Глаза Джозефины засияли радостью. Ее губы странно скривились, словно она отчаянно пыталась подавить улыбку. В конце концов Роуз поплелась наверх, бормоча что-то о том, что преподаватель, мистер Кадавер-Трэверс, все равно не оценит будущий шедевр.

Отсутствовала она недолго. Не прошло и тридцати секунд, как Роуз летучей мышью пронеслась вниз по лестнице. Макияж на ее лице потек от слез.

— Ты поэтому хотела, чтобы я поднялась к тебе? — закричала Роуз, и ее голос оборвался на полуслове. — Ты больная! Ты знаешь это?!

— Ох, Роуз, ты слишком чувствительна! Это случайность! Я забыла, что оставила это на столе! — отрезала их мать в ответ, роняя нож на разделочную доску рядом с куском вырезки.

— Черта с два ты забыла! Сколько ты еще собираешься меня терзать? До конца колледжа? До конца жизни?

— Это я терзаюсь! Я скорблю об этом ребенке!

— Ну так положи этого бумажного ребенка в коробку и похорони его! — Роуз ткнула в Джозефину пальцем, и Вайолет заметила, что рука сестры дрожит до самого плеча.

Вайолет никогда не видела, чтобы Роуз так выходила из себя. Но, пока одна ее часть хотела оторвать от дивана свою четырнадцатилетнюю задницу, подойти к сестре и обнять ее, другая часть чувствовала, что ее позвоночник словно сделан из бетона. Она сидела, застыв, сбитая с толку предметом спора. Прийти в себя она смогла лишь в тот момент, когда ее сестра выскочила через парадную дверь, а Джозефина последовала за ней, крича:

— Каждый день мне приходится сталкиваться с осознанием того, кто ты и что ты натворила! Ты пропащая, Роуз! В учебе и в нравственности ты просто никчемна! Нет смысла жить так, как живешь ты!

Вайолет все еще помнила, о чем она думала, поднимаясь по лестнице. Втайне она непростительно радовалась, что в этот раз проблемы были не у нее.

Кабинетом Джозефины была маленькая комнатка наверху у лестницы. Внутри был чертежный стол, гибкая настольная лампа и по меньшей мере десять метров полок, заставленных книгами по искусству, из которых торчали закладки. Хотя ее стиль казался Вайолет крайне скучным, она не могла отрицать, что Джозефина разбирается в живописи. Ее мать была в своей стихии, рассуждая об Х-образной композиции картины «Мученичество святого Варфоломея» или о том факте, что на картине «Две женщины в окне» Мурильо изобразил обыкновенных проституток.

Однако то, что увидела Вайолет, подойдя к столу Джозефины, не было альбомом Франсиско де Сурбарана или Хосе де Рибера. Это была цветная фотография мертвого и, возможно, расчлененного ребенка с шеей, изогнутой под неестественным углом, словно кто-то специально повернул его изрезанное и окровавленное лицо к объективу камеры. Его раздутая пуповина была перекинута через край ведра, примерно на шесть сантиметров заполненного кровью. Именно кровь Джозефина назвала бы «главной темой композиции». Кровь была размазана по столу, лежала липкой тенью на полотенце под мертвым младенцем. Она блестела на инструменте, напоминающем огромные щипцы — они едва уместились в кадре. Подпись гласила: «Какое достойное общество: мы убиваем беззащитных во имя права женщины на выбор». В верхнем правом углу стояло послание от спонсоров: «Гудзонская пролайф-организация призывает вас остановить практику абортов».

Это фото было главной причиной, по которой Вайолет стала вегетарианкой. Каждый раз, когда она чувствовала запах говядины, каждый раз, когда она видела кусок сырого мяса, перед ее глазами вставало изображение абортированного на позднем сроке ребенка. Она никому не рассказала об этом случае. Она оставила его лежать — гнить, если быть точными, — в той части своего мозга, которую Роуз обозначила на своем рисунке как миндалевидное тело. Вайолет больше ни разу не переступила порог маминого кабинета и старательно избегала мыслей о том, что она там увидела, — о том, что это говорило о ее матери, которой, казалось, доставляла наслаждение боль, которую она причинила; и что это означало для Роуз, которая сбежала к чертям, потому что больше не могла выносить, как ее личную драму пинали ногами, точно какой-то мячик в садистском футболе.

…

Вайолет облокотилась о стенку телефонной кабинки, и, когда головокружение ее отпустило, позвонила в справочную узнать номер Кингстонской больницы. Женщина в регистратуре сообщила ей, что ни одного человека с именем Уилл не было в системе, и что, вероятно, его уже отпустили домой.

Итак, у Уилла не было осложнений. Это должно было стать огромным облегчением, но Вайолет не знала, что и думать. Означало ли это, что мать просто раздула из мухи слона? Вайолет пугало — хотя и не слишком удивляло, — что все намеренно держат ее в неведении.

Она представила брата, сидящего на диване в гостиной в своей девчачьей ночной рубашке, и мать, которая с ладони кормит его диабетическими леденцами «Ice Chips». Этот образ беспокоил ее по нескольким причинам. Как ни обижалась Вайолет на избалованного брата, она отчаянно хотела защитить его от обожаемой им мамы. Казалось, это был лишь вопрос времени — когда Джозефина предаст Уилла точно так же, как она предала Роуз: так, чтобы это выглядело «случайным», и чтобы ее участие легко можно было отрицать.

Вайолет подумала, что однажды Уилл исполнит пророчество их матери точно так же, как это произошло с остальными Херстами. Джозефина назвала Роуз «пропащей», и та пропала. Джозефине нравилось обвинять Вайолет в сумасшествии, и та ни с того ни с сего съехала с катушек. Джозефина относилась к Уиллу так, словно он был продолжением ее самой, и было лишь вопросом времени, когда он начнет обращаться с людьми так же, как это делала она. Он был добрым мальчиком, но у него не было шансов вырасти хорошим человеком с матерью, которая его подавляла, учила наказывать и манипулировать.

Вайолет читала, что однажды дух появился перед Буддой и спросил, кто является лучшим другом в доме человека, и Будда ответил: «Мата миттам саке гхаве» («Мать — лучший друг в доме человека»). Но у дерьмовой матери вырастают либо преступники, либо вечные жертвы. И единственный вопрос, который занимал Вайолет, заключался в том, кем же станет Уилл.

После телефонных звонков Вайолет и Эди растянулись на полу в комнате отдыха, играя в бинго, которое недавно пожертвовал центр женской взаимопомощи.

— О, двадцать четыре, — сказала Эди. — Так что ты собираешься делать с Роуз?

Во время дневной групповой терапии Вайолет обсуждала великий побег Роуз и ее странное возрождение.

— Бинго! — Вайолет была слишком величественна для победных танцев. — Наверно, проигнорирую ее. Я не уверена, что доверяю Роуз. У меня такое ощущение, что ей что-то нужно.

— Твоя очередь, — сказала Эди Вайолет. — Значит, ты не собираешься ей отвечать?

— Ты заметила, что на некоторых шарах стерлись числа? Этому набору, наверно, лет пятьдесят. Как вы думаете, сколько мы бы выручили за него на eBay?

Ее попытка отвлечь внимание не удалась. Воцарилась гнетущая тишина; другие девушки косо поглядывали на нее, складывая свои фишки для игры в лото.

— Как я ни злилась, что Роуз сбежала, я была рада. Я всегда думала, что она тоже. Есть что-то жуткое в том, что она возвращается, особенно сейчас, на гребаном зените всей этой истерии Херстов.

— Постой, — сказала Коринна, используя свою карточку для игры в бинго, чтобы показать «Т» («тайм-аут»). — Как ты думаешь, твоя сестра живет под чужим именем?

Не дав Вайолет возможности ответить, что она не знает, Коринна добавила:

— Это реально тяжело. Я пробовала. Выдумывала имена и адреса. Все время боишься, что кто-то узнает тебя, пока ты заправляешь машину, и позовет по имени.

— А ты почему сбежала? — спросила Эди. Коринна пожала плечами.

— Не знаю. Мне нравится идея чистых листов.

Может быть, это было просто воображение, но Вайолет показалось, что все присутствующие в комнате одновременно вздохнули. Каждый, кто совершал попытку самоубийства, знает, что это тоже в некотором роде чистый лист. В каком-то смысле саллекхана Вайолет не сильно отличалась от решения Роуз уйти. Голодание до смертельного исхода было единственным пришедшим ей в голову способом увеличить расстояние между собой и матерью. Единственным способом распрощаться с ролью нелюбимой дочери и любимого козла отпущения.

Коринна задумчиво покрутила на руке больничный браслет с именем.

— Слушай, серьезно. Напиши этой стерве и спроси, как ей удалось сбежать так, что никто не заметил. После того, как я выйду отсюда, мне придется вернуться в трейлер к моей 150-килограммовой мамаше и ее кишащим глистами собакам. Мне нужен секрет фокуса большой сестры. Напишешь? Я даже марку тебе одолжу.

Вайолет все еще понятия не имела, что будет делать она, когда ее выпишут. Она не собиралась возвращаться домой, но мысль о том, чтобы упорхнуть на свободу, заставляла ее чувствовать себя виноватой и напуганной. Виноватой… потому что разве это не бессердечно — отречься от собственной мамы? Напуганной… потому что телевидение, а может быть, общество в целом внушили ей, что человек не может преуспеть в жизни без любящей поддержки семьи. Но если жизнь не дала тебе достойных образцов для подражания, не значит ли это, что ты должен пойти и найти их самостоятельно?