Голос показался знакомым — и точно: мой попутчик стоял у входа в вагон, а официантка Наташа обводила широким жестом пространство, как бы очерчивая богатство вариантов посадки. Виски уже успел затормозить мои реакции, я дернулся было, чтобы снова спрятать глаза в книгу, но не успел — мы встретились взглядами, и он тут же сказал:
— А, вот! — и двинулся в мою сторону. — Не возражаете?
Я не возражал. Проклятая петербургская деликатность: нет чтобы сказать прямо: «Извините, я планировал провести этот вечер в одиночестве», ну или хотя бы: «Тут занято». Надо обязательно не возражать, а потом сидеть с надменно-кислой физиономией, как будто кто-то впереди тебя пролез в очередь. Впрочем, не исключено, что и мой сосед руководствовался схожими побуждениями, заставляющими непременно составить компанию человеку, которого увидел впервые в жизни полчаса назад и с которым едва перекинулся несколькими фразами, словно пройти мимо будет невежливо.
Оставалась надежда, что попутчик окажется молчуном. Я снова прикрылся книгой, безуспешно пытаясь сосредоточиться на чтении. Официантка Наташа тем временем принесла меню. Мой визави извлек из кармана пиджака очки в тонкой золоченой оправе, надел на нос, отодвинул подальше меню, как часто делают дальнозоркие люди, и принялся изучать.
— Вот что, — изрек он через минуту, — мне, пожалуйста, фирменную солянку, селедочку на ржаном хлебе с теплой картошечкой, соленые грузди и водку, грамм сто, в замороженной рюмке.
Рот мгновенно наполнился слюной и даже сердце заныло. Колебания были недолгими.
— Наташа, и мне можно то же самое? А яблоко резать не нужно.
— Конечно. — Она быстро сделала пометку в блокнотике, наверное, умножила на два. — Водочку в один графинчик налить?
Мы переглянулись.
— Да, можно в один.
После этого прятаться за книжкой было уже глупо.
Мы выпили по первой за знакомство под восхитительно пламенеющую солянку с томящимся в ней ломтиком свежего пронзительного лимона.
— Адамов, — старомодно представился он. — Виктор Геннадьевич.
Я тоже назвал себя.
— Какое имя редкое, — заметил мой новый знакомый. — Можно сказать, литературное.
Вторая вскоре отправилась вслед за первой в сопровождении нежнейшей селедочки на пропитанном маслом ломтике поджаренного ржаного хлеба. Сразу захотелось курить. Наступало время для разговоров.
— Вы из Москвы или из Ленинграда? — поинтересовался Виктор Геннадьевич.
— Я — да. — Ответ вышел каким-то неловким, наверное, из-за путаницы в топонимике. — Домой еду.
— Я тоже ленинградец, — сообщил Адамов. — Чем занимаетесь, если не секрет?
— Консультант. — Я всегда так отвечаю, когда не хочу распространяться о своих занятиях.
— Вот как. — Он задумался. — Я, наверное, тоже теперь консультант. Вообще-то я в отставке, но вот, привлекают иногда…
— А где служили?
— В милиции, потом в полиции. Подполковник уголовного розыска.
Я про себя улыбнулся точности своей догадки.
— У меня товарищ преподает в Университете МВД, — продолжал он, — тоже отставник, служили вместе когда-то в Ленинграде. Он потом в Москву переехал, теперь вот на пенсии, лекции читает для молодежи. Ну и меня просит иногда семинар провести или практикум. Сегодня как раз обсуждали с ним планы на следующий год.
Мрак за окном неожиданно расступился. Пространство за окнами раскрылось широким простором до самого горизонта, и горсть огней далекой деревни тускло сияла посередине черного необъятного поля россыпью драгоценного янтаря. Над огнями висели широкие пелены тумана, слоями один над другим, до самого подернутого дымкой неба, где в тонкой прорези невидимых облаков сияла призрачная луна. Сияние это подсвечивало туманные пологи неземным и холодным, будто поднебесный театральный софит освещал драпировки сцены шириной в целый мир, и зрелище было таким торжественным и чудным, что перехватило дыхание. Вокруг стало особенно тихо: ни разговоров за соседним столом, ни звона приборов, ни звука из кухни на другом конце ресторана, только полусонный глухой стук колес и поскрипывание вагона.
— Дым, — произнес Адамов.
Я с трудом отвел взгляд от окна.
— Что?
— Я говорю — дым от торфяников. Запах чувствуете?
Действительно, в воздухе чуть слышно ощущался легкий дымный аромат.
— Честно говоря, я думал, это титан топят, — признался я.
— Помилуйте! — воскликнул Адамов. — Это у вас какие-то совсем уж давние воспоминания, никто сейчас колобашками печку не топит и огнем воду не греет. Нет, это торфяники. Лето жаркое было, вот они и горят. Такое и в Ленинграде тоже случалось.
— Да, припоминаю. — Я действительно вспомнил. — В 2000-м было.
Он кивнул.
— И еще раньше. В 1984-м были самые сильные торфяные пожары, дым стоял больше месяца.
Сказал — и взглянул на меня каким-то странно оценивающим взглядом, словно проверял что-то. Если это была проверка памяти, то она явно кого-то из нас подводила.
— Не помню, — честно признался я. — Чтобы целый месяц, сильный дым… Не припоминаю. Вы уверены?
Адамов прищурился и чуть усмехнулся.
— А вам, простите, в 1984-м сколько лет было?
— Двенадцать, — ответил я с некоторым вызовом. — А что?
— Совсем еще юноша, — снисходительно сказал он. — А тогда и вовсе были ребенком. Другие интересы, совсем иные объекты внимания. Дым-то был, а вы его не заметили.
И снова у меня возникло странное чувство, что он то ли испытывает, то ли поддразнивает меня — так порой делают взрослые, запутывающие ребенка головоломкой, на которую знают ответ.
— Ну уж нет. — Я уперся. — У меня прекрасная память. Я помню себя и в шесть лет, и в пять, и еще раньше. Помню старую квартиру и девочку во дворе, которая мне очень нравилась; помню «Пещеру ужасов» в луна-парке, куда ходили с родителями; помню, как в десять лет написал фантастический роман — четыре школьные тетрадки в линейку! — и главную злодейку там звали Ифа Стелла…
— А вы уверены, что это именно воспоминания?
Он откинулся на спинку сиденья и, прищурившись, смотрел на меня. Мне следовало удивиться, и я удивился.
— Что вы имеете в виду?
— Девочка во дворе. Есть ее фотографии?
Я покачал головой.
— Нет.
— Когда вы видели ее в последний раз?
— Ну… в шесть лет, перед тем как мы с родителями переехали.
— Кто-то еще из ваших родственников или знакомых помнит ее?
— Вряд ли. Не уверен. Нет.
— Тогда откуда вы знаете, что она вообще существовала? Продолжим. Этот роман, написанный в десять лет, сохранился?
— Увы.
— Кому-нибудь давали прочесть?
— Нет, никому.
— Значит, и в его существовании тоже можно усомниться.
Я молчал. Адамов подержал немного паузу и продолжил:
— Я довольно много читаю в последние годы, преимущественно научную литературу — в меру своих возможностей понимания, конечно. И про парадокс памяти тоже прочел немало. Субъективная память почти такая же абстракция, как и вера. Есть что-то, что помним только мы: не сохранилось записей, нет и не было фотографий, люди потерялись где-то среди годов жизни или вовсе ушли из нее. Остается только наша уверенность в том, что эти воспоминания соответствуют некой действительности прошлого времени, что события происходили, знакомые существовали, но никаких оснований для этой уверенности нет. Что мы имеем в виду, когда говорим: я помню? Во что превращается воспоминание через десятки лет? И воспоминание это, или лишь сон, зацепившийся за сознание, или вовсе — история, которую мы придумали себе когда-то и за долгие годы поверили в ее реальность?
Из мрака с внезапным ревом вырвался встречный состав, взвыл гудком, сверкнул стремительно пролетевшей мимо лентой освещенных окон и через секунду пропал в темноте. Я вздрогнул, будто проснувшись.
— Предположим. Но все-таки дым от торфяного пожара — явление более заметное и осязаемое, чем детские воспоминания. В конце концов, это точно можно проверить: остались же какие-то сводки, упоминания, свидетельства, наконец.
Адамов кивнул.
— Может, так. А может, и нет. Иногда может оказаться, что того, о чем твердо помнишь, событий, в которых участвовали десятки человек, а косвенно — сотни и тысячи, вдруг как и не было вовсе. И ты единственный — или почти единственный, — кто все помнит. Да и то не уверен. Слышали что-нибудь про двойные воспоминания?
— Да, читал у Эйсмарха и Лепешинского. Только у Эйсмарха это философская категория, а у Лепешинского, извините, симптом из патологической психологии. Но чтобы такое явление касалось масштабных событий… Может быть, приведете пример?
Он задумался.
— Историй хотите? Извольте. Но сначала…
Адамов потянулся к графину, разлил остатки по рюмкам, строго взглянул на широкое горлышко, с которого капнула последняя капля и неожиданно зычно воззвал:
— Наташа! Наташа!
Тоже заметил имя на карточке.
Наташа примчалась, как дуновение ветра, поправляя волосы и почему-то виновато улыбаясь.
— Наташенька, принесите нам, пожалуйста, еще, наверное, по двести?
— По двести, — согласился я.
Мы выпили за воспоминания. Наташа мигом вернулась с пузатым графинчиком и новыми рюмками, покрытыми липким инеем. У нас оставались еще грузди, немного оплывшей на хлебе селедки, несколько часов ночи, дорога и пока не рассказанная история.