Мартин вытягивает «Комнату с видом». Выпущено издательством «Пингвин», корешок романа проклеен для крепости пожелтевшим от времени скотчем. Забавно: может, под обложкой фамилия какого-нибудь позабытого однокашника? Но нет, томик принадлежал когда-то некой Кэтрин Блонд. Не иначе, книги покойницы.

Мартин бережно возвращает роман на место и делает телефоном фотографию.

На следующей полке издания поновее, некоторых, похоже, почти не касались. Джеймс Джойс, Салман Рушди, Тим Уинтон. Стоят без всякого порядка.

Мартин вытягивает томики один за другим, но не находит под обложками имен бывших владельцев. Сделав выбор, он собирается устроиться в уютном кресле и вздрагивает — в центральном проходе стоит молодая женщина.

— Нашли что-нибудь интересное? — спрашивает она хрипловато, прислонясь к стеллажу в небрежной позе.

— Не знаю пока, — отвечает Мартин с деланым равнодушием.

Сперва его ошеломляет появление женщины, затем — ее красота. Светлые, с артистичной небрежностью уложенные волосы, стриженные под боб, челка до темных бровей. Фарфоровая кожа, искрящиеся зеленые глаза, босые ноги видны из-под легкого платья. Нет, в задуманном им рассказе о Риверсенде таким небесным созданиям не место.

— Кто такая Кэтрин Блонд? — интересуется он.

— Моя мать.

— Передайте, что мне понравились ее книги.

— Не могу. Мама умерла.

— Вот как. Тогда простите.

— Не за что. Вы бы ей понравились, раз любите книги. Это был ее магазин.

Мгновение они просто рассматривают друг друга. Во взгляде женщины есть что-то бесцеремонное, и Мартин первым отводит глаза.

— Присаживайтесь, — приглашает она. — Отдохните немного. Вы проделали долгий путь.

— Как вы догадались?

— Это Риверсенд, — с грустной улыбкой отвечает женщина, на щеках мелькают ямочки.

С такой внешностью — прямая дорога в модели, думает Мартин. А то и в кинозвезды.

— Присаживайтесь, не стесняйтесь, — повторяет она. — Кофе пить будете? Мы одновременно и кафе и книжный магазин. Так вот и зарабатываем.

— Ясно. Лонг блэк [Лонг блэк — австралийский способ готовить кофе. // Принятый русский перевод «мыслить и быть одно и то же», см. Фрагменты ранних греческих философов. Часть I. М., 1989. С. 287. ], если можно. И какой-нибудь водички, пожалуйста.

Мартина тянет закурить, хотя он завязал с этой привычкой сразу после университета. Всего одну сигаретку. Почему бы нет?

— Хорошо. Сейчас вернусь.

Она бесшумно уплывает по проходу. Мартин смотрит вслед, любуясь поверх стеллажей красивым изгибом шеи. Как прирос к полу, увидев ее, так и стоит. Толкнув дверь-воротца, женщина пропадает из виду, но виолончельный тембр ее голоса, плавная уверенность движений и взгляд зеленых глаз будто еще витают в воздухе.

Покачавшись туда-сюда, воротца замирают. Мартин переводит взгляд на книги в своих руках. Вздохнув, садится в кресло и глядит уже не на книги, а на свои руки сорокалетнего. У отца были руки ремесленника — сильные, ловкие, умелые. В детстве Мартин мечтал, что и у него когда-нибудь будут такие же, но они до сих пор как у подростка. Руки белого воротничка, не пролетария, какие-то неправильные. Он опускается в кресло с порванной обивкой, скрипучее и перекошенное, и начинает рассеянно перелистывать страницы.

На этот раз появление женщины не приводит его в замешательство. Он поднимает взгляд обрадованно, уже подустав ждать.

— Вот. — Она чуть хмурится, ставя на столик большую белую чашку.

От женщины веет каким-то ароматом с кофейными нотками.

«Дурак!» — одергивает себя Мартин.

— Себе я тоже сварила, — улыбается она. — Посетителей у нас немного. Надеюсь, вы не против…

— Нет, конечно, — слышит он собственный голос.

Хочется завести непринужденный разговор, рассмешить ее, очаровать. Наверное, даже получилось бы — он не совсем еще растерял внешнюю привлекательность. Однако, снова взглянув на свои руки, Мартин не решается.

— Что вы здесь делаете? — спрашивает он и сам удивляется резкости вопроса.

— В смысле?

— Что вы делаете в Риверсенде?

— Я здесь живу.

— Знаю, но почему?

Улыбка на ее лице меркнет. Взгляд становится серьезнее.

— Думаете, не стоит?

— Вот это. — Мартин обводит руками магазин. — Книги, культура, литература. Университетские книжки вон там, на полке, ваши и матери… Этот городок умирает, вам нечего тут делать.

Она не улыбается, не хмурится, только смотрит задумчиво, не торопясь отвечать.

— Вы ведь Мартин Скарсден? — спрашивает, глядя в глаза.

Он не отводит взгляда.

— Да, это я.

— Я помню репортажи. Рада, что вы уцелели. Должно быть, трудно пришлось.

— Да.

Текут минуты, Мартин прихлебывает кофе. Ничего так, в Сиднее доводилось пить хуже. Опять накатывает тяга закурить. Неловкость от молчания прошла, и снова текут минуты. Как хорошо здесь, в «Оазисе», делить тишину с молодой красавицей.

Она заговаривает первой:

— Я вернулась сюда полтора года назад, когда мама лежала при смерти, и надо было за ней присматривать. А теперь… если я уеду, книжный, ее книжный, закроется. Ждать и так недолго, но пока держусь.

— Простите за бесцеремонность, я не хотел.

Она обнимает чашку ладонями: жест уюта и доверия, странно уместный, несмотря на дневной зной.

— Ну а вы, Мартин Скарсден, вы-то что делаете в Риверсенде?

— Приехал за материалом, редактор послал. Решил, мне пойдет на пользу прошвырнуться и подышать деревенским воздухом. Чтобы сдуло паутину, как он выразился.

— О чем история, о засухе?

— Нет. Не совсем.

— Боже правый! Опять о стрельбе? Уже почти год прошел.

— Так в этом вся и соль: «Как справляется Риверсенд год спустя?» Что-то вроде биографической заметки, только не о персонаже, а о городе в целом. Выйдет как раз к годовщине.

— Сами придумали?

— Нет, мой редактор.

— Экий гений. И послал вас? Чтобы написать, как живется городу после трагедии?

— Ну да.

— Боже!

Вновь молчание. Женщина подперла рукой подбородок, вперив невидящий взгляд в книгу на столике. Вокруг глаз тонкие морщинки — она старше, чем казалось вначале. Лет двадцать пять, наверное. Все равно слишком молода для него.

Проходит еще несколько минут — немая сцена в книжном магазине. Встретившись взглядом, женщина произносит тихо, почти шепотом:

— Мартин, вы ведь понимаете, есть истории получше. Рассказать их было бы достойнее, чем упиваться болью скорбящего города.

— Какие же?

— Причины, почему священник открыл стрельбу.

— Мы вроде знаем, не так ли?

— Педофилия? Легко бросать голословные обвинения в адрес покойника. Я этим сказкам не верю! Не всякий церковнослужитель растлевает малолеток.

Не выдержав тяжелого взгляда, Мартин молча опускает глаза на чашку кофе.

— Дарси Дефо — ваш приятель? — продолжает наседать женщина.

— Ну, это было бы сильно сказано, однако он отличный журналист. Его статья отхватила Уокли [Walkley — австралийская премия за достижения в журналистике.], причем по праву.

— Он все наврал!

Мартин молчит в нерешительности. Такой разговор может завести куда угодно.

— Как вас зовут? — спрашивает он наконец.

— Мэндалай Блонд, для всех просто Мэнди.

— Мандалай? Ну и ну. Бирма, Киплинг…

— Мама постаралась. Ей нравилось, как оно звучит. Нравилась мысль свободно путешествовать по миру.

— И как она… путешествовала?

— Нет. Ни разу не покидала Австралию.

— Ладно, Мэнди. Байрон Свифт застрелил пятерых. Вот объясните мне: почему?

— Без понятия, но если выясните, история станет настоящей сенсацией, не так ли?

— Пожалуй. Раз вы не знаете, что им двигало, у кого спрашивать?

Она отвечает далеко не сразу. Мартин в смятении. Казалось бы, нашел в книжном убежище, и сам же все испортил. Что ей сказать? Извиниться или свести все к шутке? А может, поблагодарить за кофе и уйти?

Но Мандалай Блонд не обиделась.

— Мартин, — понижает она голос, подавшись к нему, — я хочу вам кое-что рассказать. Не для публикации и не для чужих ушей. Пусть это останется между нами. Согласны?

— Тема настолько щекотливая?

— Мне еще здесь жить, вот и все. Пишите о Байроне что угодно — мертвым безразлично, однако меня, пожалуйста, не впутывайте. Хорошо?

— Конечно. Так о чем речь?

Мэнди молчит, откинувшись на спинку кресла.

Какая тишина, думает Мартин. Темно и тихо. Только шуршит вентилятор, гудит его мотор, журчит вода в фонтанчике на прилавке, и размеренно дышит Мандалай Блонд.

Заглянув ему в глаза, она сглатывает.

— От Байрона Свифта веяло какой-то святостью. Словно он и впрямь был божьим человеком.

— Ваш божий человек убил пятерых.

— Я в курсе, была там. Ужасно. Некоторых жертв я знала. Знаю их вдов. Фрэн Ландерс моя подруга. Почему же в моем сердце нет ненависти? Почему то, что случилось, кажется неизбежным? Объясните, почему так? — Ее глаза умоляют, голос выдает внутреннее напряжение. — Почему?

— Что ж, Мэнди, рассказывайте. Я готов слушать.

— Вам нельзя обо всем этом писать. Чтобы обо мне — ни слова. Договорились?

— Конечно. Так о чем речь?

— Байрон спас меня. Я обязана ему жизнью. Он был хорошим человеком.

По ее лицу пробегает боль — словно рябь по глади пруда.

— Продолжайте.

— Мама умирала, сама я была беременна. Не впервые. Просто секс на одну ночь с одним придурком в Мельбурне, и вот как обернулось. Подумывала о самоубийстве: не видела для себя будущего, смысла бороться. Этот городишко, сама моя жизнь — все казалось таким дерьмовым… Байрон понял, каково мне. Он зашел в книжный, флиртовал и добродушно подшучивал, как обычно, и вдруг умолк. Просто замолчал. А потом посмотрел мне в глаза… Он понимал, и ему было не все равно. Затем ходил, уговаривал — неделю, месяц. Учил меня не прятаться от жизни, ценить ее. Отнесся ко мне с участием, симпатией. Он понимал чужую боль. Люди вроде него не совращают детей. Как можно… — В ее голосе звучит страсть и убежденность. — Вы в Бога верите? — спрашивает вдруг Мэнди.