Голоса

Я до сих пор иногда их слышу, во сне или наяву. Непонятые тогда слова: газовая камера, Освенцим, Гюрс. Они остались незнакомыми, хоть их и подкрепили заезженными объяснениями. А мне не хватало не объяснений, а чувств. Мое тогдашнее подслушивание кажется теперь таким же беспомощным, как отслеживание разговора на совершенно незнакомом языке. Я вижу маленькую десятилетнюю девочку, которая пыталась плыть против течения, словно лосось, стремилась вернуться к источнику, но не знала, что там можно искать или найти.

На следующее утро меня разбудил шепот родителей. Я притворилась спящей.

— Я должна уехать, я больше не могу.

— Сала, это пройдет. Подумай о ребенке.

— Не могу.

Я прислушалась к звукам. Шум воды, грохот посуды. Родители молча накрывали стол к завтраку. Конечно же, не глядя друг на друга, это я уже знала. Они любили друг друга, я это чувствовала, но иногда казались такими чужими, словно приехали из далеких стран. Скоро мать явится меня будить. Придется идти в ванную. Мыться, одеваться, ехать на автобусе в школу.

— Отто, прошу.

— Как ты это себе представляешь?

— Мопп могла бы немного пожить у нас.

— Мопп?

— Она обо всем позаботится, вот увидишь.

Они снова замолчали. Тишина подползала все ближе. Я боялась даже дышать.

— Надолго?

Ответа нет. Почему она не ответила? Что означает это молчание?

— Что тебе понадобилось в Аргентине? Я не понимаю, Сала. Мы пытаемся здесь что-то построить. Почему ты убегаешь?

— Только… Один раз. Эта страна. Люди. Я так по всему скучаю. Хочу увидеть еще раз. Последний раз. Прошу.

— Надолго?

— Может, на несколько недель… Не знаю, Отто. Правда, не знаю.

Несколько недель? А может, больше? Может, месяцев? А я? Разве я не скучаю по Аргентине? Если она меня любит, как всегда говорила, то почему хочет уехать? Почему оставляет меня одну с отцом?

— Мне не хватает здесь воздуха. Я задыхаюсь, Отто. Разве ты не понимаешь? Прошу.

— Нет. Не понимаю. Я уже ничего не понимаю. Задыхаешься? Думаешь, я здесь не задыхаюсь? Думаешь, меня не тошнит, когда я вижу в клинике старых нацистов? Шеллинга и его подельников, расширявших шрамы на лице конскими волосами?

Все замерло.

— Хорошо, — сказал он.

— Ты сделаешь это для меня?

Я слушала, затаив дыхание. Почему он не отвечал? Я не хотела, чтобы сюда переезжала Мопп и брала на себя обязанности матери. Но что я могла сделать? Я уже не была ребенком, но пока оставалась маленькой женщиной. Я подумала об Ушке. Подруга словно возникла передо мной. Прямые светлые волосы падали ей на лицо. Оставалось надеяться, что она тоже не убежит.

Через несколько дней я проснулась в нашей маленькой квартирке. Еще в полусне, как обычно, отправилась искать мать. Она исчезла. Сначала я подумала, она ушла гулять, хотя она почти никогда так не делала. Она не любила двигаться. Не ходила гулять, сидела весь день в квартире и смотрела в окно.

— Мама?

Я побежала в спальню. Там ее тоже не оказалось. Дверцы шкафа были распахнуты настежь.

Вечером вернулся отец. Я стояла в дверях, словно пытаясь преградить ему путь.

— Где мама?

Он посмотрел на меня рассеянно, будто не понимая вопроса.

— Она… Но мы же тебе сказали… Ей нужно еще раз вернуться в Буэнос-Айрес.

— В Буэнос-Айрес, но?..

Я задрожала, из глаз потекли слезы.

— Не грусти, она скоро вернется.

Я не грустила, а злилась, злилась от бессилия, гнев охватил мое тело и не желал отпускать, и неважно, сколь крепко меня обнимал отец. Я не знала, когда вернется мать и можно ли вообще на это рассчитывать. Действительно ли она поехала в Буэнос-Айрес или все же в Париж? Я не знала, подозревает ли что-нибудь отец и что ему вообще известно. Знаком ли он с этим Ханнесом? Знает ли что-нибудь про этот странный Гюрс? Почему он ничего не сделал? Почему не похож на Джима из сериала, который заботится о членах своей семьи с улыбкой на лице?

На следующее утро за завтраком я села на свое привычное место. И молча наблюдала за движениями отца. Его мысли где-то блуждали. Но где бы они ни были, он чувствовал себя плохо, я видела, он растерян. Он стоял передо мной, словно в мечтах. Если я помещала людей и предметы в дымку грез, мне становилось легче их понимать. Все лишнее растворялось в тумане, и вещи выглядели отчетливее. Мне по-прежнему было трудно произносить слово «папа». За годы ожидания не прошло ни одного дня, чтобы я об этом не мечтала. В моих фантазиях он всегда был рядом, когда я в этом нуждалась. Его защитная сила росла вместе с моей тоской, она проникала в его мускулы и делала его сильнее любого другого отца. Вновь и вновь я представляла, как произнесу это слово. Я знала: он в России. И больше ничего. В то время письма часто не доходили до адресата, это считалось нормой. Откуда еще он мог про меня узнать? Странная история: где-то в мире, очень далеко, живут его жена и дочь, которую он никогда не видел и не может себе представить.

— Почему мы не можем остаться одни?

— Так не пойдет.

— Но почему?

— Ада…

Наконец он на меня посмотрел.

— Кто тогда будет о тебе заботиться после школы? Готовить для тебя? И для меня?

— Ты.

— Мужчины не умеют готовить.

Он рассмеялся.

— Но мама говорит, ты можешь все.

— В плане домашнего хозяйства у меня обе руки левые, — смеялся он.

— Ты врешь, ты врешь! — закричала я. — Мама сказала, у тебя золотые руки, исцеляющие руки, и…

— Но только в клинике. Дома у меня обе левые.

Он перестал смеяться, намазал маслом кусок хлеба, положил сверху колбасу, быстрым движением разрезал бутерброд на две половины, сложил их и завернул в бумагу. Потом положил перекус в мой рюкзак. Вытер со стола крошки. Какая там неуклюжесть.

— Почему мы не можем жить вдвоем? Только ты и я.

Он посмотрел на меня непонимающе.

Неразлучники

Первая неделя пролетела быстро. По утрам я ходила в школу. Когда возвращалась, папа пытался сварганить что-нибудь съедобное. Словно в доказательство собственной непригодности, он провалил первую же попытку приготовить яичницу. После обеда он ложился вздремнуть. С этого момента я была предоставлена самой себе, пока вечером он не возвращался из клиники.

Как только он выходил за порог, я договаривалась о встрече с Ушкой. Я ужасно стыдилась, что меня бросила мать, и сочинила историю.

— Она уехала в Мадрид, к своей матери.

— Надолго?

— Понятия не имею. У нее какие-то дела. — Я попыталась перевести тему. — Твоя бабушка живет в Берлине?

— Нет, она погибла в войну, — сказала Ушка.

— Мою приговорили к смертной казни.

— Здесь, в Берлине?

— Нет, думаю, в Испании. Она была ана… Анархом, что-то такое.

— Анархисткой?

— Думаю, да. Но больше я ничего не знаю, — поспешила добавить я, опасаясь дальнейших расспросов. — У вас тоже никто об этом не говорит?

— Иногда, но не часто. Спрашивать тоже не хочется.

— Да, или?.. Просто это так… Странно.

Мы молча уставились перед собой.

— Знаешь Брижит Бардо? — спросила Ушка.

— Нет.

— Французская актриса. Безумно классная и красивая.

— Да?

— Фильмов с ней я еще не смотрела, но видела фото в журналах.

— И? — спросила я, радуясь смене темы.

— Француженки совсем другие. Изящнее. Женственнее. Не такие…

— Храбрые?

Ушка глянула на меня с удивлением.

— Храбрые? Что ты имеешь в виду?

— Не знаю. Когда я приехала из Буэнос-Айреса, подумала, что все здесь такие… ну, строгие. А потом мама сказала, что на войне им пришлось быть очень храбрыми… И сильными.

— Храбрыми и сильными, хм…

Ушка смотрела перед собой.

— Твоя мама храбрая и сильная?

— Не знаю. Мы же приехали из Аргентины. Там же все было иначе. Но… Да, ей пришлось все делать самой. Отца там не было.

Каждый раз, когда я упоминала об отце, я замечала, что Ушка грустнеет. Я прикусила губу. Глупая корова, зачем его упоминать? Я попыталась сменить тему.

— В них точно что-то есть. Стиль. Это je ne sais quoi.

Ушка вдруг на меня посмотрела.

— В тебе тоже оно есть.

— Что?

— Это не знаю что.

Мы рассмеялись.

— Je ne sais quoi. Не знаю что, — повторила Ушка.

— Раньше я могла так же дурачиться с мамой. Но с тех пор как мы переехали сюда, это почему-то перестало работать, — сказала я.

Ушка выпрямила спину.

— Сильные и храбрые.

Мы снова прыснули.

— Сильные…

— Храбрые…

— Послушные…

— И скучные…

Мы упали друг другу в объятия.

— Нееет.

— Мы такими быть не хотим.

— Мы такими не станем. — Ушка взяла меня за плечи и пристально посмотрела в глаза. — Поклянись, — велела она.

Я торжественно подняла правую руку.

— Клянусь.

— Мы будем как Брижит Бардо и Жанна Моро или Катрин Денёв, знаешь?

Я покачала головой.

— Да ты ничего не знаешь. В мире существуют не только Гете и Бетховен.

— Гете и кто?

Мы снова затряслись от хохота.

— «Переверни Бетховена» [«Roll Over Beethoven» (англ.).] Чака Берри, знаешь? — допытывалась она.

— Не-а.

— Элвис Пресли, «Тюремный рок»? [«Jailhouse Rock» (англ.).]