— Можно, я как обычно приду? — спрашивает Маша Талашева.

— Можно. Ты же у нас все равно отвернуться норовишь… Маскируешься… Ах, да, девчонки, главное-то забыл. На той неделе пойдем с вами в театральную мастерскую. Будем шить вам платья. Белые, шелковые, с блестками, цены немалой. И не вздыхайте так. Еще меня благодарить будете.

— Шелковые? — спрашивает Крис, слегка скривившись. — Блестящие? Как у кого?

— Да уж не как у Evanescence, — говорит Фил. — Как у Людмилы Зыкиной.

012. Поменьше розовых соплей

С репетиции Маша и Крис едут вместе.

— У тебя горло не болит? — заботливо спрашивает Крис.

— Вроде нет. А должно?

— Мне показалось, ты устала от всех этих советских маршей.

— Есть такое. А что поделать?

Крис замолкает.

Сегодня вечером они неплохо поиграли вдвоем. Потом явился Филипп Филиппыч. Сел на свой любимый стул. Попросил исполнить что-нибудь авторское. Ну как тут откажешь? Пришлось сыграть для него «Что-то может случиться». Под одну гитару.

Фил никак не прокомментировал услышанное. Только попросил текст почитать.

«Вроде ничего криминального, — сказал он. — На будущее: поменьше розовых соплей. Вот вообще не ко времени. Дружеский совет».

После таких слов Крис побоялась играть «Ты мое солнце». Мало ли что.

И вот они едут домой. Как всегда, в ее голове крутится новая музыкальная фраза. Чтобы не забыть, она тихонько напела ее в диктофон. Мелодии очень легко вылетают из головы. Правда, иногда возвращаются, среди ночи или средь бела дня, никогда не угадаешь. Или исчезают безвозвратно.

Крис умеет писать музыку нотами. Но рисовать всякие крючки в автобусе — это будет уже слишком для почтенной публики. Чего доброго, примут за шпионку.

С текстами проще. Их можно заносить в телефон, притворившись, что пишешь деловые заметки. Никто ведь не заглянет тебе через плечо и не проверит. А если заглянет, то запросто получит локтем в лоб.

Сегодня в ее заметках — какие-то отрывочные строчки:

До сих пор мне было легко

Уходить, не прощаясь

Да, это странное чувство — когда тебе никогда не было дела ни до кого, и вдруг внезапно все изменилось.

Но нет, остальных это не касается. Всех остальных она легко бы послала подальше вместе с их косыми взглядами и дружескими советами.

Неужели Крис никогда раньше не умела дружить?

Она и до сих пор не умеет. Не знает даже, что говорить, когда очень не хочется прощаться.

— Ко мне зайдем? — предлагает Крис. — Слопаем пару сэндвичей?

Маша согласна. Все-таки это утомительно — петь сразу на двух репетициях. К тому же в свою отдельную комнату в студгородке она как-то не спешит.

На этот раз их никто не встречает, даже домашний парень Макс куда-то пропал. Но в квартире кто-то есть. Кто-то смотрит в гостиной телевизор. В этой квартире — толстые стены, и слов не разобрать. Ясно только, что это новости или криминальная хроника.

Крис выглядит потерянной. Она больше не улыбается.

— Может, я пойду? — говорит Маша.

— Еще чего. Из-за отчима, что ли? Этот чел здесь вообще лишний. Пусть лучше он отсюда свалит.

Кажется, она говорит слишком громко. Потому что телевизор смолкает. Зато слышится чей-то многозначительный кашель. У кристинкиного отчима — низкий густой голос, как у певца Шаляпина. И кашель тоже густой.

Это отвратительно. Этот человек ей отвратителен. Крис морщится.

— Пошли на кухню, — упрямо говорит она. — Не сожрал же он всю колбасу!

Они пьют чай с бутербродами. Изо всех сил стараются не говорить о личном. Конечно, это невозможно.

— Я хочу отсюда съехать, — говорит наконец Крис. — Я больше не могу. Он думает, меня можно купить… всякими подарками. Он думает, я буду молчать.

— О чем, — тихо-тихо спрашивает Маша.

— О том, что он… делает что хочет. Что он сидит на дейтинг-сервисах, да еще заходит с разных аккаунтов. Потом возит каких-то малолеток на дачу. Будто я не знаю.

— А как же твоя мама?

— Ей проще не замечать. Она зависает на работе. В своей больнице. Ну и еще… она боится, что нам с Маском будет плохо, если у них все развалится. Она нас двоих не потянет. Она так думает.

— А ты что думаешь?

— Ну а что поделать? — говорит Крис. — Мне даже восемнадцати нет.

Ее зеленые глаза блестят в темноте. Она вертит в руках чайную ложечку:

— Видела красоту? Серебряная. От бабушки досталась. Здесь все наше. А не его.

Маша рассматривает ложечку. На ней выгравирована какая-то монограмма нерусскими готическими буквами.

— Надоело мне все это, — говорит Крис. — Я хочу денег заработать. Чтобы не зависеть ни от кого. Создать группу и играть концерты. И чтоб люди во всем мире скачивали наши песни. Ну да, глупо, но я все равно больше ничего не умею и учиться не хочу. Не хочу жить… как они. Понимаешь?

Маша опускает ресницы. Конечно, она понимает. Она всегда мечтала о том же самом. Только не формулировала так четко. Может быть, оттого, что у нее не было отчима?

Что-то такое можно прочитать на ее лице. Потому что Крис понемногу краснеет.

— Ты не думай, он мне никто, — говорит она почему-то. — Мы с ним уже год не общаемся.

Получилось еще хуже.

— Я ничего и не думаю, Крис, — говорит Маша.

— Он еще и жадный. Он ведь даже гитару мне не насовсем подарил, а только дал попользоваться. Сам-то играть разучился, да и некогда.

Маша пожимает плечами.

— Говорит, когда-то он ее сам из Америки привез. Может, и не брешет. Он же раньше на пароходе плавал.

— Гитара — класс, — говорит Маша.

Потом они говорят о гитарах и о всяких примочках. Это всегда интересно. А главное — безопасно.

Когда совсем темнеет, Маша собирается домой. Крис порывается проводить, Маша отказывается. И верно: лучше сделать вид, что они с Машей совершенно не беспокоятся друг о друге. Иначе их могут неправильно понять. В нашем неправильном мире это легко.

И потом, можно ведь послать из автобуса сообщение?

013. Мама не узнает

Когда за Машей захлопывается дверь, Крис вздыхает. Хочет уже пройти к себе (у них с Максом одна комната на двоих, разделенная перегородкой). Макса нет дома, и в этой комнате темно, только компьютер еле слышно гудит и мигает красной лампочкой. Обсчитывает какую-нибудь тяжелую задачу. Макс называет это «рендеринг». Хз, что это значит.

— Кристи! Погоди маленько, — слышит она густой голос из гостиной.

Почему-то ей хочется накинуть на голову капюшон и отвернуться к стенке. Как в детстве, когда тебя ставят в угол за плохое поведение.

Глупое желание. И бессмысленное. Тебя и так загнали в угол уже давно.

Плотная фигура материализуется в дверях.

— Что за новая подруга? — спрашивает отчим.

Как будто он видел много старых.

— Из института, — говорит Крис.

— Ах, ну да. Новая жизнь, новые интересы.

— Не завидуй, — говорит Крис.

Он складывает руки на груди. Так его руки кажутся мускулистыми, а не просто жирными.

Что поделаешь, он стал слишком взрослым. Постарел и обрюзг буквально за два года. С мужиками такое бывает. С м[…]даками особенно.

— Ты на кухню? — спрашивает Крис. — Извини. Мы всю ветчину съели.

— Что ж вы так, — медленно говорит он.

— Тебе лучше не жрать на ночь. Вредно для здоровья. Мама сколько раз говорила.

Ее голос почти совсем не дрожит. И только пальцы нервно теребят шнурочки капюшона. Длинные, красивые пальцы.

— Мама не узнает.

Он улыбается влажными губами. И аккуратно берет ее за руку своей лапой — тоже слегка расжиревшей. Когда-то он прекрасно играл на гитаре. Теперь у него пальцы как сосиски. Как у Би. Би. Кинга, только цвет другой. Впрочем, Би. Би. Кинг до восьмидесяти лет играл великолепно. Черный король блюза.

Когда-то они вдвоем смотрели всякие такие записи. А потом он учил ее гитарной аппликатуре. И как правильно держать руку.

— Твой брат вернется нескоро, — говорит отчим. — Хочешь, послушаем музыку? Есть Jamiroquai. Есть Джек Дэниэлс.

Крис хочет освободиться. Но отчего-то замирает на месте. Он осторожно трогает ее пальцы, как струны гитары.

— Просто иди за мной, рыжик, — говорит он. — Fire… walk with me.