– О, мама, – тяжело вздохнула Микаэла.

– Посмотри на это, – сказала Роза, быстро перевернув несколько страниц до того момента, когда на снимках появился Лайем.

– На что? – не поняла дочь.

– На свою улыбку. Она вернулась. Я заметила это на первой же фотографии, где вы сняты с Лайемом.

– Тогда почему я не люблю его, мама? Что со мной случилось? – грустно спросила Микаэла.

– Ты сама знаешь ответ.

– Все потому, что я собственноручно превратила свою жизнь в кошмар.

– Ты еще слишком молода, – рассмеялась Роза. – Чтобы превратить свою жизнь в кошмар, нужно очень много времени. Поверь, я знаю.

– Но как мне справиться со всем этим? – беспомощно обратилась Микаэла к матери.

– Позволь мне поделиться собственным опытом, – посерьезнев, сказала Роза. – Когда ты что-то утаиваешь, держишь в секрете, вещи приобретают власть над тобой. Взгляни на свою жизнь пристальнее, Микита, отстранись от нее… и, возможно, ты удивишься той картине, которая предстанет твоему взору.

Глава 26

Микаэла считала мгновения до встречи с детьми. После ухода Розы она провела почти час с физиотерапевтом, который учил ее правильно пользоваться ложкой. Кто бы мог подумать, что это так сложно – зачерпнуть ложкой овсяную кашу и донести ее до рта! В какой-то момент ей захотелось взять тарелку и швырнуть ее в стену. Но потом она вспомнила о том, что мужчины могут позволить себе такой выход энергии, а женщины – нет, и все потому, что мужчины не знают, что такое уборка.

Около полудня она подошла к окну и печально посмотрела на занесенную снегом автостоянку, украшенную традиционными рождественскими гирляндами. Разноцветная мишура обвивала уличные фонари. Микаэла представила, как ночью цветные фонарики превращают больницу и ее окрестности в волшебную страну, погруженную в зимнюю спячку.

Эти явные приметы приближающегося праздника опечалили ее. Она всегда была активным организатором рождественских торжеств не только на общественном поприще, но и в семье: именно она собирала всех перед телеэкраном в гостиной, когда показывали фильмы «Эта прекрасная жизнь» и «Чудо на Тридцать четвертой авеню». А на этот раз она ощущала лишь горькое чувство утраты праздника, семьи, себя самой. Она больше не понимала, где ее дом, близкие, и одиночество в канун Рождества казалось еще более мучительным.

Вдруг раздался стук в дверь.

Микаэла повернулась так быстро, что у нее закружилась голова. Правая нога еще плохо слушалась ее, поэтому она едва не упала из-за столь резкого движения, но в последний момент схватилась рукой за подоконник.

В дверях стоял Лайем. Он неуклюже замялся и прислонился худым плечом к косяку. Слишком длинные волосы падали ему на лоб всклокоченной челкой. Сделав несколько шагов, он остановился далеко от Микаэлы, не осмеливаясь подойти ближе.

Она прочла неуверенность в его взгляде; очевидно, он плохо представлял, как с ней держаться. Да и могло ли быть иначе – теперь, когда он узнал правду, которую она тщательно скрывала от него? Ей стало вдруг нестерпимо стыдно. Какую страшную боль она ему причинила…

– Привет, Лайем, – робко начала Микаэла. Она хотела сказать больше, но не знала, как начать. Она даже не была уверена в том, что выбрала правильное начало.

– Роза сказала, что ты вспомнила очень многое из своего прошлого, – без улыбки сказал Лайем.

Она сделала шаг по направлению к нему и снова чуть не упала, схватившись за живот.

– Да, осталось еще несколько белых пятен, но главное вернулось.

– Это здорово, – отозвался он, но в его голосе не было ни радости, ни воодушевления.

Она внимательно посмотрела на него и заметила сеть морщинок вокруг глаз. Она безошибочно угадала, какие из них появились в последнее время, в результате ее травмы и его усилий пережить правду и смириться с ней.

«Я люблю тебя, Лайем». Именно эти слова он хотел от нее услышать. И она с легкостью могла бы произнести их, тем более что понимала, что не слукавила бы ни на гран. Однако такое объяснение между ними больше походило бы на дружеское, чем на любовное.

Первая любовь напоминает нежную песнь, которая заставляет плакать от грусти. Одержимость, как теперь поняла Микаэла, сильно отличается от любви; она скорее напоминает нечто темное и тайное, неспособное претвориться в радость. Первая любовь рано или поздно отпускает. Одержимость держит тебя за горло мертвой хваткой до самой смерти.

– Я не хочу причинять тебе боль, Лайем, – тихо вымолвила она.

Он улыбнулся. Его улыбка была печальной и уставшей, как бы изношенной, словно обшивка старинного кресла.

– Я не знаю, что ответить тебе, Майк. Это похоже на прыжок в глубокий омут.

– Лайем…

– Позволь мне закончить. – Он взял ее за руку. – У меня накопилось кое-что, что я хотел бы сказать. Тебе следовало давно рассказать мне всю правду. Если бы ты это сделала, у нас был бы шанс.

Микаэла отвернулась и забралась на кровать. Она легла под одеяло и укрылась им до самого подбородка, словно надеялась спрятаться под этим покровом от жестокой правды его слов.

– Я знаю, – призналась она.

Волна черной ярости хлынула ему в сердце, но тут же улеглась, уступив место покорности, разрывавшей ей душу.

– Ты представить не можешь, что это значило для меня… любить тебя все эти годы, зная, что моей любви недостаточно, и моля Бога, чтобы ты ответила мне взаимностью! – Он вздохнул. – Я люблю тебя, Микаэла. Я полюбил тебя с того момента, когда увидел впервые…

– Я поступила так только потому, что хорошо тебя знала, – ответила Микаэла. – Ты вырос в тени великого отца. Я не хотела, чтобы ты постоянно мучился сомнениями из-за Джулиана. Я решила, что если ты не будешь знать, кто был моим первым мужем, то быстрее забудешь, что я вообще когда-то состояла в браке. То же с Джейси. Я подумала, что Джулиан слишком велик и знаменит, чтобы ребенок его забыл. Ей нужен был настоящий отец, нужен был ты.

– Я все это знаю, Майк, – мягко перебил Лайем. – Я только хотел сказать, что не хочу больше лжи. Это все, о чем я прошу. Пока ты спала, я проснулся. До сих пор я жил иллюзией, что ложь когда-нибудь закончится. Я полагал, что моей любви хватит на двоих, но это не так, правда? – Он прикоснулся к ее лицу с нежностью, от которой она едва не расплакалась. – Возможно, ты была права, что утаила от меня свое прошлое. Когда я не знал о нем, мне было проще притворяться, что я не замечаю каких-то досадных мелочей. Я позволял себе не замечать твоей задумчивой печали, тех моментов, когда ты уходила в себя. Знаешь, о чем я думал в эти минуты? «Неужели она сейчас с ним?»

Лайем как будто слышал, как захлебывается рыданиями ее сердце. Он чувствовал в нем боль, о возможности существования которой даже не подозревал.

Микаэла заронила семена этой боли в благодатную почву своей души и терпеливо взращивала их годами посредством собственной одержимости.

Лайем склонился к ней, обхватил ладонями ее лицо и поцеловал. В этом единственном нежном прикосновении губ отразилась сердечная мука, отчаяние и радость его глубокой и неизбывной любви.

Пока Микаэла приходила в себя после поцелуя, Лайем торопливо ушел.

Стенные часы показывали час. Скоро придут дети.

Микаэла лежала на кровати и лениво смотрела на экран телевизора, висящего на кронштейне под самым потолком. Показывали старый черно-белый фильм «Эта прекрасная жизнь».

Дело близилось к развязке. Джордж Бейли в исполнении Джимми Стюарта уже понял, что для него нет места в мире, и все, о чем он мечтал, несбыточно. И теперь он врывался в старый дом, ломая перила…

В этом месте Микаэла всегда плакала, но на этот раз не из-за жестокой судьбы Джорджа Бейли, а из-за своей собственной. Когда горожане бросились собирать пожертвования, желая спасти банк от разорения, она машинально обернулась, чтобы сказать Лайему, что начинается его любимая сцена.

Но его поблизости не оказалось. Не было ни рождественской елки в углу, ни детей, которые тянулись бы к подаркам, хныча, что уже сто раз видели этот фильм.

Микаэла отбросила одеяло и пошла в туалетную комнату. Здесь, под рядом пустых вешалок, одиноко стоял коричневый кожаный портфель. Она нагнулась и подняла его правой рукой – левая была еще слишком слаба. Вернувшись с ним в палату и положив на кровать, Микаэла щелкнула замком. Портфель открылся.

Она наспех осмотрела содержимое. Только Лайем мог так искусно уложить ее любимые вещи. Черная юбка и белый свитер с высоким воротом, расшитый жилет, серебристый пояс с узором из раковин, который она всегда надевала с этой юбкой. Высокие ботинки для верховой езды. Нижнее белье. Даже ее любимые золотые серьги кольцами, на которых покачивались крохотные херувимы, косметика, духи, щетка для волос…

Сердце сжалось в груди Микаэлы, когда она подумала о том, как Лайем собирал для нее этот портфель, даже не будучи уверенным в том, что она когда-нибудь его откроет…

На его месте она побросала бы в бумажный пакет первое, что попадется под руку. Но Лайем другой. Наверняка он долго сидел в гардеробной, размышляя и тщательно подбирая для нее костюм. Она даже подумала, что если присмотреться внимательнее, то можно обнаружить на белом свитере высохшие следы его слез.

Микаэла сняла больничную рубашку и бросила ее на спинку стула. Одеваться было трудно, потому что действовать приходилось одной рукой, но она не сдавалась, не желая звать на помощь, и хотя в конце концов выбилась из сил, зато самостоятельно привела себя в порядок.

Затем она направилась в ванную, где смочила и причесала волосы. Не могло быть и речи о том, чтобы нанести макияж одной рукой, поэтому она ограничилась тем, что слегка нарумянила щеки.

Закончив с туалетом, она спустилась в холл, не имея представления, куда направляется. Оказавшись в больничной часовне, она поняла, что именно сюда ей и следовало прийти прежде всего.

Микаэла опустилась на колени перед алтарем и, сплетя пальцы, воззрилась на деревянный крест. Потом закрыла глаза и представила, что находится в церкви Святого Михаила.

– Господи, помоги мне. Укажи дорогу домой.

Сначала вокруг была полная тьма, затем ее прорезал крохотный, но настойчивый желтый солнечный луч. В отдалении она услышала голоса: высокий детский смех и настойчивый шепот взрослого человека.

Она вдруг увидела себя на похоронах, стоящей в стороне от скорбящих друзей и родственников покойного. Похороны Йэна. Печальные звуки волынки наполняли морозный зимний воздух. Лайем обернулся и заметил ее.

Они были едва знакомы, и все же она подошла к нему, взяла за руку и отвела к машине. Они не сказали друг другу ни слова. Он сел в лимузин, и она долго смотрела вслед удаляющейся машине…

Картинка задрожала, то становясь резче, то расплываясь. Вслед за ней хлынули отрывочные воспоминания, несвязанные ни временем, ни местом действия – разрозненные кадры порванной киноленты ее жизни. Они с Лайемом танцуют на прошлогодней ярмарке… вместе моют посуду – она полощет ее в раковине, он вытирает… он везет ее в продуктовый магазин на старом автомобиле, который они называют «драндулет».

Микаэла помнила свою свадьбу, но только теперь почувствовала, что они с Лайемом в самом деле женаты.

– Еще, – взмолилась она, страшась открыть глаза. – Я хочу увидеть еще…

Полуночная месса. Прошлый год. Они стоят в первом ряду, все четверо, одетые в свои лучшие праздничные костюмы. Волосы у Брета еще мокрые, и на протяжении всей службы он украдкой смахивает капли воды с висков. Она взглянула на него и улыбнулась, вспомнив, что даже в такой день им пришлось с боем уговаривать сына принять душ. Он оттягивал эту неприятную процедуру до последнего момента, поэтому ему пришлось идти в церковь с мокрой головой.

Она отчетливо видела свою семью, всех четверых, стоящих бок о бок, связанных воедино, как сплетенные волокна веревки.

Она медленно открыла глаза. Крест расплылся в пелене горьких слез, шелковые цветы на алтаре превратились в смешение блеклых разноцветных пятен. Она опустила голову и взглянула на обручальное кольцо на левой руке.

– Я причинила ужасную боль Лайему, – прошептала она то ли себе, то ли Богу. Сознание этого стало невыносимым. Мало того что все годы их брака омрачились ложью – даже теперь она продолжает приносить мужу одни страдания.

Она снова закрыла глаза и склонила голову на руки. Ей не хотелось ничего вспоминать, но воспоминания помимо ее воли пришли ниоткуда. Они с Лайемом вдвоем в приемной этой же больницы. Брета увезли в операционную. Доктора говорят о каких-то пластинах и шипах, а также о том, что он, возможно, больше не сможет сжать руку в кулак.

Они с Лайемом стояли поодаль друг от друга: он у окна, она – возле дивана. Между ними выросла стена черного страха, такая густая, что от нее потемнели белые больничные стены и мебель. Она в отчаянии искала способ утешить мужа, этого тихого любящего человека, которому нужно так немного. Прикоснувшись к его плечу, она почувствовала, что он вздрогнул, обернулся и сказал: «Мне не следовало отпускать его». Она обняла его и ответила просто: «Ты не виноват». При этих словах самый сильный мужчина из всех, кого она встречала в жизни, уткнулся ей в плечо и расплакался, как ребенок.

Ей казалось, что она наблюдает за этой сценой откуда-то издалека, глазами другой женщины. Но даже с большого расстояния было очевидно, что она является свидетельницей проявления чистого и простого в своем величии чувства – любви.

Эта мысль пронзила ее, как удар электрического тока.

Любовь.

«Ну, Микаэла, ты же знаешь, что такое любовь!»

Она услышала эти слова отчетливо, как звон церковного колокола, открыв глаза, обернулась, но никого не увидела.

Это Пресвятая Дева наконец заговорила с ней после стольких лет молитв. Однако голос Богоматери странным образом напоминал голос Розы.

Глава 27

Микаэла в задумчивости мерила шагами палату, когда раздался стук в дверь.

Она вдруг заволновалась. Столько страданий причинила она своей семье… что, если они не простят ее?

С трудом волоча ноги, она отошла от окна к кровати и крепко схватилась рукой за спинку. Беспокойство помешало ей заметить, что рука стала действовать лучше.

Дверь открылась, и на пороге показалась Джейси. Она выглядела не менее встревоженной, чем ее мать.

Микаэла прихрамывая подошла к девочке и коснулась ее щеки слабыми, дрожащими пальцами.

– Привет, Джейс.

– Прости, мама. Я не должна была кричать на тебя.

– Малышка моя… – глухо вымолвила Микаэла. – Никогда не проси прощения за свои чувства. – Она обняла дочь. – Моя память еще не полностью восстановилась, осталось несколько белых пятен. Например, я так и не вспомнила тот день, когда ты в первый раз пошла в школу. Я не помню, во сколько лет у тебя выпали молочные зубы. Я пыталась восстановить недостающие звенья в цепи воспоминаний, но в голове все перепуталось, и в этой мешанине они потерялись окончательно. Но я помню, что люблю тебя, люблю больше жизни, и ума не приложу, как могла причинить тебе такую боль. На глаза Джейси навернулись слезы.

– Знаешь, что я помню? Наш последний девичник, когда мы отправились в Сиэтл и смотрели там «Унесенных ветром». Помню, как мы сидели в темном зале, и я держала тебя за руку. – Микаэла глубоко вздохнула. Она снова поймала себя на том, что умалчивает о главном. Джейси пришла сюда не для того, чтобы услышать об этом походе в кино, да и ей хотелось сказать совсем другое. – Помнишь, в тот день мы обедали у Канлиса? По озеру плавали кораблики, украшенные гирляндами рождественских лампочек. Тогда я в последний раз за долгие годы предприняла попытку рассказать тебе о Джулиане.

Слова матери звучали неубедительно, поэтому Джейси смотрела на нее печально и испуганно, с оттенком раздражения. Микаэла прекрасно знала свою дочь, поэтому без труда прочла всю гамму чувств, отразившуюся на ее лице.

– Почему же ты не рассказала мне тогда? Микаэла не раз искала ответ на этот вопрос и, как казалось, нашла. Однако сейчас она не была уверена в его правильности. Даже теперь, после того как с ней случилось несчастье, она не могла сказать Джейси всю правду.

– Только не лги, мама.

– Конечно, дорогая. Но я не хочу причинить тебе боль. Я лгала только поэтому.

– Расскажи мне все.

– Я очень любила Джулиана. Когда я вышла за него замуж и уехала в Калифорнию, то стала совсем другим человеком – настоящей американкой Кайлой Троу, у которой нет прошлого. Именно об этом я всегда мечтала. Твоя бабушка говорила, что он недостаточно хорош для меня, но я ее не слушала… Я слишком сильно любила его… В Голливуде я полностью потеряла себя, – продолжала Микаэла. – Не только ту бедную латиноамериканскую девочку, какой была, но гораздо больше. Саму себя. Я стала делать вещи, которых потом стыдилась. – Она попыталась улыбнуться, но безуспешно. – Вскоре я забеременела. Ты вернула мне мою сущность. Я знала, какой судьбы хочу для тебя, хотя и успела забыть, чего хотела для себя. А Джулиан… он был еще не готов к тому, чтобы стать отцом.

– Он не хотел меня, – со слезами на глазах проговорила Джейси.

Микаэла тяжело вздохнула, но отступать было некуда.

– Не хотел. – Она крепко сжала руки дочери. – Но я хотела тебя больше жизни. И хотела дать тебе то, чего была лишена сама. Поэтому я ушла от Джулиана.

– Но ведь ты любила его. – Да.

Слеза покатилась по щеке Джейси, и Микаэла с трудом удержалась, чтобы не смахнуть ее. Бывают такие слезы, которые должны пролиться, и нельзя им мешать. Это одна из многочисленных истин, которые открылись ей в жизни далеко не сразу.

– А знаешь, что помню я? – дрожащим голосом вымолвила Джейси. – Когда я была маленькой, я часто спрашивала тебя о папе. И каждый раз ты начинала плакать. Потом я перестала задавать вопросы. Выходит, из-за меня ты разрушила свою жизнь?

– Нет! Никогда не говори так. – Микаэла с силой сжала ее руку. – Я сама ее разрушила и жила в руинах до тех пор, пока не встретила Лайема. Только тогда я снова обрела себя. Я знаю, что не была честна с тобой и Лайемом, и теперь мне придется загладить свою вину. Мы все – одна семья, и это главное, что нужно помнить. Так мы сможем пережить трудное время.

– Ты вернешься домой?

Домой. Это слово осветило ее память так ярко, что Микаэла едва не зажмурилась. Перед глазами возникла отчетливая картинка, похожая на фотографию в рамке под стеклом.

Лайем сидит за роялем в шортах и смешной майке, которую привез с последнего конгресса медиков. На груди у него надпись: «Виагра помогает всегда быть в форме». На черной полированной крышке рояля стоят два бокала с вином. Лайем играет ее любимую песню – «Время для нас».

Она подходит к нему сзади и обнимает за плечи. «Эй, тапер, неси свою жену в постель, а не то упустишь шанс».