Мартин трогается дальше. Интересно, каково в тот день было Робби Хаус-Джонсу? Вообще без прикрытия, только броник и пистолет, а преступник вооружен винтовкой, и преодолеть нужно семьдесят пять метров по открытой местности. Может, Хаус-Джонсон и выглядит как подросток, но кишка у парня отнюдь не тонка.

Фотографируя в очередной раз, он рисует в уме живописную картинку, словно воочию наблюдая беспокойство молодого полицейского. Осторожно поставив на землю кружку с кофе, открывает в телефоне аудиоприложение и ищет утреннее интервью. Беспорядочно гоняя запись туда-сюда, с грустью вспоминает простоту своего старого кассетного диктофона. Вот и нужное место. Мартин ставит сухой рассказ полицейского на воспроизведение и считает выстрелы.

«Утро выдалось теплое, но не такая жарища, как сегодня, так что окно было открыто. Совершенно обычный день. Время близилось к одиннадцати, я как раз закруглялся с делами. Не хотел опаздывать на богослужение. И тут раздалось что-то вроде выстрела…» — один, — «…затем снова…» — второй, — «но я не придал значения. Может, двигатель в машине или детишки с петардами забавляются, всякое бывает. Потом донесся крик, мужской крик, и еще два выстрела…» — третий и четвертый, — «…тогда-то до меня и дошло. Я был без формы, но достал из шкафчика пистолет и вышел на улицу. Последовали еще два выстрела, один за другим…» — пятый, шестой, — «…прогудела машина, снова послышались крики — все со стороны церкви. Кто-то бежал к школьному двору, в мою сторону. Раздался еще один выстрел…» — седьмой, — «…и тот человек упал. По правде сказать, я не знал, что делать. Все казалось ненастоящим, просто дурдом какой-то.

Я вернулся сюда, позвонил домой сержанту Уокеру в Беллингтон и предупредил его. Затем надел бронежилет, вышел и по Сомерсет-стрит подбежал к упавшему телу. Это был Крейг Ландерс. Мертвый. Один выстрел в шею — и готово. Натекло много крови. Очень много. Я ничего больше не видел, никого не слышал. Крики заглохли. Наступила гробовая тишина. На Сомерсет возле церкви стояла машина, и еще несколько неподалеку, под деревьями на Темза-стрит. Я понятия не имел, сколько там людей. Между мной и церковью не было никакого укрытия. Я чувствовал себя как на ладони. Подумывал сбегать обратно в участок, взять машину, но тут грохнул еще один выстрел», — восьмой. — «Вот я и пошел к церкви».

Мартин закрывает аудиоприложение и прячет телефон. Ну и жарища!

Школе не помешало бы посадить пару деревьев. Он подбирает кружку и направляется к церкви. Возможно, хоть там найдется тень. Восемь выстрелов. Крейга Ландерса — в шею с сотни метров. Еще троих — в голову. Джерри Торлини — в голову и грудь. Восемь выстрелов, шесть прямых попаданий. И все же, когда констебль Хаус-Джонс прицелился в священника с расстояния всего в несколько шагов — достаточно, чтобы убить двумя пулями в голову из табельного пистолета, — преподобный нажал на курок первым и промахнулся. Бессмыслица. Возможно ли, что Байрон Свифт специально выстрелил мимо, вынуждая себя убить? Момент отрезвления после устроенного им побоища?

У церкви Мартин мысленно переключается на молодого констебля, пытаясь представить ход его мыслей. Неся кружку так, как, вероятно, Хаус-Джонс держал свой пистолет, он подходит к зданию, приостанавливается, делает глубокий вдох и сворачивает за угол.

— Черт!

— Что такое? — спрашивает мальчишка, сидящий на церковном крыльце.

— Извини. Просто не ожидал никого.

— Оно и видно.

На мальчике шорты, футболка, панама и вьетнамки.

— Что это у вас? — спрашивает он.

— Это? Немецкая пивная кружка. С кофе.

— Из нее вкуснее?

— Нет, просто она большая.

— Видать, вы любите кофе.

— Точно.

Мальчику лет тринадцать, только вступает в юность. Мартин подходит к нему и, осмотревшись, присаживается на краешек большого ящика для цветов. В нем ничего не растет — просто плотно утрамбованная земля.

— Меня зовут Мартин. А тебя?

— Люк Макинтайр.

— Что делаешь, Люк? Разве ты не должен быть в школе?

Мальчишка насупливается:

— У вас что, детей нету?

— С чего ты решил?

— Сейчас январь. Середина школьных каникул.

Мартину вспоминается пустой школьный двор.

— Да, точно.

— Разве вам не надо быть на работе?

— Верно подметил. И все равно, странное ты выбрал занятие для каникул. Сидишь тут на солнцепеке.

— Надеюсь, вы не лекцию о раке кожи читать сюда пришли? На мне шапочка.

— Нет, обещаю: никаких лекций. Просто мне любопытно, что ты тут делаешь.

— Ничего. Я не делаю ничего плохого. Пришел посидеть. Никто сюда не ходит. Здесь тихо.

— Теперь — да, но ты, наверное, знаешь, что тут случилось?

— Кровавая бойня. Священник сидел на этом самом крыльце, а полицейский его застрелил. Еще миг назад Байрон был жив, дышал, а в следующий — его не стало. Труп. Две пули в грудь. Одна попала в сердце.

Мартин хмурится. В голосе мальчика проскальзывает какая-то отрешенность.

— Так ты поэтому сюда пришел?

— Сам не понимаю.

— Священник… вы были знакомы?

— Вы о преподобном Свифте? Конечно.

— Может, расскажешь о нем? Каким он был?

— Зачем вам это?

— Я журналист, пишу статью. Пытаюсь разобраться, что случилось.

— Не люблю журналистов. Вы хоть не Дарси Дефо, надеюсь?

— Нет, не Дарси. Я называл тебе свое имя. Мартин. Мартин Скарсден. Я не собираюсь тебя цитировать. Не укажу твое имя и тому подобное. Просто хочу понять, что здесь случилось.

— Не знаю.

— Слушай, Люк, допустим, тот другой журналист был не прав, но дай мне все сделать правильно. Воспользуйся своим шансом!

Люк призадумывается, кладет ладонь на ступеньку и закрывает глаза, словно в поисках подсказки или разрешения свыше.

— Ладно. Что хотите знать?

— Ну, что за человек был преподобный Свифт.

— Байрон. Он велел обращаться к нему по имени. Потрясный был мужик. Внимательный к нам, не давал большим ребятам задирать младших. Собирал нас вместе, и мы отпадно проводили время. Научил дружить. Мы частенько отправлялись к запруде за дорогой, плавали, разбивали лагерь, палили костры. Пару раз он нанимал нам автобус, возил в беллингтонский аквапарк или на картинг. Платил за нас из своего кармана. А еще научил нас всяким клевым штукам. Как разжигать костер без спичек, как выслеживать зверей, как быть, если укусила змея — все то, что мой старик ни хрена бы не сделал. А еще спорт всякий: футбол, крикет, бейсбол. Байрон был совсем не таким, как другие взрослые.

— А что насчет констебля? Хаус-Джонс тоже ведь помогал.

— Вряд ли ему по-настоящему было до нас дело.

— В смысле?

— Старшие ребята говорили, он неровно дышал к Байрону.

Мартин невольно улыбается.

— Ты тоже так думаешь?

— Не-а. У них с головой не в порядке.

— Ты явно много думал о преподобном Свифте. А он, должно быть, много думал о тебе. Скажи, он когда-нибудь…

— Приплыли. Говорите, вы другой? Не такой, как остальные репортеришки? Чушь собачья! Сейчас, небось, спросите, трогал он меня когда-нибудь или нет. А может, вас интересует, предлагал ли он потрогать его? Показывал член, просил его поцеловать? Трахал меня в задницу? А не пошли бы вы все! Достали… журналисты, учителя, гребаные копы и даже мамаша моя собственная! Нет, Байрон ничего такого не делал. Ни со мной, ни с кем-то еще. Я был ребенком. Двенадцатилетним! Понятия обо всем этом не имел, даже что такое бывает! И тут являетесь вы, взрослые всезнайки, и начинаете допытываться: делал ли он то, делал ли он се. А Байрон мертв, убит пулей, черт бы вас побрал! А вам всем насрать! Насрать, насрать, насрать! — Из глаз мальчика брызгают слезы, текут по щекам. — Да еще и ты… заявляешься прямо сюда, где он умер… и опять вопросы! Знаешь что? Урод ты, Мартин Скарсден! — Мальчик, срывается с места и убегает — через дорогу, мимо деревьев, вверх на берег водохранилища, а затем исчезает из виду, спустившись по насыпи к реке.

— Твою мать!

Мартин допивает кофе, однако тот больше не приносит ему удовольствия.