— Мег’завцы! Бездельники! Тг’утни! — рявкнул учитель, еще одолевая пригорок. — Как стоите, олухи! Смиг’но! Г’уки по швам, глазами есть! Я вам покажу бездельничать!
Палка с мордой льва описала круг в опасной близости носов. Тиль невольно отшатнулся. Заметив, Сведенборг взъярился:
— Ангел-кадет… тьфу…. Тиль! Как ангел должен поступать со своей овечкой?
— В каком смысле?
— Штг’афной! За что ангел получает штг’афные?
— Я не знаю, герр…
— Штг’афной!… Ангел-кадет 897-й! Отвечать!
— Ангел получает штрафные, если овечка не следует должному! — браво отрапортовал летчик, недавно печальный.
— Ангел-кадет 898-й! Как ангел опг’еделяет лучший выбог’ для овечки?
— По своему усмотрению, герр учитель! — горел усердием капитан.
Сведенборг погрозил палкой и гаркнул:
— Мег’завцы! Слюнтяи! Недоучки!.. Сесть!
Буря стихла внезапно. Озверевший учитель принялся мирно теребить подбородок, борясь с размышлениями. Никто не смел шелохнуться.
Сведенборг вдруг улыбнулся беззащитно и растерянно:
— Потрачена жизнь на то, чтобы написать тома про небеса и ангелов. Казалось, мне являлась сама истина. А ведь я, мальчики, был слеп, как старый крот. Ну, откуда мог знать, как попадают в ангелы. Откуда мог знать, что ангелами становятся отниматели жизни: солдаты, бандиты, хирурги, акушеры абортов, охотники, киллеры, грабители, полицейские, мясники, террористы, спецназовцы, генералы, банкиры, надзиратели, палачи, самоубийцы, ковбои, снайперы, водители, адвокаты и прочая шваль. Как можно было догадаться, что им суждено отбывать не в месте, которое Там называют «ад», а здесь, у нас. Кто мог знать, что расплата за отнятие чужой жизни будет так чудовищно велика. Ведь это пикантно, не находите, господа?
Ангелы-кадеты переглянулись, но поддакнуть не смели.
— Ведь в этом есть особая прелесть. Вот, например, ангел 17–89, называвшийся овечкой Наполеоном. Знаете, где он? Нынче присматривает за продавщицей лапши в Гонконге. А овечка Чингисхан? Опекает украинскую проститутку в Мюнхене. А овечка Гитлер? Как паинька — ангелом у еврейской домохозяйки с пятью детьми. Да и вы, маленькие подонки, разве не заслужили гореть в смоле или хоть жарить ваши подлые задницы на сковородках? Так ведь нет — будете ангелами. Почему, я спрашиваю?
Тиль сделал то, чего никак не ожидал: поднял руку.
— Лично я, герр учитель, убивал только мух и комаров.
Сведенборг отмахнулся, как от приставучей осы:
— Кого это интересует? Наверняка — не меня. Разве не великая трагедия, что человек, проживший серенькую жизнь, ничего не сделавший, кроме как отслужил мельчайшей пылинкой, получает покой. А дерзновенные и сильные, которые не боялись ничего и вели за собой, обречены быть ангелами. Где разгадка этой несправедливости?
Ему не ответили.
Палка, описав круг, приземлилась на плечо учителя. Внезапно повеселев, он сказал:
— Не будем предаваться унынию. Вас обучили, как пользоваться досье овечки и видеть ее варианты. Очень мило, что коллеги избавили меня от этой рутины. Первым делом вы сунули носы в жизнь тех женщин, что имели к вам отношение. И нашли много неожиданного. Это будет уроком. Когда станете опекать овечек, помните, кто они на самом деле. И не питайте иллюзий.
Сведенборг исследовал ангелов-кадетов, но троица осталась невозмутимой.
Отважился Тиль:
— А Хрустальное небо?
Учитель подправил съехавший парик и настороженно спросил:
— О чем это вы, ангел-кадет?
— Мы сможем попасть на Хрустальное небо?
— Ах, вот что… Разумеется. Для того и служат ангелом, чтобы попасть на Хрустальное небо. Именно для этого, конечно, — Сведенборг оперся на палку. — Запомнить урок. Второй закон ангела. Ангел не имеет права договариваться с другим ангелом о поступках и судьбе овечки. Это значит, вам придется все делать самостоятельно. Помощи нет, и ждать неоткуда. Советов никто не даст. Ангел один на один с овечкой. У ангела друзей нет. Разбирайтесь как хотите. Обучение окончено. Курс выпущен.
Ангелы-кадеты послушно вскочили.
Мастер заковылял по склону, шаркая туфлями пыль и сбивая камешки тростью. Как только спина его исчезла за холмом, 898-й натужно заржал:
— Отлично разыграли! «Большая тайна», «никому не говори, а то штрафные выпишут». Умереть от смеха, если бы уже не сдохли.
— Нас уже обучили? — Тиль не мог поверить в такую удачу. Или наоборот.
898-й взобрался на камень и принялся рассматривать даль:
— Все, что нужно, я знаю… А не видать что-то Хрустального неба.
Зато летчик опять сник и, закрыв ладонями физиономию, пробормотал:
— Дерьмо! Что я наделал!
Сблизившись с 898-м, Тиль спросил тихонько:
— Ты видел свою девушку?
— Нет, — беззаботно ответил он.
— Неужели не нашел?
— Незачем искать. Маргарет я утопил вместе с муженьком. Запер их в каюте и открыл кингстоны. Красивая смерть. Кричали сильно, пока не захлебнулись. Яхта крепкая, надежная. Долго тонула.
— А сам?
— Пил коньяк, пока не ушел под воду. Как положено капитану. Хо-хей!
— Не жалко?
— Так ведь сука.
— Доллорес! Будь ты проклята! — затянул 897-й.
Слушать душещипательную мелодраму не было никакого желания. Надо срочно, любой ценой, за любые штрафные разыскать Витьку. Хоть мозги пудрить не будет.
Оседлав Мусика, чтобы рвануть куда угодно, Тиль, непонятно для чего, оглянулся.
Кривой пальчик Савонаролы подзывал. Неприятно, но ослушаться нельзя.
Подрулив к монаху, будто делая жест вежливости, Тиль лихо соскочил с мотоцикла, хоть и мертвого.
— Рад вас… — начал он, но израненная ладошка приказала заткнуться.
— Ангел-кадет Тиль, тебе оказана высокая честь.
Монах улыбнулся. Любой грешник согласился бы провести недельку в аду, лишь бы избавили от этого зрелища. Казалось, улыбается не человек, а василиск, мечтающий порвать живьем на запчасти.
— Спасибо, донн Джироламо, — кое-как выдавил Тиль. — Что надо делать?
— Тебе назначается овечка. Торжествуй.
В глазу Савонаролы мелькнул хищный огонек, но Тиль списал на блики мраморного пола.
— Благодарю, дон Джироламо, но…
— Меня — не за что.
— …но ведь я только ангел-кадет. Девушка, то есть овечка, молода, и вообще… — продолжая лепетать, необъяснимым образом он уже знал, кто выпал ему.
— Не печаль. Ты знаешь достаточно. Многие ангелы довольствовались куда меньшим. А у тебя такие способности общения с грешни… с овечками.
— Когда прикажите приступать?
— Денька два-три, отдохни, оглядитесь, соберись с мыслями.
В противной роже крылся подвох. Почуяв неладное, Тиль переспросил:
— Когда, простите?
— Немедленно, ангел-кадет! Как можно скорее! Срочно!
Удержавшись, чтобы не отдать честь неприятному субъекту, Тиль запрыгну в седло:
— Сделаю, что смогу.
— Да уж, постарайтесь ангел-кадет. И помните: у вас в запасе одна вечность. Получите назначение! — Рука в капюшоне щелкнула над головой Тиля.
Чуть выше взгляда, так, чтобы не мешать, но всегда находиться в поле зрения, вспыхнуло и замерло перышко, каким писали при свечах.
— По итогу прошлой жизни у тебя скопилось…
Перышко вздрогнуло, ожило и начирикало цифру с пятью нулями.
— …не так уж много штрафных. За уроки тебе выписали…
Подлая самописка добавила три сотни.
— … тоже мелочь. Поэтому за первую овечку тебе, как любому ангелу, нельзя скопить больше миллиона штрафных. Это не много, поверь.
Легко прикинуть: если девчоночка протянет лет восемьдесят, запаса может не хватить. Шустрые они — женщины, то есть теперь для него — овечки, так разойдутся годам к тридцати, что штрафных не хватит.
— А если переберу?
Савонарола нехорошо осклабился:
— Не советую.
— Как мне узнать, что овечке делать правильно, а что нет?
— Ты ангел, ты и решай. Выбирай варианты… По-моему, тебе пора.
— Подождите, но как я буду ангелом без крыльев…
— Крылья надо заслужить. Пользуйся мотоциклом. Это все, ангел-кадет?
— Еще мгновение, дон Джироламо. Если спишут все штрафные, я попаду на Хрустальное небо?
Монах стремительно удалился, сверкая пятками в мраморной плитке.
В призрачной надежде заметить Витьку Тиль огляделся, но, кроме ленившегося зверья и скучающих деревьев, не обнаружил ничего дельного. Он уже взялся за ручку газа, когда выросла объемная тень, выступившая багряно-красным платьем. Субъект воровато огляделся и подмигнул:
— Как дела, ангел-кадет?
Тиль демонстративно скрестил руки:
— Спасибо, сеньор Торквемада, благодаря вашим стараниям — хуже некуда.
— Какие могут быть обиды, — кардинал сокрушенно вздохнул. — Понимаешь, такой матч, пропустить не хватило сил. Каюсь, но страсть сильнее. Уж такую гадость придумали проклятые еретики с мерзкого острова, так бы и послал на костер. Не могу оторваться. Футбол любишь?
Ангел-кадет неопределенно пожал плечами. На самом деле к спорту был глубоко равнодушен. Ну, если только гольф…
— Молодец, — похвали толстяк. — Скоро наш «Реал» будет с «канонирами» драться, хочешь со мной?
— Можно.
Близкое знакомство с членом Трибунала, хоть и милосердного, не бывает лишним. Даже на Срединном небе.
— Беллиссимо! Благодарю! — Кардинал умыл лапки и заговорщицки спросил: — Может, помочь чем? Подсказать…
— Как понять, что для овечки правильно?
Кажется, вопрос поставил сеньора Томаса в тупик. Засопел, живот заходил волнами, толстые ряшки нервно дернулись. Овладев нервишками, подманил на близость и сдавленным шепотом выжал:
— Дело в том, что это никому не известно.
— Но как же… — удивился Тиль.
— Вот потому ангелам несладко. Держись, кадет, еврокубок скоро!
Кардинал хлопнул по плечу дружески и подло смылся. И Витька где-то шляется, ангел-вояка. Смутная тревога заворочались где-то там, где предполагалось наличие души, которой ангелу не полагалось. Недомолвки и намеки как будто заманивали в западню, из которой не выбраться.
Что поделать, такова, видно, доля ангела.
IX
Часы, отмеренные до главного события в ее жизни, намного более важного, чем у любой среднестатистической роженицы, Вика пребывала в необычайном настроении, в котором перемежались желания выброситься с третьего этажа или тайком наесться таблеток. Она сидела на кровати, тупо уставившись в матовую стену экстракомфортабельной палаты, не обращая внимания на телевизор, цветы и обильный выбор деликатесов на любой вкус. Мыслей не было. Вика перестала думать и только слушала незатихающий гул, доносившийся непонятно откуда. Попытки разговаривать с ангелом закончились нехорошим молчанием с его стороны, а молиться кому-нибудь ее не учили.
Если бы роды продлились хоть на день больше, трудно сказать, что осталось бы от ее личности. Но все сложилось благополучно. Схватки начались внезапно, но вовремя. Она еще надеялась рожать в палате в одиночестве, чтобы навредить под видом несчастного случая. Но инстинкт матери или животный страх, кто знает, заставили нажать кнопку экстренного вызова.
Роды она не запомнила.
Вернее, помнила, как будто все было обернуто в мутную вату, двигались тени, пятна, силуэты, свет жесткий голубой бил, кажется, кто-то кричал. Потом послышался чей-то совсем чужой плач. Больше ничего не осталось. Но по вытянутым лицам сестричек, отводившим глаза, поняла, что наговорила больше, чем надо.
Ивана Дмитриевича почему-то не было.
И ребенка не было.
Вика уже обрадовалась, что природа забрала дань, но в палату вошел главный врач, успокоительно похлопал по ладони, сказав, что при родах всякое бывает, и не такое кричат, не стоит об этом переживать. А Вика и не переживала. Потому что ничего не помнила. Но вежливо согласилась. Врач же принес добрую, как он думал, весть: ребенок родился здоровенький, три сто, девочка, сейчас ее дадут матери. Внесли сверточек и бережно положили на грудь. Первое соприкосновение матери с дочерью решает их совместную судьбу: как глянули, как посмотрели, как задышали вместе, внутреннее чувство двух женщин, одной уходящей, а другой идущей ей на смену, будут держаться невидимой ниточкой с этого мгновения. Зажмурившись, Вика заглянула в лицо своему ребенку.
Сморщенное яблочко смотрело не мигая, словно спрашивая, кто ты и что со мной сделала, для чего вырвала из теплой и уютной утробы, зачем выкинула в чужой, непонятный и страшный мир. В детском личике не было любви. Или Вике так показалось. Не так важно. Потому что она испытала невиданный страх и глубочайшее отвращение к кусочку красноватого мяса. И ради этого комочка подвергла свою дорогую, чудесную, замечательную жизнь страшному испытанию. Ради него может погибнуть внезапно и случайно. Ну, почему не родился мальчик, так бы все было просто.
Сверток шевельнулся и издал утробный звук.
Кажется, есть хочет.
Представить невозможно дать свою грудь, чтобы это высасывало из нее молоко и жизненную силу. Более мерзкого существа она представить не могла. Ужас безысходности плотно стянул голову, Вика закричала, истошно, жалобно и пронзительно, как вопит тигрица в капкане. Вбежал персонал, забрал ребенка, занялись ею. Вкололи, напоили, она уснула. Но у Вики пропало молоко.
Иван Дмитриевич собирался появиться на следующий день. Он не спешил, потому что был уверен в благополучном исходе, а дела требовали его присутствия. Позвонил, спросил, как ребенок, поздравил жену и успокоился. Даже не уточнив, кто родился. Так был уверен.
В бессоннице у Вики созрел план. Завтра попросит покормить ребенка и сделает так, чтобы он перестал дышать. Крепко придавит личико, чтобы наступила асфиксия, никаких следов не останется. А потом передаст тельце сестричке, скажет, что наелась и спит. А когда утром обнаружат, будет поздно. И все спишут на внезапную смерть. И она не виновата, и проблемы нет.
Утром приехал сам. Главный врач лично поздравил с рождением замечательной дочки. Иван Дмитриевич поблагодарил и не подал вида, что получил чувствительную оплеуху. Прошел в палату, посмотрел на жену так, что Вика сжалась. На пощаду рассчитывать бесполезно. Не стала оправдываться, врать, только слезы потекли от жалости к себе.
Внесли ребенка, чтобы отец подержал на руках первенца. Ивану Дмитриевичу стало неловко отказаться и, сдержав брезгливость, принял кулек. На него посмотрели огромные, ясные, чистые глазенки, в которых можно было утонуть без оглядки. В каждой черточке, в каждой румяной складочке, как в зеркале, Иван Дмитриевич узнавал свои черты. Детеныш улыбнулся, подмигнул и издал утробный звук «бу!», как будто отдал команду.
Что случилось, Иван Дмитриевич не понял. Словно пронзил столб теплоты и умиления такой силы, какой не испытывал никогда. В холодном и тупом механизме его души ржавые шестеренки дрогнули, издав движение, Ивана Дмитриевича вывернули наизнанку, шмякнули об пол, повозили по потолку, собрали обратно и наподдали хорошего пинка. Не иначе. Таким обалдевшим выглядел.
Случилось немыслимое. Иван Дмитриевич безнадежно влюбился первый раз в своей прочерченной жизни. Застоявшаяся животная сила, скопленная за годы равнодушия, со всей бешеной необходимостью ударила в голову, сердце, печенки. Иван Дмитриевич безгранично полюбил свою дочь. Так, что даже забыл, что она — дочь. Потому что это была его дочь. А значит, самая лучшая, замечательная и великолепная. О такой мелочи, как передать дело в надежные руки, он позаботится. Дочь сможет не хуже какого-нибудь обалдуя-сына, наверняка сможет. В следующий миг Иван Дмитриевич уже составил план, как будет воспитана и образована его кроха, чтобы стать законной, полновластной и достойной наследницей. И никакого другого ребенка ему уже не надо. Как он мог хотеть сына, болван. Все, с этим кончено. Только любимая дочка. Нет ничего сильнее искренней любви беспощадного человека.
Происшедшему чуду Вика не могла поверить: тот, кому уничтожить любого было проще, чем выпить глоток воды, тот, кто и слышать не хотел ни о ком, кроме сына, вдруг нежно и бережно покачал сверток, а потом вытворил невероятное — осторожно прикоснулся губами к краешку конверта. Происшедшее не имело объяснения, кроме как ангел шандарахнул Ивана Дмитриевича по затылку.
Ребенка унесли. Муж, несколько минут назад собиравшийся стереть обманщицу в порошок, подошел к кровати, поцеловал руку и сказала невозможное: «Спасибо». После чего сообщил, что в качестве подарка она может выбрать между роскошным джипом и брильянтовым колье. Вика обещала подумать и попросила дать отдохнуть. Иван Дмитриевич деликатно удалился.
Все слова благодарности Вика излила на ангела и заснула таким глубоким сном, что проспала больше суток. Проснувшись в прекрасном настроении, полная сил, четко осознала, что в лучшем случае равнодушна к дочери, но ведь это уже не грозило ее жизни. Перспективы казались более чем радужными.
Любовь Ивана Дмитриевича сразу приобрела безграничные формы. Имя он выбрал не просто редкое, а особенное, порывшись в словарях. Ее назвали Фавстина, от латинского «fausta», то есть «счастливая». В домашнем обиходе девочку полагалась называть: Фася, Стина или даже Ина. Но как-то само собой закрепилось Тина.
Для Фавстины Ивановны были созданы условия, которые выпадаю на долю не каждого арабского принца, а уж детям королевского дома Британии и подавно. Тина не просто не знала ни в чем отказа. Для нее был построен волшебный, чудесный и радостный мир, который был перенесен Иваном Дмитриевичем прямо и конкретно из сказок. В нем было все, о чем ребенок в состоянии помечтать. За маленьким исключением. В этом мире-сказке почти не было заметно матери.
Иван Дмитриевич не то чтобы отдалил Вику, но как-то получилось, что занимался все больше сам. Вика не пробивала стену отчуждения, а была довольна тем, что имеет. Дочку видела регулярно два раза в день, говорила ей «доброе утро» и «спокойной ночи», а что происходило с ребенком в остальное время, ее не беспокоило. Да и зачем. Об этом заботился штат прислуги, врачей, горничных плюс трепетная тетка.
Что удивительно, Тина, сделав несколько робких попыток поиграть или приласкаться к матери, получила холодную вежливость, обиделась и быстро отвыкла, а уже скоро смотрела на нее как на чужую или особый вид домашней челяди. Иван Дмитриевич не мешал, а быть может, тайно радовался. С женой он прервал исполнение супружеского долга окончательно.
Тина росла быстро. Как-то в пять лет Вика вдруг обратила внимание, что дочь невольно повторяет мелкие ужимки Ивана Дмитриевича, которые, по идее, должны передаваться только с кровью, генетическим кодом и прочей чушью. Ну, не мог же давно покойный П.С. Перепонов иметь с Иваном Дмитриевичем зеркальных привычек. Мало того: Тина внешне очень походила на отца, оставалась при этом удивительно милым и симпатичным ребенком, так что бери и снимай в рекламе.
Не веря ни во что, кроме своей стальной воли, Иван Дмитриевич стал ангелом-хранителем для дочери. Он знал, что после смерти не будет ничего, все надо брать здесь и сейчас, не откладывая и не ожидая воздаяния, а потому старался передать ребенку это четкое и простое отношение к жизни, своей и чужой. Нравоучения Тина слушала внимательно, но обычно заканчивала папины тирады у него на шее.
Когда Тина немного подросла, Иван Дмитриевич стал брать ее в офис, чтобы ребенок привыкал управлять людьми с раннего возраста. Тина не очень понимала, зачем должна сидеть смирно, когда скучные дяди занимаются скучными разговорами, а потому развлекалась в папином кабинете, как только может безотказный ребенок. Члены совета директоров, а к этому времени дело Ивана Дмитриевича уже требовало многоголового участия, терпеливо сносили игрища юной принцессы.