Глава 6. Пустошь

Сегодня солнце жарит еще сильнее. Ветер стал отвратительно горячим, налетает порывами с северо-запада, кидая в лобовое стекло мелкие крупицы песка. В такую погоду и до пожара недалеко. Все вокруг какое-то болезненное: чахлые деревца, крючковатые кусты, а между ними — редкие проплешины травы. Позади пойма и чернозем, впереди — Пустошь, огромный, поросший низкорослыми акациями полуостров, где вообще нет плодородной почвы, только красная в гранулах земля — будто муравьиные гнезда-переростки. После плоской равнины местность приподнялась на метр или два, изобилует собственными впадинами и возвышенностями. Дорога твердая, ухабистая, из тех, что не прощают ошибок. Прорезана давними ливневыми вымоинами и усеяна булыжниками. Время от времени какой-нибудь вылетает из-под колес и стучит о днище автомобиля. Дорога для внедорожников, фермерских грузовиков и прокатных машин. Тише едешь — дальше будешь. Робби Хаус-Джонс предупредил, что ей пользуются немногие, среди непредсказуемых ответвлений и безликой местности легко потеряться, и если сломаешь ось, то найдут тебя нескоро. Так что лучше поберечь машину и сохранять терпение.

Что он здесь забыл? Решение покинуть город было импульсивным, неудачная беседа с юным Люком уже воспринимается совсем иначе, блекнет в памяти и вскоре займет место на каком-нибудь редко навещаемом складе вместе с сожалениями и дурными предчувствиями. Робби Хаус-Джонсу нужен официальный отчет о той дорожной аварии и смерти Аллена Ньюкирка, но это лишь повод задержаться в Риверсенде, а не причина колесить по адскому пеклу, ища ниточки к чужим тайнам. Даже не к той истории, ради которой его послали, а к чему-то более неуловимому, интригующему. Видимо, в этом все и дело: журналистский инстинкт въелся в плоть и кровь, стал его частью и гонит вперед, даже если пороха на такие расследования уже не хватает. Возможно, инстинкт — единственное, что осталось.

Мартин проезжает через ограду, грохоча по решетке для скота [Решетка для скота — разновидность препятствия для скота, мешающего ему покидать огороженную территорию. Состоит из ямы в земле, накрытой решеткой, в которой застревают копыта.]. На шестах по обе стороны въезда кивают на безжалостном ветру побелевшие коровьи черепа. Черепа — это хорошо: значит, не сбился с пути. Мартин останавливается и делает фото. А вот и развилка, отсюда — налево. Проехав еще с километр, он добирается до деревянных решетчатых ворот. На табличке надпись: «Харрис». Ниже еще одна: «Частная территория! Не стрелять! Не шляться!»

Мартин выбирается из машины под свирепый, словно из топки, зной, открывает ворота и, заехав, снова их закрывает. Дальше ехать не стоит.

Здесь не то чтобы ферма, скорее беспорядочное скопление построек, будто неуклюжий великан сыпанул пригоршню стеклянных шариков, и те раскатились вокруг. Основной строительный материал — рифленая жесть, небрежно примотанная к деревянным столбам. Наиболее продуманно выглядит загон для скота — грубый квадрат, обнесенный досками с местных лесопилен и ржавой стальной сеткой. Внутри пусто, ни коров, ни травы, ни прочей живности, даже мухи улетели.

Мартин покидает кондиционированную прохладу машины, готовый к жаре, однако не к той какофонии, что встречает его снаружи: листы рифленой жести лязгают, скрежещут и дребезжат на ветру.

— Боже мой! — бормочет Мартин, гадая, с чего начать.

Он направляется к самому большому строению, щурясь, чтобы хоть немного защитить глаза от песка, который швыряет в него ветер. Впереди грубая лесопилка, и, судя по виду, ею не пользовались много лет. Слева — более основательное здание, которое, правда, опасно накренилось и качается на ветру. Гараж. Обе створки деревянной двери нараспашку обвисли на петлях и зарылись в землю, поддерживая все строение, словно карточный домик. Внутри гаража — «додж». Просто остов: капота нет, шины с белой полоской [Шины с полосой белой резины были в ходу с начала 1900-х по середину 1970-х годов.] сдуты, некогда черная, а теперь посеревшая краска крошится и вся в ржавых пятнах, как стариковские руки. На заднем сиденье растянулась сучка с выводком щенков. Щенки сосут грудь, но мать не подает признаков жизни, будто сдохла.

А вот и дом, почти неотличимый от других построек, разбросанных по участку, разве что стены стоят более или менее прямо, окна забраны ставнями, а под крышей даже есть карниз. Дверь закрыта — зеленая с облупленной краской, под которой проглядывает посеревшая древесина.

Мартин стучит, хоть и понимает: в такой оглушительный день стучи не стучи — никакой разницы. Вежливые формальности на Пустошах неуместны.

Повернув латунную ручку, он кричит в полутемное нутро:

— Эй! Есть кто живой?

Внутри свет и шум слабее, вонь — сильнее. Бьет в нос еще до того, как глаза привыкают к полутьме: запах пота, псины, прогорклого жира, испражнений, мочи. Обонятельное изнасилование, несмотря на ветер, со свистом задувающий в щели.

— Кого еще нелегкая принесла?

В кресле сидит голый старик, сжимая в руке набухший член.

— Ч-ч-черт… простите. — Мартин понимает, что застал его за мастурбацией.

Но старикан и не думает смущаться.

— Не уходи, ща закончу. — И продолжает себя оглаживать.

Не в силах на это смотреть, Мартин возвращается наружу. Лучше уж металлический лязг, а может, и жара.

Вот же сраное местечко!

Минутой или двумя позже старик выходит, все еще голый. Со сморщенного красного пениса капает.

— Прости, приятель. Застал меня врасплох. Входи, входи. Я Дедуля Харрис. А тебя как звать? — Он протягивает руку.

Мартин переводит взгляд с нее на лицо мужчины.

— Привет, я Мартин Скарсден. — Руку он не пожимает.

— Ясно. Что ж, Мартин, заходи.

Мартин следует за мужчиной в лачугу, старательно отводя взгляд от его дряблой задницы.

— Прости за то, что устроил тут нудистский пляж. Слишком жарко для одежды. Присаживайся.

Старик плюхается в импровизированное кресло-гамак (кусок холста на грубой деревянной раме), где только что ублажал себя.

Мартин оглядывается, не найдя ничего подходящего, переворачивает молочный ящик и усаживается напротив.

— Черт, прости. — Дедуля Харрис удивительно проворно для своего возраста опять вскакивает на ноги. — Не привычен я к гостям, совсем позабыл, как вести себя на людях. Пить что-нибудь будешь? — Он подходит к скамье, поднимает бутыль и пару старых банок из-под «Веджемайта» [«Веджемайт» — фирменное название очень популярного в Австралии пастообразного пищевого продукта темно-коричневого цвета, представляющего собой экстракты овощей и дрожжей. Считается неотъемлемой частью диеты австралийцев.].

Мартин и не знал, что такие бутыли еще существуют.

— Выбор, правда, небогатый, — продолжает старик. — «Шато «Пустошь». Плеснуть стакашек?

— Слишком рано для меня. Да и жарковато.

— Чушь собачья. Приехал в такую даль, и не попробуешь местный продукт! Любишь вино, Мартин?

— Смотря какое. Что там у вас?

— Это? Да у меня тут не вино, а настоящий динамит! Ты че, в вине не разбираешься?

— Да нет, разбираюсь немного.

— Значит, слыхал о терруаре? [Терруар — микроклимат, т. е. совокупность природных факторов, которые могут повлиять на качество вина (букет и даже вкус).]

Старик произносит слово с безупречным французским акцентом.

— Угу. В хорошем вине всегда есть что-то от земли, на которой рос виноград. Вы об этом?

— В точку. Высший балл. Давай, хлебни… терруар Пустошей в сжиженном виде.

До половины наполнив банку из-под «Веджемайта», он протягивает ее Мартину, а себе наливает полную.

Отхлебнув, Мартин чуть не выплевывает, однако заставляет себя проглотить. Брага — брагой, только хуже. Такое чувство, что с зубов слизало эмаль.

— Ну как?

— М-да, вы отлично ухватили суть Пустошей, — откашлявшись, отвечает Мартин. — Совершенный букет.

Рассмеявшись с непринужденной дружелюбностью, Дедуля сам отхлебывает глоток, причем даже не поморщившись, и ухмыляется Мартину.

— Дерьмо высшей пробы, да?

— Прямо в точку. Что это такое?

— Самогон. Делаю его во дворе. У меня там перегонный куб.

— Твою мать. Да его можно НАСА продавать вместо ракетного топлива.

С гордой ухмылкой старик отхлебывает еще, показывая пожелтевшие пеньки зубов.

— Может, предпочитаешь травку? У меня за домом ее полно. Или табачку? Тоже немного имеется… хотя капризный, сука, и воды ему, и компоста подавай. А травка сама везде растет, даже здесь… и забористей, прямо скажем.

— Нет, ограничусь терруаром. Но все равно спасибо.

— Ладно. — Опорожнив банку, старик удовлетворенно вздыхает и следом столь же удовлетворенно пердит. — Итак, Мартин, что тебя ко мне привело? Догадываюсь, ты не выпить приехал.

На губах Мартина мелькает улыбка.

Дедуля Харрис — поистине отвратительный персонаж и вместе с тем обладает толикой неизъяснимого очарования. Словно для того, чтобы подчеркнуть сей вывод, старикан выразительно чешет яйца. Ну чем не очаровашка?

— Мистер Харрис, мне говорили, что священник, Байрон Свифт, вас иногда навещал. Это так?

— А, преподобный. Прекрасный парень, прекраснейший. Симпатичный малый, чем-то напоминал тебя, разве что помоложе. Да, раньше частенько здесь появлялся. Я так расстроился, когда услышал, что он сделал. Вот уж не думал — не гадал, что Байрон так начудит. Казалось бы, джентльмен до мозга костей. Кто тебе стукнул, что он сюда наезжал? Я-то думал, это наш с ним секрет.

— Так ли уж важно, кто?

— Нет, пожалуй, нет. Ты ведь не коп?

— Нет, журналист. Пишу очерк о Риверсенде.

— Черт. Правда, что ли? Ладно, есть у меня парочка историй, да таких, что у тебя волосы дыбом встанут.

— Давайте их сюда.

— Э, нет. Знаю я вашу братию. Взять, например, тебя: приперся, накачиваешь меня вином, думаешь, сейчас всю подноготную тебе выложу. А потом, не успею я прочухаться, как сюда папарацци понаедут.