брат, что камень требует неумеренной платы за свое обретение».

«Расскажи! Открой секрет, и обещаю освободить тебя. Что за плата? Надо принести человеческую жертву? Я прав?»

«Камень забирает любовь. Ты будешь любить только его».

«Всего-то?! — Великий алхимик расхохотался. — Если бы у меня был философский камень, я бы сто раз отказался от такой ерунды!»

«Возьми». — Нищий протянул рубиновую слезинку.

«Ты отдаешь философский камень? Что хочешь взамен?»

«Скажи, что любить его будешь ты».

Великий алхимик проговорил клятву, схватил камень и выбежал из темницы. Рано утром нищего повесили на городской площади. Он смеялся, пока на него надевали петлю. А когда вздернули, на лице его осталось маска полного счастья».

— Что стало с Великим алхимиком? — спросил Тиль.

— Не может умереть, но и не может расстаться с камнем. Так и бродит оборванцем.

Ньютон следил за притихшим ангелом и вдруг открыл шкатулку, извлек хрустальное перышко и приложил к вороту комбинезона.

— Поздравляю с обретением крыльев, сэр Тиль.

Ничего не случилось, ничего не почувствовал, даже легкой тяжести за плечами. Но каким-то необъясним образом понял: у него крылья. И увидел себя как бы со стороны.

Крылья на загляденье: белые, сверкающие, без единого перышка, наполненные светом, струящиеся, как шарфы летчиков-асов Первой мировой. Незабываемое зрелище. Он стал неотразим. И похвалиться некому.

— Простите, сэр, это какая модель?

Телескоп нацелился в белую сферу, на которой не светилось ни единой звезды:

— Хотели модель Сикорского, сэр Тиль? Носите достойно. Других нет.

Надо же, и совсем не похожи на золотые игрушки из рекламы. Хорошо, что они такие, так намного лучше. Эти Тине могут понравиться, а те было бы стыдно вытаскивать из-за спины. Иногда приятно, что реклама врет.

Разглядывая со всех сторон, Тиль так понравился себе, что захотел немедленно предстать перед овечкой в новой красе. Мотоцикл под ним и крылья за плечами — что может быть проще.

XVIII

Худенькое тельце затерялось в белом пространстве одеяла. Запястья перехватывали толстые обручи бинтов, словно у боксера с ринга, провалившиеся щеки покрыли желтые разводы, заостренный нос разукрасился мертвенной бледностью. Вернувшись издалека, Тина пребывала в глубокой апатии и покорности всему, что над ней сделают.

Виктория Владимировна отказалась перевозить дочь в клинику, в спальне был устроен передвижной госпиталь. Установилась стойка приборов, контролирующих биение жизни в десятках параметров, возвышалась капельница с набором разноцветных баночек, рядом дежурила медсестра.

Наслаждаясь ролью спасителя, на кровати развалился Мотька, с любопытством рассматривал мигающие лампочки, световые червячки бегающих данных и капающие растворы. Внезапно кот насторожился, шерсть стала дыбом, зашипел и стремительно сгинул.

Тина не заметила странного поведения любимца. Прикрыв глаза, она боролась с чудовищной слабостью, придавившей свинцовой плитой, но старалась не утерять волосинку мысли, которая навязчиво тянулась среди полусонных миражей.

Вошел врач, осмотрел осциллографы и попросил сестру оставить их. Присев рядом с постелью, так чтобы наблюдать со стороны, он не потрогал лоб или пульс, как это водится у докторов, когда лекарства прописаны и остается ждать, что случится.

— Фавстина Ивановна, можете разговаривать? — спросил просто и без сюсюканья.

— Можно Тина…

— Хорошо, Тина, меня зовут Владимир Николаевич…

— Не запомню…

— Переживу. На данный момент, Тина, за вашу жизнь можно не опасаться. Потребуется время окончательно прийти в себя. Откровенно скажу: то, что разговариваем, — редкое чудо. Слишком много крови потеряли. Если бы вас нашли на пять минут позже, думаю, мы были бы бессильны. Благодарите вашего котика…

— Он ни при чем…

— Что?

— Неважно… Говорите напрямик, без дипломатии…

— Как хотите… Практика подсказывает, что в пяти из десяти случаев самоубийцы, которых спасали и вытягивали с того света, повторяли суицид. То есть ровно половина. Видимо, человек, после того как заглянул на ту сторону, должен сам принять решение: хочет жить или нет. Если нет — найдет способ покончить с собой. Тут уж ничто не удержит. Я, как врач, не имею права говорить вам это.

— Зачем говорите?

— Я почти уверен, что за последние дни вы предпринимали не одну попытку свести счеты с жизнью. Не стоит отрицать или соглашаться, меня это не касается. Я не психолог и не смогу вас утешить или отговорить. Да и вопрос денег для вас не имеет значения, можете играть в самоубийство и спасение в последний момент сколько пожелаете. Я хочу знать ваше решение прямо сейчас.

— Какое решение?

— Добивать себя будете?

Владимир Николаевич скрестил руки, наблюдая с вызывающим равнодушием.

Больная смутилась:

— А вам-то что?

— Да мне без разницы. Но могу посоветовать надежный и безболезненный способ.

Лицо Владимира Николаевича излучало непроницаемость.

— А вы точно врач?

— И очень хороший. То есть дорогой. Забочусь о своих пациентах, как могу. Итак, если желаете завершить жизнь, приходите ко мне, платите некоторую сумму, вам она вполне по силам, я выписываю таблеточки безобидные, продаются в каждой аптеке, но раскрываю маленький секрет: как принять их, чтобы уже не спасли.

Она поерзала под одеялом, капельница сковывала движения.

— Виктор…

— Владимир.

— Володя, а вы верите в ангелов?

Подумав дольше, чем требовал дурацкий вопрос, Владимир Николаевич ответил:

— Нас учили, что человек — это набор органов. Души нет и не бывает. Но я столько раз наблюдал случаи, не поддающиеся логике и законам нашей уважаемой науки, что невольно начнешь думать: а так ли все просто. Но, естественно, думал про себя.

— Так в ангелов верите?

— Я готов поверить во все, что приносит пользу мои пациентам. Почему вас это так интересует?

— Меня спас… — Тина никак не могла произнести вслух, врач терпеливо ждал, наконец, она решилась: — …ангел.

Владимир Николаевич не улыбнулся и вообще никак не показал, что больная несет ахинею. Напротив, попросил рассказать подробнее.

— Я его видела, — просто ответила Тина. — Вернее, думаю, что видела.

— Когда это произошло?

— Не знаю, у меня все спуталось, поплыло, но в какой-то момент увидела человека рядом со мной и поняла, что это — мой ангел. У него были крылья, довольно простой и милый, как Брэд Питт, совсем не похож на ангела, волосы коротко стриженные, одет в мотоциклетный костюм. Он что-то говорил мне, но я не помню. Только осталось чувство, что у меня есть ангел. Разве такое бывает? Я не сошла с ума?

— В состоянии клинической смерти люди часто видят необъяснимое, например… — Владимир Николаевич запнулся на полуслове и вдруг добавил: — Ангел хотел, чтобы вы жили. Но, думаю, на этом не стоит зацикливаться. Я хочу знать: повторять будете?

Закрыв глаза, Тина прошептала «нет».

— Ну, как знаете, — врач поднялся и уже у порога обернулся: — Если надумаете — обращайтесь. Всегда буду рад.

Выйдя за дверь и обратившись для ангела в серую тень, врач шепотом сказал Виктории Владимировне:

— Гарантировать не могу, но уверен: попыток больше не будет. Девочка пережила глубокий шок. Теперь все будет нормально. Только не доставайте заботой, пусть получает только то, что захочет сама. Поменьше любви и внимания. Им это на пользу.

Варианты показали мирное и тихое будущее, правда, только ближайшее. Организм овечки медленно отходил от потрясения, отмываясь от мертвенной черни, кое-где прятавшейся по закоулкам. Впервые ангелу было спокойно. И Тиль распушил крылья так, что почти касались стен. Был он неописуемо хорош. Жаль, в зеркало не посмотреться. Тиль уже собрался проверить: вдруг крылья позволят отражаться, но от стекла повеяло неприятным ознобом. Он присмирел и не обернулся.

Чуть приподняв веки, Тина прислушалась и тихонько, как будто саму себя, спросила:

— Ангел… ты здесь?

Изо всех сил Тиль замахал крыльями, радостным криком приветствуя овечку.

— Или тебя нет?

Ничего не увидела и не слышала. Свернув свет, Тиль присел на краешек одеяла.

— Буду думать, что ты есть. — Тина поискала взглядом сквозь него. — А то совсем тоска… Знаешь, ты очень даже ничего, такой стильный. Если, конечно, это был не глюк. Ангел, ты не глюк?

Тиль поклялся, что он не кажется, он на самом деле.

— Я очень рада, если ты есть… у меня. Это здорово. Я тут кое-что натворила… да ты, наверное, знаешь. Не сердись, так надо было. Больше не буду себя гробить, надоело…

Под такую замечательную новость ангел готов был заплясать.

— Надо же, у меня ангел… Даже поверить не могу. Я ведь совсем одна. — Овечка поморгала, будто хотела выжать слезинку. — Никого рядом нет своего, родного. Только хотят мои деньги захапать… А ты, ангел, очень симпатичный. Мне такие парни нравятся. Именно такие. В тебя можно влюбиться без памяти, честное слово. Тебе ведь не нужно мое наследство?

Теперь уже не нужно. Вот если бы раньше…

— Здорово было бы в тебя влюбиться. Выйти замуж, нарожать детей. И умереть в один день. Конечно, глупость, примитив, но почему-то этой глупости очень хочется. И женщиной хочется стать с любимым человеком. И чтобы меня полюбили не за деньги, и чтобы прощали все глупости, и чтобы оберегали, защищали и все такое. Да где же его взять. Вот если бы ты стал человеком… Ангелы могут любить?

Тиль не знал, что ответить.

— Наверное, ангелы должны любить всех, — продолжила овечка. — У вас там, в облаках, наверное, этой любви — как нефти в России. А у нас с любовью проблемы. Почти не осталось. Куда-то пропала. Вытерлась в труху от частого употребления. Секса сколько хочешь, а вот любви нет. Секс — дело хорошее, но для него любить не обязательно, руки или фаллоимитатора достаточно. Или за деньги. Кому это интересно. Лично мне — не очень. Так, возбуждает на уровне возни в спальне колледжа — не больше. Раньше, наверно, когда секс был под запретом, может, в этом и был смысл. А теперь, когда везде и все можно, — не вставляет. Какое удовольствие в том, что можно. Это ведь не любить по-настоящему. Любить по телику не научишься. Оно или есть, или секс. Лучше и то и другое вместе, но это совсем из сказок. Понимаешь, ангел?

Ангел понимал, только сказать не мог.

— Ты, наверное, любовь много раз видел… конечно, как иначе. А я вот только один раз. Настоящую любовь. Можно расскажу? Больше никому не рассказывала… У нас в колледже был дивный парк, в нем местные любили гулять. И вот как-то пошла я с учебниками, села на травку, читаю. Замечаю: по аллейке идут старичок и старушка, такие чистенькие, ухоженные. И вдруг бабушке стало плохо, схватилась за сердце, дышит еле-еле. А рядом — никого. Старичок засуетился, посадил на лавку, заставил проглотить таблетку, а у самого руки ходуном ходят. Бабушке вроде полегчало, задышала, улыбается и даже сама встает. И тут… дедуля, еще трясясь от волнения, хватает ее, обнимает и прижимает к себе, словно только что встретил после долгой разлуки. Старушка потонула в объятиях, маленькая такая, счастливая, улыбается, хоть еле дышит. А старичок целует ее, плачет, ласково приговаривает и не может отпустить, как будто готов отдать жизнь, если бы попросили, или бы умер на лавке вместе с ней. Уж не знаю, сколько они прожили, наверно и ругались, и обижались, но вот стоят посреди аллейки и счастливы, что вместе, что дышат, что держат друг друга, что любят. Как памятник настоящей любви. Такая сила в них, такая нежность, такая необходимость любить другого, беззаветность, что ли. Смотрю на них, а у меня слезы сами катятся. Ничего не могу с собой сделать… Вот это любовь. Когда неважно, сколько тебе лет, когда не можешь без другого на самом деле жить, дышать, когда прижимаешь его к себе, прячешь от невзгод, защищаешь любой ценой, себя готов отдать. Отдать ради другого… Оказывается, так бывает… Наверное, у них секс неплохой был. Только не это главное.