Лелу поджал тонкие губы, а Омбре, прежде чем последовать за Луи, бросил на Неррона взгляд, полный понимания, и несколько минут спустя все трое уже скрылись в узком проулке, отойдя на бросок камня от Джекоба Бесшабашного.

Неррон спрятался в дверной нише у ворот напротив пансиона, но ему пришлось несколько раз искать новое укрытие, когда какой-нибудь добропорядочный гражданин останавливался и принимался на него глазеть. Он уже начал мечтать, как хорошо было бы, если б в этот заспанный переулочек ворвался эскадрон гоильской кавалерии, как Бесшабашный вышел из пасиона в сопровождении дамы. Цвет ее волос не оставлял сомнений: это была лисица. Красота ее соответствовала молве о ней — хотя Неррон не был поклонником прелести человеческих женщин. Интересно, эти двое — любовники? Ведь что еще может побудить человека отправиться на поиски сокровищ с женщиной, пусть даже и оборотнем? Женщины бывают либо себе на уме, как фея, перед которой дрогнул Кмен, либо бесхарактерные, как мать Неррона, спутавшаяся с Ониксом и обрекшая своего сына на участь бастарда. Можно сколько угодно твердить себе, что любишь женщину, но ты никогда не сможешь ей довериться, а значит, единственное, что ищет в женщине мужчина, — это ее аметистовая кожа. Ах, да не все ли равно… Лисица повернула коня на запад, а Бесшабашный взял курс на юг. Что ж, замечательно. С одним будет справиться еще легче.

Нанятая в местной конюшне лошадь при виде Неррона перепугалась не меньше, чем граждане Сан-Рике. К тому времени, когда она позволила гоилу на себя сесть, Бесшабашного давно и след простыл. Неррон настиг его далеко за южной окраиной города, там, где поля и луга сменялись лесом. Он был благодарен деревьям за тень, и не только потому, что она делала его почти невидимым. С тех пор как деткоежка заговорила его глаза, они перестали болеть от солнечного света, но вот кожа продолжала трескаться, хоть он и натирал ее маслом каждый день.

Это был старый королевский лес, когда-то в нем разрешалось охотиться только аристократам Лотарингии. С течением времени почти все такие леса стали поставлять древесину для фабрик и железных дорог, но этот остался почти таким же густым, как прежде. Неррону вспомнились подземные каменные чащобы, колоссальные гроты, заполненные переплетением гранатовых ветвей и листвой из малахита, подобного тому, чьи прожилки насыщали его кожу.

Дождавшись, когда Бесшабашный углубится в лес, гоил достал духовое ружье. Узкое стальное дуло было заряжено гибким побегом вьющегося растения с такими острыми шипами, что прикоснуться к ним и не расцарапать себе в кровь кожу мог только гоил. Побег упал на поляну, к которой направил коня Бесшабашный, и, едва учуяв лесную почву, сразу же пошел в рост. Терн-душитель растет невероятно быстро. Так быстро, что никакая жертва не успевает ускользнуть.

Заметив опасность, Бесшабашный взнуздал коня. Он попытался вырваться из ловушки, но ползучие стебли уже обвились вокруг лошадиных копыт. Вот они уцепились за одежду Бесшабашного, оплели ему руки; конь в панике взвился на дыбы и едва не затоптал своего всадника, когда побеги душителя вырвали того из седла. Не так быстро! Неррону он был нужен живым.

Гоил привязал свою лошадь между деревьев. Глупая кляча все еще шарахалась от него. Конь Бесшабашного смог освободиться от растений. Истекая кровью и дрожа, он поплелся навстречу Неррону, едва тот вышел из своего укрытия на дорогу. Поймав его, Неррон взялся за седельную сумку. Голова была в кисете. Ясное дело. Лишь дилетанты выставляют свою добычу напоказ.

Бесшабашный уже почти исчез в колючем коконе. Неррону пришлось разорвать несколько стеблей, чтобы освободить лицо. Конкурент был без сознания. Терн-душитель убивает очень быстро, но, когда Неррон похлопал Бесшабашного по щекам, тот все же открыл глаза.

Неррон приподнял кисет:

— Премного благодарен! Вот уж повезло: теперь мне не придется садиться на корабль. Как думаешь, где мне искать сердце?

Бесшабашный попробовал было сесть, и шипы тут же вонзились в его мягкую плоть. Скоро волки почуют его кровь. Все знают, что в этом лесу обитает стая волков, привыкших к человечине, — один местный дворянин долгое время скармливал им своих врагов.

— А если я и знаю, зачем мне тебе-то рассказывать?

Серые глаза глядели настороженно, но большого страха в них нельзя было прочесть. Именно такая о нем и ходила молва: «Бесшабашный ничего не боится. Он считает себя бессмертным».

Неррон привязал кисет к поясу.

— Если расскажешь, я убью тебя до того, как тобой полакомятся волки.

Нет, он все же боялся, просто не подавал виду. Однако собственный страх был ему безразличен, вот в чем штука. Завидное свойство. Неррон ненавидел свои страхи. Страх перед водой. Страх перед другими. Страх перед самим собой. Он призывал злость, чтобы прогнать страх, но страх от этого только набирался сил, словно зверь на прикорме.

— Рука уже у меня.

Неррон не смог удержаться, чтобы не побравировать. Слишком уж часто ему приходилось выслушивать истории о подвигах Джекоба Бесшабашного.

— Поздравляю. — Лицо конкурента побелело от боли, когда он снова попытался выпрямиться. — Раз так, я выкраду ее у тебя после того, как верну себе голову.

— Неужели?

Неррон надел перчатки, не раз служившие ему отличной защитой от черной магии. И все же, едва он вынул голову из кисета, боль прострелила ему руки до самых ключиц. Глаза мертвого чародея были закрыты, но рот слегка приоткрыт, и Неррон поспешил убрать голову обратно, пока ничего не произошло. Хоть чародей и мертв, но кто его знает, какие заклинания вертятся у него на языке.

Он спрятал трофей в карман куртки. Ее ящеричная кожа могла бы защитить Бесшабашного куда лучше, чем ткань его плаща, мягкая и податливая, как человечья кожа.

— Прежде чем все твои познания переварятся в волчьем желудке… скажи, как тебе удалось в Мулине умыкнуть Красную Шапочку у деткоежки? Говорят, ты уже сидел у нее на жаровнях.

— Я открою тебе это в обмен на твой рассказ о том, как ты нашел Белого Дрозда. Я тщетно искал его долгие месяцы. — Бесшабашный попытался высвободить руку, но душитель крепко сжимал его в своих оковах. — Это правда, что его пение возвращает молодость?

— Да, только оно действует самое большее неделю. Мой клиент заплатил прежде, чем это выяснилось.

Неррон поскреб выщербленную кожу. Она зудела даже в тени. Когда эта экспедиция закончится, надо будет непременно отдохнуть пару месяцев под землей. Однако он собирался задать еще один вопрос…

Он вынул нож.

— Чисто из любопытства… Обещаю, ответ ты унесешь с собой в могилу, или, лучше сказать, в волчий желудок. Где ты припрятал своего нефритового братца?

Ага, вот оно. Самоуверенная маска все-таки дала трещину.

— Уилл. Ведь так его зовут, правда? — Неррон наклонился к своему пленнику и отрезал свежий побег, обвившийся вокруг его нежной шеи. Ягоды душителя всегда пригодятся. — Знаешь ли ты, что Ониксы снарядили на его поиски пять своих лучших шпионов?

Бесшабашный следил за каждым его движением. Он уже снова овладел собой, но человеческие глаза гораздо красноречивее, чем глаза гоила. Их бдительность выдавала то, что скрывало его молчание. Да, выходит, слухи не врут: нефритовый гоил, спасший Кмену его каменную шкуру, был братом Джекоба Бесшабашного.

— Так где же он? — Неррон завернул свежий отросток в платок, в котором застряло несколько шипов от старых вьюнов. — Ониксы потратили на его розыски столько серебра, что мы с тобой могли бы на эти деньги выстроить в Лутисе по дворцу. И тем не менее до сих пор никто не нашел ни малейших следов. Это, должно быть, какой-то удивительный тайник.

Бесшабашный улыбнулся:

— Так и быть, я покажу его тебе, если ты снимешь с меня эти колючие путы.

О, Неррону он даже нравился — насколько Неррон был вообще способен на подобные чувства. За всю жизнь такое случалось с ним куда как редко. Единственным существом, к которому он питал подобную слабость, была его мать. Любовь — роскошь, и расплачиваться за нее приходится болью.

— Нет, — сказал он, — не стоит. Ониксы уже сейчас несносны. И думать не хочу, что будет, если нефритовый гоил поможет кому-нибудь из них напялить на себя Кменову корону.

— Правда? — Бесшабашный кусал губы, чтобы не застонать. Должно быть, он уже весь как решето. — А что, по-твоему, будет, если ты им достанешь арбалет?

Трогательная попытка.

Неррон засунул платок с побегом в карман:

— Имя заказчика разглашению не подлежит, не так ли? — (Среди деревьев послышалась поступь волков.) — Ведь я не спрашиваю, для кого искал арбалет ты.

На прощание он улыбнулся своему противнику.

— Я искренне рад, что наши пути пересеклись таким образом. Мне так надоело постоянно выслушивать про то, что ты лучший в нашем деле. Желаю удачи с волками. Может быть, тебе придет в голову что-нибудь конструктивное. Удиви меня! После волчьего обеда остается не слишком много, и будет жаль, если лисица остаток дней своих проведет за тем, чтобы по кусочкам собирать тебя.

Когда Неррон вскочил в седло, первый волк уже подкрадывался к Бесшабашному. Скоро появятся и другие, но Неррон, в отличие от лордов Ониксов, не находил ничего упоительного в криках боли.

А помимо всего прочего, Луи наверняка уже отыскал девственницу.

27. Домик у околицы

Дом выглядел еще более обшарпанным, чем ей помнилось. В каменных стенах гнездилась плесень. От соломы и свиного навоза распространялось зловоние… Некоторым жителям побережья удалось разбогатеть на ловле рыбы, но ее отец предпочитал нести выручку в трактиры, а не домой.

Отец. И чего ты вечно зовешь его отцом, Лиска?

Ей было три года, когда мать вышла за него. Спустя два года и два месяца после кончины ее родного отца.

От яблони за воротами, на которую она в детстве часто взбиралась, — ведь мир кажется не таким страшным, если смотреть сверху, — остался один только пень. Увидев его, Лиска едва не развернула лошадь, но мать, как обычно по весне, высадила перед домом первоцветы. Бледно-желтые цветы живо всколыхнули в памяти то, чему она благодаря матери научилась в этих обшарпанных стенах. В детстве Лиска всегда поражалась тому, как цветок, такое хрупкое создание, противостоит ветру и вообще целому миру. Наверное, для того мать и сажала первоцветы, чтобы преподать ей и ее братьям этот урок.

Лиска провела рукой по букету, пристегнутому у седла. Цветы давно завяли, но от этого они были не менее прекрасны. Их подарил ей Джекоб. На мгновение сморщенные бутоны вызвали у нее чувство, что он с нею. Две ее жизни, сошедшиеся в одном и том же цветке.

Ворота стояли нараспашку, как и тогда, когда ее прогнали со двора. Два ее старших брата и отчим. Они хотели отобрать у нее лисье платье. Лиска вырвала его у них из рук и сбежала. Синяки от камней, летевших ей вслед, даже под шкурой болели еще спустя недели. Младший брат тогда спрятался в доме вместе с матерью. Мать глядела из окна, словно удерживая ее глазами, но защитить свою дочь не пыталась. Да и куда ей… Она даже саму себя не могла защитить.

По пути к воротам Лиска почти видела себя, маленькую, бегущую через двор: рыжие косички, вечно разбитые коленки.

Селеста, где же ты опять пропадала?

С Джекобом она побывала в пещере у людоедов, в печной комнате у ведьмы, но никогда ни одно место на земле она не покидала с большей радостью, чем это. Даже любовь к матери не могла заставить ее вернуться. Сейчас она пришла сюда из любви к Джекобу.

Ну, давай стучи, Селеста. Дома никого. Сейчас все наверняка ушли.

Но стоило ей протянуть руку к деревянной двери, прошлое обрушилось на нее и мгновенно поглотило всю силу и уверенность, нажитые благодаря лисьей шкуре за годы вдали от дома. Джекоб! Лиска вызвала в памяти его лицо, чтобы хотя бы оно напоминало ей о настоящем, о Лиске, какой она стала теперь.

— Кто там? — Голос матери.

Прошлое, громадный косматый зверь. Тихие песни, которые мать напевала ей перед сном… Ее пальцы в волосах, когда она заплетала косы… «Кто там?» И правда, кто?

— Это я. Селеста.

Имя отдавало медом, который Лиска в детстве воровала у диких пчел, а еще — крапивой, обжигавшей ей голые ноги.

Молчание. Неужели мать все еще стоит за дверью и слушает, как стучат камни по булыжной мостовой и по ее дочери? Казалось, миновала целая вечность, прежде чем заскрипел наконец засов.

Она постарела. Длинные, некогда черные волосы поседели, и вся ее прежняя красота почти истаяла, как если бы каждый уходящий год стирал с лица ее очередной штрих.

— Селеста… — Ее имя мать выговорила так, словно все это время оно только того и дожидалось, чтобы слететь с ее губ: бабочка, которую она так и не прогнала прочь.

Мать схватила ее за руки, прежде чем Лиска успела отпрянуть. Провела по волосам, принялась целовать лицо. Снова и снова. Крепко прижала ее к себе, словно надеялась вернуть все те годы, когда ее не было. Потом повела ее за собой в дом. Заперла дверь на засов. Им обеим было ясно зачем.

Дом по-прежнему пах рыбой и сырыми зимами. Все тот же стол. Те же стулья. Перед печкой все та же скамья. А за окном — ничего, кроме луга и пятнистых коров, как будто время прервало свой бег. Но Лиска по пути видела множество брошенных домов. Зарабатывать себе на жизнь дарами земли и моря — нелегкая участь. И соблазнительный грохот машин манит людей тем больше, что заставляет поверить, будто все во власти человеческих рук и можно не бояться ни ветра, ни морозов. Но это ветер и мороз сделали человека человеком.

Мать пододвинула Лиске миску супа.

— Все в порядке.

Нет, вопросом это не было. В голосе матери звучало облегчение. Вина. И море беспомощной любви. Но этого не было достаточно.

— Мне нужен перстень.

Мать поставила на стол кринку, из которой наливала Лиске молоко.

— Он ведь у тебя, да?

Мать не отвечала.

— Пожалуйста! Мне очень надо.

— Отец был бы против, чтобы я тебе его отдавала. — Мать пододвинула ей кружку с молоком. — Ведь ты не знаешь, сколько тебе отпущено!

— Ничего, я еще молода.

— Он тоже был молод.

— Но ты жива, а это все, чего он хотел.

Мать опустилась на стул — она провела на нем столько часов своей жизни, латая платья, качая детей…

— Ты что, влюбилась в кого-нибудь? Как его звать?

Лиске не хотелось называть имя Джекоба. Нет, только не в этом доме.

— Он спас мне жизнь. Только и всего. — Она говорила неправду, но матери все равно не понять.

Мать убрала с лица седые волосы.

— Проси что угодно, только не это.

— Нет. И ты знаешь: ты у меня в долгу. — Слова вырвались до того, как Лиска успела их удержать.

Боль на усталом лице заставила ее забыть весь тот гнев, что она в себе носила. Мать встала.

— Мне не надо бы возвращаться к этой истории. — Она разгладила скатерть. — И я делаю это только для того, чтобы ты поняла, что за человек был твой отец.

Она снова провела рукой по скатерти, словно могла стереть все то, что делало жизнь такой трудной. Потом нерешительно направилась к сундуку, где хранила свой скудный скарб. Деревянная шкатулочка, извлеченная ею оттуда, была обтянута черным кружевом. Кружевом с траурного платья, которое она носила два года подряд.

— Может статься, лихорадку я одолела бы и без этого перстня, — произнесла она, открывая шкатулку.

Перстень, лежавший там, был из стекла.

— То, для чего он мне понадобился, — хуже всякой лихорадки, — заверила ее Лиска. — Но я обещаю тебе, что воспользуюсь им лишь в том случае, если не будет иного выхода.

Мать покачала головой и крепко сжала пальцами шкатулку. И вдруг насторожилась, прислушиваясь к тому, что творилось на улице.

Шаги, голоса… Иногда, когда море штормит, мужья возвращаются с рыбалки раньше.

Мать посмотрела на дверь. Лиска взяла у нее из рук шкатулку. Ей было стыдно за страх на лице матери. Но мать не только боялась, она еще и любила. По-прежнему любила. Человека, который бил ее детей.

В ответ на стук Лиска отодвинула засов. Зубы лисицы сейчас пришлись бы очень кстати, но она хотела посмотреть отчиму в глаза. Когда он ее прогнал, она едва доходила ему ростом до плеч.

Он оказался не таким высоким, каким она его запомнила.

Ведь ты сама была маленькой, Селеста.

Просто крохой… Он — великан, она — карлица. Великан, разбивающий все, что попадется ему на пути. Но теперь она выросла, а он состарился. Лицо его, как всегда, было красным от вина, солнца и злости. Злости на все живое.

Потребовалось некоторое время, прежде чем он осознал, кто перед ним.

Он отшатнулся, словно от змеи, а рука его крепко вцепилась в палку, на которую он опирался. У него всегда имелись наготове палки. Палки, ремни… Он швырял в Лиску и своих сыновей сапогами и поленьями, как в крыс, прятавшихся за печью.

— Чего тебе здесь понадобилось? — обрушился он на нее. — Прочь!

Он хотел ее схватить, как делал это раньше, но Лиска оттолкнула его и выбила палку из рук.

— Пусти ее. — В голосе матери слышна была дрожь, но тем не менее на этот раз она открыла рот.

— Посторонись, — приказала Лиска тому, кого ей было велено называть отцом, хотя он научил ее это слово ненавидеть.

Он поднял кулаки. Как часто она смотрела на эти руки, не в силах отвести глаз, боясь, что коричневая кожа на костяшках пальцев опять побелеет от натяжения. Иногда она видела его во сне. С волчьей мордой.

Без лишних слов она протиснулась мимо него. Ей хотелось забыть, что он существует. Представить себе, что в один прекрасный день он ушел прочь, как отец Джекоба, или что ее мать никогда не выходила замуж второй раз.

— Я еще вернусь, — сказала она матери.

Пока Лиска шествовала к воротам, мать стояла у окна. Совсем как тогда. И именно как тогда, они втроем преградили ей путь: отчим и два его сына. Отчим сходил за палкой, а старший сын сжал в руках навозные вилы. Густав и Рене. У Густава вид сделался еще более тупым, чем раньше. Рене был поумнее, но плясал под дудку Густава. Он-то и бросил тогда первый камень.

Оборотень. Кому, как не Лиске, знать, что ощущал брат Джекоба, когда у него начала прорастать кожа из нефрита, но в отличие от Уилла она носила свой мех добровольно.

— Ну же! Как насчет камешка? — принялась она поддразнивать Рене. — Или ты до сих пор не можешь без подсказки брата?

Он втянул голову в плечи и нервно посмотрел на револьвер у нее за поясом.

— Убирайся! — Отчим прищурил близорукие глаза.

Она больше не боялась его. И это оказалось прекрасно до того, что голова шла кругом.

— Где Тьерри? — спросила она.

Ведь у нее имелся еще один брат.

Густав таращился на нее с молчаливой враждебностью. Рубашка у него была в пятнах рыбьей крови.

— Он теперь в городе, — ответил Рене.

— Заткнись! — рявкнул на него отец.

Падчерицей быть нелегко, но и его собственному младшему сыну приходилось несладко. Тьерри завидовал Лиске за ее мех, и она была рада, что ему тоже удалось унести ноги.

— Вам известно, что болтают об оборотнях. — Она подняла руку. — У всякого, кто к ним притронется, вырастет шерсть! А ну, кто первый?

Она так сильно ударила отчима в грудь, что он еще много дней спустя будет искать на коже следы рыжей шерсти. Густав с проклятиями попятился, а когда вся троица наконец опомнилась, Лиска уже скрылась за воротами. Когда она садилась в седло, в ее памяти вновь всплыла картина: спотыкаясь, обливаясь слезами и кровью, она мчится через поля и прижимает к груди свое платье-шкуру. На этот раз она уезжала по улице. Обернувшись, Лиска в последний раз взглянула на окно, за которым стояла ее мать, но увидела только отражение неба в стекле и первоцветы перед дверью.