Последнее письмо от потенциального детектива отца получено всего за неделю до нервного срыва Вайолет. Я абсолютно уверен, что смогу разыскать вашу дочь. Для начала мне понадобится от вас некоторая информация, в том числе дата рождения Роуз, ее недавняя фотография, номер водительского удостоверения, номер социального страхования, список вероятных имен, которые она может использовать, а также информация о ее электронных средствах связи, таких как известные номера мобильных телефонов и адреса электронной почты. Насколько Уилл мог судить, отец либо не ответил, либо, заметая следы, удалил свой ответ и всю последующую переписку.

Уилл уставился на паутину каракулей на отцовской доске для записей. Он пытался заставить свой мозг работать по такому же строгому алгоритму: каждая стрелочка последовательно ведет от одного логического заключения к другому.

Можно было придумать сколько угодно возможных объяснений, но лишь два пришли на ум сразу же. Возможно, Дуглас передумал. Может быть, он нашел другого виновника испорченных фотографий и машины. Как говорил сам отец, это вполне могли быть очередные пункты в меню восстания Вайолет. Вторым вариантом было то, что Дуглас просто нанял этого детектива, и в этом случае с тех пор они общались с ним исключительно по телефону — или же он начал стирать все следы того, что удалось обнаружить.

Цепь его размышлений прервал писк автоответчика, на который Пегги перевела звонившего отцу. Уилл опустил взгляд на мигающую красную лампочку, и его потрясло холодное подозрение. А что, если его отец начал так осторожничать с электронной почтой именно потому, что нанятый им детектив все-таки нашел ее? Внезапно появился шанс, что задержки Дугласа на работе и его тайные звонки имеют не романтический характер. Не секс. Секретная связь с Роуз.

После того как Роуз сбежала, их отец куда сильнее был преисполнен надежды и готовности к прощению, чем мать. Но, справедливости ради, не ему позвонила дочь, чтобы окончательно порвать отношения, едва она добралась до нового дома. Роуз и Дэмиен позвонили Джозефине, и она не могла простить им того, что они ей наговорили. «Она сказала, что мы для нее умерли, Дуглас. Она сказала, что если я постараюсь с ней связаться, я об этом пожалею. Она сказала, что мы токсичные».

Уилл раскрыл блокнот на странице со списком женских имен. Крупными буквами на полях он вывел: «РОУЗ».

Вайолет Херст

Миссис Ди, владелица фермерской лавки Деккеров, где работала Вайолет, крайне удивилась, когда та позвонила ей, чтобы извиниться за пропущенную смену. Работы все равно было немного: оставалось меньше месяца до закрытия лавки на зиму.

— Дорогая, поправляйся спокойно. Любители фотографий на природе уже не приезжают, работы здесь почти нет. Остальные ребятки на заднем дворе делают попкорн. Я им скажу, что ты звонила.

Вайолет невольно улыбнулась при мысли о коллегах.

— А когда тебе станет получше, заезжай ко мне, — продолжала миссис Ди. — У меня лежит твой чек и несколько грушевых пирогов, которые я хочу тебе отдать. Городские власти почему-то не покупают их в этом году. Наверно, все сели на безуглеводную диету — ни один не прислал заказ.

Вайолет работала на ферме Деккеров уже больше года. Это была веселая, разнообразная работа: помощь в составлении лабиринта на кукурузном поле, работа с кассовым аппаратом, высадка композиций однолетних растений в подвесных корзинах. Вайолет работала там буквально с той секунды, как смогла делать это на законных основаниях. Миссис Деккер была единственным человеком на планете, способным возбудить аппетит Вайолет, не прибегая к угрозам смерти. Дело было даже не в том, что она умела чувствовать людей, — она наслаждалась ими. Взять хотя бы ее желание всех накормить. В любое время дня можно было взглянуть между полками с пончиками ручной работы и мягкими черничными сочниками, и увидеть смеющуюся хлопочущую миссис Ди с жирным пятном на очках.

Однажды, уже на поздних стадиях саллекханы, когда Вайолет не полагалось ничего кроме овощного бульона или сока сельдерея, она поддалась, словно песне сирены, ароматам теплой гудящей кухни миссис Ди. Запахи свежего хлеба и яблочного повидла тростью из черно-белого водевиля потянули ее за шею, и вскоре щеки на землистом лице уже раздувались от лакомств. Это было гастрономическое затмение пищевого запоя. Она взглянула в наполовину опустошенную миску черной фасоли с чили и поняла, что не помнит, как накладывала ее.

Сами члены «банды Деккеров» — работники фермы — называли себя коробкой сломанных игрушек. Они были изгоями, недоучками, фриками… и гордились этим. Сортирующие молодую картошку с налитыми кровью глазами, мерцающие пирсингом на лице, Вайолет и остальные догадывались, как выглядят в глазах людей, ошибившихся поворотом на пути в элитный округ Датчесс, которые проезжали мимо на своих «Ауди» и «БМВ». У одной девчонки из банды, двадцатилетней матери-одиночки по имени Трилби, на внутренней стороне большого пальца было вытатуировано «Богиня минета» — и миссис Ди все равно позволяла ей стоять за кассой, хотя покупатели не могли не заметить эту татуировку, пока она пересчитывала их двадцатки.

Вайолет представлялось, что миссис Ди сама была той еще штучкой в их возрасте. Всякий раз, когда кто-то заводил речь о том, чтобы поехать автостопом на фестиваль Burning Man, искорки в ее глазах выдавали молчаливое одобрение. Кто-то однажды спросил миссис Ди, какое направление она изучала в университете Стоуни-Брук. Подмигнув, она ответила: «Это были семидесятые. Я специализировалась на мире».

После того, как Вайолет позвонила Имоджин и Деккерам — друзьям, которых она считала своей семьей, — встал вопрос о том, стоит ли позвонить настоящей семье. Но что бы она им сказала?

То, что произошло с Уиллом, не давало ей покоя. Эти мысли не давали ей сосредоточиться на терапевтах, пытающихся вызвать прозрения в ее запутавшемся мозгу. Вайолет боялась, что брат был серьезно поранен. Она ощущала вину — не только за то, что якобы причинила ему боль, но и за то, что оставила его одного в доме их матери.

Вайолет снова и снова представляла себе сцену обращения в неотложную помощь глубокой ночью: зубы Уилла стиснуты, ноздри раздуты, плечи подняты, а лоб нахмурен от сдерживаемой боли. Серьезно повреждена правая рука. Фраза, которую произнес полицейский, не позволяла понять, насколько серьезной была полученная травма. Вдруг что-то (пальцы или фаланги) было отрезано и вновь пришито? Сможет ли он снова играть на пианино? Вайолет представила себе круглую белую лампу, освещающую пространство между братом и врачом в операционной. Но она не могла заставить себя представить окровавленную руку Уилла. Даже мысль о крови, капающей из рваной раны, затуманивала ей взгляд и сжимала горло. Ее страх крови лежал глубже типичного отвращения, возникающего на фильмах ужасов. Он появился с тех пор, как она увидела ту фотографию на столе матери за несколько недель до того, как сбежала Роуз.

В тот день Вайолет и Роуз сидели за кухонным столом, где они порой в тишине работали над домашним заданием. Они сидели на противоположных концах стола, словно представители конкурирующих компаний. В другой части кухни Джозефина тушила говядину, а фоном играла запись «Гимнопедий» Эрика Сати. Вайолет запоминала испанские слова с помощью карточек. Hermana. Madre. Amiga. Conocida. (Раздел назывался «Семья и друзья».)

Роуз выполняла задание по курсу биологии в университете Стоуни-Брук. Оно заключалось в том, чтобы зарисовать мозг человека и отметить, какие отделы отвечают за три разных вида памяти.

Роуз, как и Джозефина, была одаренной художницей. Это была одна из немногих вещей, которая их связывала, и единственная, которой Вайолет чертовски завидовала — особенно когда они вдвоем, прихватив мольберты, выбирались в живописный парк в Райнбек и, вероятно, проводили целый день бок о бок в неторопливой беседе, рисуя обрамленную горами реку Гудзон. Как ни старалась Вайолет, ей никак не удавалось проникнуть в их дискуссии о терминах и техниках живописи — бесконечные разговоры о лессировке, «а-ля прима» и о фталоцианиновом голубом. Джозефина утверждала, что пейзажам Вайолет не хватает сочности, а ее серьезные портреты похожи на карнавальные карикатуры. (В конце концов Вайолет начала играть на этом. Хотя она никогда никому не показывала эти рисунки, она написала углем ужасающе уродливую серию портретов Херстов как персонажей цирка. В них Джозефина была инспектором манежа, а Роуз — дрессированным животным, прыгающим через обручи.)

Как бы то ни было, в тот момент Роуз просто делала приемлемый набросок черной шариковой ручкой. В конце концов, его предстояло сдать учителю биологии, а не в Национальное почетное общество искусств. Но как только Джозефина увидела рисунок, она потребовала, чтобы Роуз выполнила его в цвете.

— Нет, мам, — ответила та. — Этого достаточно, правда. Мне еще нужно написать доклад по антропологии.

Но Джозефина начала расхваливать на все лады набор цветных карандашей, который лежал у нее на столе наверху.

— Это Prismacolors, 72 оттенка! Я только вчера купила их в художественном магазине!