Другое происхождение
Квартира находилась в Штеглице. Все выжившие гордились прыжком с первого этажа задворок Кройцберга на второй этаж нарядного переднего дома.
— Проходите в джутовую комнату.
Мне нравилась тетя Инге, младшая сестра отца, немного располневшая за послевоенные годы, но ее легкое косоглазие слегка смущало — я не понимала, в какой глаз смотреть. Когда мы приходили в гости, от нее каждый раз пахло новыми духами, в отличие от ее сестры Эрны, жерди, которая постоянно ворчала.
Бабушка Анна и мой отец садились с двух сторон во главе стола, а мы, дети и внуки, устраивались напротив друг друга. Бабушка трижды выходила замуж. Когда один умирал, она знакомилась на церковной скамье со следующим. Отец Эрны, Вилли, взял веревку и ушел в лес. Отец Отто, которого тоже звали Отто, погиб на Первой мировой войне, за три месяца до рождения сына. Он был большой любовью бабушки Анны, и потому она назвала его именем моего отца. Ее последний муж, Карл, был разнорабочим. Большую часть времени он был пьян и избивал всех вокруг, кроме любимой дочери Инге. Он умер незадолго до конца войны, дома, у печки. Три свадьбы, трое родов, трое похорон. После этого бабушка Анна посвятила себя Богу.
Тяжелое воскресное жаркое опустилось в центр стола. Здесь никого не заставляли сидеть идеально ровно, люди всем телом наклонялись над столом и опирались на него, чтобы протолкнуть нагруженную вилку поглубже в широко раскрытый, как у стоматолога, рот — ему оставалось лишь неторопливо и шумно трудиться, благодаря чему утомительные застольные дискуссии с вечно одинаковыми вопросами о жизни становились излишними. Если разговоры и были, то длились они недолго.
— А где Сала? — спросила бабушка Анна.
— Дома, мама, я же тебе говорил.
— Нет.
— Нет, уже говорил.
— Нет.
— Говорил.
— Нет, не говорил.
Она отложила приборы в сторону.
— Ну, значит, нет, — сдался отец.
Дядя Гюнтер со стоном потянулся через стол. Его рука не дотягивалась до миски.
— Волкер, картошку.
У моего двоюродного брата Волкера уже заплыли жиром бедра. Его пухлые губы казались мне жутковатыми. Кроме того, он на меня пялился.
— Малец, сделай-ка погромче. В этом бедламе ничего не слышно! — крикнул дядя Гюнтер.
Волкер со стоном встал.
— Гюнтер, веди себя прилично.
Бабушка Анна не терпела дурных манер. Она была дамой. Если кто-нибудь заходил в ее присутствии слишком далеко, то сразу получал по рукам, и неважно, кто это был, — ее не остановил бы сам евангельский епископ.
— Тихо падает снег… — пропела Габи и стряхнула с плеч брата перхоть, когда он сел на место.
— Сейчас получишь, — огрызнулся Волкер и повернулся к матери.
— Правильно, мой мальчик, не давай себя в обиду. А вы, барышня, следите за языком, ладно?
— Господи, это поллюции, да?
Габи враждебно посмотрела на мать. Когда рука дяди Гюнтера ударила по столешнице, тетя Эрна от ужаса выронила вилку. Ее муж, дядя Полхен, спрятал усталые глаза-пуговки за толстыми стеклами очков.
— Уймитесь, хабалки. Я пытаюсь смотреть передачу, — прорычал дядя Гюнтер.
— Ни слова против маминого любимчика, — прошептала мне двоюродная сестра.
Габи, хорошенькая дурочка, как называла ее мать, была та еще пройдоха. Когда я впервые пришла к ним в гости, она заманила меня в ванную, задрала свое платьице, наклонилась, широко раздвинула ягодицы и гордо воскликнула: «Смотри». И потом тоже постоянно хвасталась, что на ней нет трусиков.
— У тебя уже есть поклонник?
Я покраснела и покачала головой.
— Ну, все еще впереди, или ты из другой команды?
Габи было шестнадцать, и она хлопала приклеенными ресницами. Я понятия не имела, о какой команде шла речь.
— Ну, буч? — сказала она и закатила глаза.
Прежде чем я успела что-то ответить, она схватила меня между ног. И ущипнула так сильно, что на глазах выступили слезы. Я злобно ударила ее кулаком по ребрам. Она коротко ахнула, но оставила меня в покое до конца дня.
— Как дела в школе, Волкер? — спросил мой отец.
— Понятия не имею.
Тетя Инге положила руку на колени сыну.
— Мой Волкер сейчас проходит стажировку.
— А, — ответил отец. — На кого же?
— На автомеханика, — ответила тетя Инге.
— Тоже на механика? А водительские права? На этот раз удалось?
— Не-а, — ответил Волкер.
— Как же ты тогда собираешься стать механиком?
— Я должен чинить машины, а не кататься.
— Вот как, — сказал мой отец.
— Да. Или вы должны жениться на пациентках, прежде чем ковыряться у них в носу?
— Точно, — поддержала его тетя Инге.
— А где пианино, которое я подарил вам на Рождество? — спросил мой отец, не желая развивать тему.
— Волкер разобрал его, — сказала тетя Инге.
Отец вопросительно на нее посмотрел.
— Разбил, — уточнил Волкер.
Отец резко выпрямился, словно проглотил палку.
— Он сделал из фортепианных струн гитару, — пояснила тетя Инге.
— Бас-гитару, — поправил Волкер.
— Да, отменную бас-гитару, — сказала тетя Инге. — Неси ее сюда, мой мальчик.
Волкер молча встал.
— Что Сала делает дома? — спросила бабушка Анна.
Разве она не заметила, что папе не понравился этот вопрос? Почему начала опять?
— Отдыхает, — ответил он.
— Почему?
Я украдкой глянула на отца. Возможно, он сможет объяснить, почему в некоторые дни моя мать встает с постели, только чтобы поесть.
— Плохо себя чувствует, — сказал он.
— А.
Бабушка отвернулась. После короткой паузы она посмотрела на нас строгим взглядом.
— Вы в церкви сегодня были?
Все продолжили молча есть.
— А Сала, значит, плохо себя чувствует?
— Я уже сказал.
— А.
Отец принялся тщательно складывать салфетку, словно на данный момент не было ничего важнее. Возможно, он знал точно, а может, просто догадывался. Бабушка Анна, его мать, медленно сходила с ума. Она вызывающе взглянула на сына.
— Опять душа, да?
— Отто, картошки? — предложил дядя Гюнтер.
Вернулся Волкер с бас-гитарой. Очевидно, он распиливал заднюю стенку фортепиано до тех пор, пока получившийся результат не начал отдаленно напоминать бас-гитару. Отец молча пялился на стол.
— Не переживай, Отто, — сказал Гюнтер, — мне пианино тоже нравилось больше, но мать позволяет мальчишке все, дает карт-бланш, как говорят французы.
В таких обстоятельствах отец даже заговорил со своим зятем.
— Как работа, Гюнтер?
— Получил повышение.
— Поздравляю, Гюнтер, я очень рад.
— Начальник бригады СУБ.
— Ах да.
— Папа, что такое СУБ?
— Служба уборки Берлина, — ответил отец.
— Вывоз мусора, говори прямо, Отто. Дядя Гюнтер теперь руководит вывозом мусора, мое дитя, — сказала тетя Инге.
Я попыталась поймать правильный глаз, чтобы вежливо ответить на ее взгляд.
— СУБ, — повторил дядя Гюнтер. После шестого пива у него уже немного заплетался язык.
— Душа, — тихо пробормотала бабушка Анна. На нее уже никто не обращал внимания.
— Задумайтесь, когда проиграете.
Сказав эту фразу, она внезапно посмотрела на меня. Все замолчали. Папа повернулся к своей матери.
— Что ты сказала?
Бабушка Анна подняла красиво поседевшую голову. Она с улыбкой посмотрела в безмолвные лица своей семьи, будто знала, что здесь никто не сможет понять, о чем речь. И назидательно, со строгой улыбкой повторила:
— Задумайтесь, когда проиграете.
Ее взгляд был по-прежнему прикован ко мне.
— Мама, о чем ты?
— Разве вы не слышите его голос?
— Какой голос? — спросил папа. Бабушка спокойно на него посмотрела.
— Ну, голос.
— Мама, о чем ты?
— Да дураки из телевизора, — пыхтя, вставил Гюнтер. Бабушка Анна гордо поднялась.
— Ты плохо слышишь, мой мальчик? Возможно, тебе стоит сходить к лору.
— Так он сам лор, — рассмеялась Габи.
Бабушка Анна спокойно на нее посмотрела.
— А.
— Мама, какой голос ты имеешь в виду? Людей из телевизора?
— Задумайтесь, когда проиграете.
Она одним прыжком соскочила со стула, подняла левую руку в воздух, словно сверкающий меч, и обратилась к небесам.
— Бог.
Потом она упала и больше не двигалась. Мой отец сразу вскочил, ему почти удалось поймать ее в падении. Он нащупал пульс, спокойно следя за тикающей секундной стрелкой своих часов. Вызвал «Скорую». С тех пор он навещал свою семью исключительно в одиночку. Однажды я услышала, как он сказал матери о неподходящей обстановке. Я снова встретилась с ними лишь однажды, на похоронах бабушки. И это был единственный раз, когда я видела, как плачет отец.
Годы спустя я вновь и вновь вспоминала тот день. Неужели распад начался уже тогда? И, став молодой женщиной, я переживала испорченные отношения родителей с их семьями?
Сейчас все уже кажется ясным, но тогда я не понимала. Как развивать близкие отношения с семьей, обрести чувство безопасности и близости, если родители показали обратное? Моя мать обожествляла своего отца, но ее отношения с матерью Изой были пугающе холодными. Я же не знала, что бабушка Изали, как мы ее называли, сбежала в двадцатых годах в Испанию с двадцатилетним мужчиной, оставив шести- или семилетних дочерей с бисексуальным мужем, потому что не умела обращаться с детьми. Только сейчас я начинаю понимать, что не хотела слушать эти истории тогда и не хочу сейчас. Когда мать пыталась рассказывать мне о своем детстве в Швейцарии на Лаго-Маджоре, о Монте Верита, легендарной горе, где она росла среди реформаторов, анархистов, вегетарианцев, танцующих нудистов, мечтателей, психоаналитиков и сумасшедших, я каждый раз пропускала это мимо ушей. С одной стороны, я страдала от беспрестанного молчания их поколения, с другой — не хотела слушать странные истории. Это противоречие определило мое развитие. Сколько моих сверстников испытали подобное? Думаю, то, что я увидела в тот день, но не поняла из-за сильного испуга, было стыдом. Но каким стыдом? Было ли отцу стыдно за свою семью или за то, что он не поддерживает с ними связь? Стыдился ли он из-за пережитого на войне? Когда мне было шестнадцать или семнадцать, а иногда и в более старшем возрасте, я думала: мои родители — все родители — виноваты. Хоть я и не знала, в чем именно, но виноваты. Наверное, так думают все подростки во все времена, разница заключалась лишь в том, что большинство немцев во времена моей юности действительно были виноваты. Не знаю, было ли им стыдно. Иногда мне кажется, они передали нам это блюдо непереваренным, и мы пережевывали его до тошноты. Но даже в таком случае я все равно не знала, почему испытала тогда те чувства, и еще хуже — испытала ли я их вообще или просто попала в бесконечную странную петлю. Повторение — лишь другое название неизбежного ада?