Кристи Лефтери

Хранитель пчел из Алеппо

Посвящается папе.

А также С.

Глава 1

Глаза жены пугают меня. Она не видит внешнего мира, а люди — ее внутреннего. Серьезно, на ее лице будто камни — серые, как морская галька. Посмотрите на нее. Вот она сидит на краю кровати, сбросив ночную сорочку на пол, перекатывает между пальцами стеклянный шарик Мухаммеда и ждет, когда я помогу ей одеться. Неторопливо облачаюсь в рубашку и брюки, потому что устал от этой обязанности — одевать жену. На животе у нее складки — цвета дикого меда, темнее в ложбинках. Грудь покрывают тонкие-тонкие серебристые линии, а на подушечках пальцев заметны крохотные надсечки — прежде в этих рельефах оседала синяя, желтая, алая краска. Когда-то моя жена смеялась так, будто золото переливалось, и этот смех я не только слышал, но и словно видел. Взгляните сами — мне кажется, она исчезает.

— Ночью мне снилась какая-то кутерьма, — сказала она. — Сны заполонили всю комнату.

Взгляд жены застывает, она смотрит в какую-то точку слева от меня.

— Что это еще значит? — спрашиваю я, и к горлу подкатывает ком.

— Они рассыпались. Мои сны были повсюду. Я не понимала, сплю я или нет. Так много образов, что они наводнили комнату не хуже пчел, в комнате будто роились пчелы. Не вздохнуть. Я проснулась и стала молиться: прошу, не дай мне голодать.

Нахмурившись, я посмотрел на жену. Ее лицо было лишено эмоций. Я не стал говорить ей о своем сне, всегда одном и том же, — сне об убийстве. Там только мы с тем мужчиной. В моей руке бита, из ладони сочится кровь. Он лежит на земле под нависшими кронами деревьев. Губы его шевелятся, но я ничего не слышу.

— И еще мне больно, — говорит она.

— Где?

— Резь в глазах. Острая боль.

Встаю перед женой на колени и смотрю ей в глаза. Я боюсь той пустоты, что встречаю там. Достаю из кармана телефон и включаю фонарик. Зрачки расширяются, когда я направляю свет ей в глаза.

— Хоть что-нибудь видишь? — спрашиваю я.

— Нет.

— Тень, а может, изменение оттенка или цвета?

— Только темноту.

Кладу телефон в карман и отступаю на шаг.

С тех пор как мы приехали сюда, жене стало хуже. Кажется, что понемногу истончается сама ее душа.

— Ты можешь отвезти меня к врачу? — спрашивает она. — Боль просто нестерпимая.

— Конечно, — говорю я. — Уже скоро.

— Когда?

— Как только мы получим документы.

Я рад, что Афра не видит этого места. Хотя ей понравились бы чайки, их энергичный полет. Алеппо не так близок к морю. Да, скорее всего, она бы не отказалась увидеть птиц и побережье, поскольку выросла у воды. Я же сам из восточной части Алеппо, где город встречается с пустыней.

Переехав ко мне после свадьбы, Афра тосковала по морю. Она рисовала воду, где бы ни увидела ее. Среди засушливого плато, на котором в основном расположена Сирия, попадаются оазисы, ручейки и речки, впадающие в болота или озерца. До рождения нашего сына Сами мы повсюду искали воду, чтобы Афра могла запечатлеть ее масляными красками. Я бы хотел вновь увидеть одну из картин жены — пейзаж с рекой Кувейк. Она изображена так, словно в городском парке вышла из строя ливневая канализация. Афра умела проникнуть в суть пейзажа. Вид убогой речушки напоминает о стремлении выжить. Километров через тридцать к югу от Алеппо река прекращает всякую борьбу с суровой сирийской степью и постепенно переходит в топи.

Глаза жены пугают меня. Но не знаю, как бы она приняла эти сырые стены, провода на потолке и рекламные щиты. Один такой щит за окнами как раз сообщает, что нас слишком много, что остров провалится под нашим весом. Пожалуй, я рад, что Афра ослепла. Знаю, как это звучит. Если бы я мог дать ей ключ от другого мира, то пожелал бы, чтобы к ней вернулось зрение. Но это должно быть совершенно иное место: где солнце восходит, касаясь лучами стен древнего города, а за ними, как пчелиные соты, простираются кварталы, дома, квартиры, отели, узкие переулки и рынок под открытым небом; где переливаются на свету тысячи камней, а дальше лежит пустыня в россыпях золота и алых покрывалах.

В том мире был бы Сами, бегущий с улыбкой по переулкам в своих грязных кроссовках, зажав в кулаке мелочь, чтобы купить молока. Я стараюсь не думать о Сами. А вот Мухаммед… Я все еще жду, что он найдет письмо и деньги, которые я оставил под банкой «Нутеллы». Возможно, однажды в дверь постучат, я увижу Мухаммеда на пороге и скажу: «Как же ты добрался сюда, дружок? Откуда узнал, где нас искать?»

Вчера в запотевшем зеркале общей душевой я увидел мальчика. Он был в черной футболке. Когда же я обернулся, то на унитазе всего-навсего сидел один из постояльцев, марокканец.

— Тебе следует закрывать дверь, — сказал он на диалекте арабского.

Имени его не помню, но знаю, что этот мужчина родом из деревни рядом с Тазой, у подножия гор Эр-Риф. Прошлым вечером он рассказал, что его могут отправить в центр по высылке из страны, место под названием «Ярлз Вуд», — об этом намекнула представительница соцслужбы. Сегодня моя очередь с ней встречаться. Марокканец говорит, что она очень красивая и похожа на танцовщицу из Парижа, с которой он однажды переспал в отеле Рабата, еще до женитьбы. Когда он спросил меня о жизни в Сирии, я рассказал о своей пасеке в Алеппо.

По вечерам хозяйка гостевого дома угощает нас чаем с молоком. Марокканцу лет восемьдесят, а может, все девяносто. Дряхлый старик, кожа да кости. Обычно он читает книгу «Как быть британцем» и ухмыляется себе под нос. Держит на коленях телефон и после каждой страницы поглядывает на экран, правда никто и никогда ему не звонит. Не знаю, кого он ждет или почему решился на долгую дорогу в столь преклонном возрасте: вид у него такой, будто он находится на пороге смерти. И всегда возмущается тем, что неверные мочатся стоя.

В этом убогом гостевом доме на берегу моря нас человек десять: все приехали из разных мест, все чего-то ждут. Нас могут оставить или отправить восвояси, мы-то уже ничего не решаем: по какой пойти дороге, кому довериться, придется ли вновь взяться за биту и убить человека. Это в прошлом. Скоро и воспоминания испарятся, словно вода.

Достаю из шкафа абайю [Абайя — длинное традиционное арабское женское платье.] Афры. Жена слышит шорох и встает, поднимая руки. Она заметно постарела, а ведет себя как ребенок. Волосы Афры по цвету и на ощупь напоминают песок — с тех пор как мы перекрасили их для фотографии на паспорт, осветлив прежнюю арабскую шевелюру. Я закручиваю их в тугой узел и оборачиваю вокруг ее головы хиджаб, закрепляя заколками, а жена, как всегда, направляет мои пальцы.

Работница соцслужбы приедет в час дня, встречи с ней проходят в кухне. Она будет спрашивать, как мы попали сюда. Станет искать причину отправить нас обратно. Но если я буду выбирать слова, если смогу убедить ее, что я не убийца, тогда останемся здесь — счастливцы, поскольку приехали из самой преисподней. Марокканец не столь везучий, ему придется найти более веские аргументы. Он сидит в гостиной у стеклянных дверей и бережно держит в руках бронзовые карманные часы, словно инкубаторное яйцо. Он смотрит на циферблат и ждет. Вот только чего?

Завидев меня, он говорит:

— Не работают, понимаешь ли. Остановились совсем в ином времени.

Марокканец поднимает эти застывшие часы за цепочку и легонько раскачивает, а я смотрю, как блестит на свету

бронза

накрыла город под нами. Мы жили на холме, в домике с двумя спальнями. С высоты нам открывалось море разномастных крыш с чудесными куполами, минаретами и видневшейся вдалеке цитаделью.

Нам нравилось сидеть весной на веранде: мы вдыхали ароматы пустыни и любовались, как опускалось за горизонт красное солнце. Летом мы прятались в доме: включали вентилятор, наматывали на голову мокрое полотенце и опускали ноги в тазик с холодной водой, поскольку кругом стояло пекло. В июле земля трескалась от засухи, но в нашем саду всегда росли абрикосы, миндальные деревья, тюльпаны, ирисы и рябчики.

Когда пересыхала река, я спускался к пруду, чтобы набрать воды для полива сада. В августе мы словно пытались воскресить мертвое тело: все кругом погибало, сливаясь с пустыней. Стоило появиться небольшой прохладе, и мы выходили на прогулку, наблюдая за парящими в небе ястребами.

В моем саду стояло четыре улья, один поверх другого, остальные же находились в поле на восточной окраине Алеппо. Мне не нравилось оставаться вдалеке от них. Я просыпался ни свет ни заря, еще до призыва муэдзина к молитвам. Ехал тридцать миль до пасеки, добираясь туда с первыми лучами солнца. Поля были залиты мягким светом, на одной чистой ноте гудели пчелы.

Они казались мне идеальным сообществом, крошечным раем среди хаоса. Рабочие насекомые улетали подальше в поисках пищи. Они собирали нектар с цветков лимона и клевера, семян чернушки и аниса, эвкалипта, хлопка, терновника и вереска. Я заботился о пчелах, подкармливал их, следил, нет ли болезней или паразитов. Иногда строил новые ульи, делил колонии и выращивал королев — брал личинок из чужой колонии и смотрел, как пчелы-кормилицы давали им маточное молочко.