3 сентября 2010 г., 8:10

В больнице течение времени замедляется. Джонни сидел на неудобном стуле, придвинутом к кровати Талли.

Вытащив из кармана сотовый телефон, он некоторое время растерянно смотрел на него. Затем нашел список контактов и позвонил Марджи и Баду. Теперь они жили в Аризоне, по соседству с овдовевшей сестрой Марджи, Джорджией.

Марджи ответила после третьего гудка; она слегка задыхалась.

— Джонни! — Он понял, что она улыбается. — Как я рада тебя слышать!

— Привет, Марджи.

Он умолк.

— Что случилось?

— Талли. Она попала в автомобильную аварию. Подробностей не знаю, но она здесь, в больнице Святого Сердца. — Джонни помолчал. — Плохо дело, Марджи. Она в коме…

— Мы вылетаем ближайшим рейсом. Бад поедет прямо в Бейнбридж, чтобы встретить мальчиков, когда они вернутся из школы.

— Спасибо, Марджи. Вы знаете, как сообщить ее матери?

— Постараюсь разыскать Дороти. А Мара уже знает?

При мысли о том, что нужно позвонить дочери, Джонни тяжело вздохнул.

— Еще нет. Честно говоря, я понятия не имею, захочет ли она разговаривать. А может, ей вообще наплевать.

— Позвони ей, — сказала Марджи.

Джонни попрощался и отключил телефон. Потом на секунду закрыл глаза, собираясь с духом. Его дочь ходит по самому краю жизни, и даже легкое дуновение может ее столкнуть.

Рядом попискивала аппаратура, напоминая, что именно она поддерживает жизнь в Талли, дышит за нее, дает ей шанс.

Шанс, в который не очень верил доктор Бивен.

Джонни заставил себя снова вывести на экран список контактов и позвонить.

Мара.

8

3 сентября 2010 г., 10:17

Книжный магазин «Черная магия» в городе Портленд, штат Орегон, гордился особой атмосферой: приглушенный свет, курящиеся благовония, черные портьеры. Пыльные полки были заставлены старыми книгами; здесь были разделы, посвященные чудесным исцелениям, викканству, языческим обрядам и медитации. Даже самому невнимательному наблюдателю становилось ясно, что этот магазин так и был задуман — мрачным и одновременно возвышенным. Единственной проблемой были воры. В тусклом свете и заполненном легким дымком курящихся благовоний воздухе уследить за товаром было сложно. Слишком много книг покидали магазин в карманах и рюкзаках.

Мара Райан несколько раз говорила об этом хозяйке, но та упорно не желала опускаться до прозаических земных забот.

Поэтому Мара оставила все как есть. Честно говоря, ей было все равно. Еще одна тупая работа в череде тупых работ, которые она сменила за два года после окончания школы. Единственное достоинство — никто не доставал ее по поводу внешнего вида. Работа была не тяжелая. Но на этой неделе инвентаризация, и Маре приходилось являться в магазин очень рано, что ей очень не нравилось. К тому же в этом не было никакого смысла — глупо пересчитывать книги, которые все равно никто не купит. В большинстве магазинов инвентаризацию проводят после закрытия. Но только не в «Черной магии». Здесь этим занимаются на рассвете. Почему? Мара понятия не имела.

Она стояла в разделе вуду, подсчитывая количество черных свечей в виде черепов и записывая цифры в тетрадь, и раздумывала, не бросить ли эту дурацкую работу, но мысль о поисках нового места или о переезде вызывала у нее еще большее уныние.

У нее все вызывало уныние. Она не умела смотреть в будущее — могла только мириться с настоящим. Так когда-то сказала ей психиатр, женщина с глазами акулы, почти всегда лгавшая Маре. Доктор Харриет Блум.

Время лечит все раны.

Скоро станет легче.

Не держи в себе свое горе.

Любые твои чувства — это нормально.

Горы собачьего дерьма. Нельзя отворачиваться от боли, разрывающей душу. Это не помогает. Скорее, наоборот.

Единственным утешением было погружение в себя. Вместо того чтобы отворачиваться от душевной боли, нужно зарыться в нее, натянуть на себя, как теплое пальто в промозглый день. В утрате есть некое умиротворение, в смерти — возвышенность, в раскаянии — свобода. Мара знала это по собственному горькому опыту.

Закончив подсчет свечей-черепов, она положила листок учета в книжную витрину. Мара не сомневалась, что забудет, где он, но кого это волнует? У нее обеденный перерыв. Да, она пришла рано, но тут никакие правила не соблюдаются.

— Я ухожу на ланч, Стар! — крикнула Мара.

— Ладно, — ответили ей из темноты. — Передавай привет всему шабашу.

Мара закатила глаза. Сколько ни говори хозяйке, что она не ведьма, а сборище ее друзей не шабаш, Старла стоит на своем.

— Без разницы, — буркнула она и прошла через полутемный магазин к кассе, где из выдвижного ящика со всяким хламом выудила свой телефон. Это одно из немногих правил, которые соблюдались в магазине — никаких телефонных звонков в рабочее время. Старла утверждала, что чирикающий телефон разрушает магию покупки.

Мара взяла телефон и выскочила на улицу. Открывшаяся дверь издала пронзительное кошачье мяуканье — вместо звона колокольчиков, как в других магазинах. Не обращая внимания на эти звуки, Мара вышла на свет. В буквальном смысле.

На экране телефона мигало текстовое сообщение. Она прочла. За последние два часа отец звонил четыре раза.

В сентябре центр Портленда особенно красив. Историческая часть города словно купается в солнечных лучах, и приземистые здания из красного кирпича выглядят ухоженными. Мара опустила голову. Она давно уже научилась не встречаться взглядом с «нормальными» людьми на улице. Таких подростков они удостаивали лишь презрительного взгляда. Хотя «нормальных» людей на самом деле почти нет. Большинство внутри себя такие же, как она — похожи на медленно гниющий фрукт.

По мере приближения к ее квартире пейзаж становился все более унылым. Всего несколько кварталов, а город уже стал мрачным, уродливым. Обочины дорог завалены мусором, а на деревянных столбах и грязных окнах наклеены объявления о розыске пропавших детей. В парке под деревьями на противоположной стороне улицы в выцветших спальных мешках ночевали бездомные дети; рядом с ними собаки. В этой части города невозможно пройти и пяти шагов, чтобы не наткнуться на бездомного ребенка, клянчившего милостыню.

Но только не у нее.

— Привет, Мара, — поздоровался с ней мальчишка в черной одежде. Он сидел на крыльце, курил сигарету и кормил печеньем тощего добермана.

— Привет, Адам.

Мара прошла еще несколько кварталов, остановилась и огляделась по сторонам.

Никто на нее не смотрит. Она поднялась по бетонным ступенькам и вошла в миссию благотворительного фонда «Свет Господа».

Тишина нервировала — с учетом того, сколько здесь собралось людей. Опустив взгляд, Мара пробралась через лабиринт входного контроля и оказалась в главном зале.

Бездомные сидели за столами на длинных скамьях, загораживая руками стоящие перед ними пластмассовые подносы с едой. Ряды людей за пластиковыми столами, все в многослойной одежде даже в этот теплый день. Грязные волосы прикрыты вязаными шапочками, как правило дырявыми.

Сегодня здесь больше молодых людей, чем обычно. Должно быть, экономят. Мара их жалела. В свои двадцать лет она знала, что такое приносить все свои вещи в туалет на заправке — их мало, но это все, что у тебя есть.

Она встала в хвост медленно движущейся очереди, рассеянно прислушиваясь к шарканью ног.

На завтрак здесь выдавали овсяную кашу на воде и поджаренный тост. Безвкусная еда тем не менее насытила ее, и Мара была благодарна. Соседи по комнате не одобряли, когда она сюда приходила. Пакстон называл это «брать у Чувака», но Мара была голодна. Иногда приходилось выбирать между едой и платой за квартиру, особенно в последнее время. Она отнесла пустую миску и ложку к окну и опустила в серый пластиковый бак, уже заполненный грязными мисками, ложками — никаких ножей — и чашками.

Потом поспешно вышла из столовой на улицу. Медленно поднявшись на холм, Мара подошла к просевшему кирпичному дому с трещинами на окнах и покосившимся крыльцом. На нескольких окнах вместо занавесок висели застиранные простыни.

Дом.

Мара обогнула переполненный мусорный бак, рядом с которым сидел пятнистый кот. Глаза не сразу привыкли к полутьме внутри. Лампочка перегорела два месяца назад, но никто и не подумал ее заменить. А так называемому коменданту дома было абсолютно наплевать.

Мара поднялась по лестнице, четыре пролета. На двери ее квартиры на ржавом гвозде висела половинка извещения о выселении. Сорвав оставшийся клочок, Мара бросила его на пол и открыла дверь. Маленькая квартира-студия с неровными, вспученными от воды полами и желтовато-серыми стенами была заполнена дымом и пропитана запахом марихуаны и сигарет с гвоздикой. Соседи по комнате сидели на разномастных стульях и на полу, но в большинстве своем лежали. Лейф лениво перебирал струны гитары, а Сабрина — ее прическа состояла из многочисленных косичек-дредов — курила кальян с марихуаной. Парень, называвший себя Мышонком, дремал на груде спальных мешков. Пакстон устроился в мягком кресле, которое Мара выудила из груды хлама рядом со своей работой.

Как обычно, он был одет во все черное — обтягивающие джинсы, потрепанные ботинки без шнурков и рваная футболка с портретами группы «Девятидюймовые гвозди». Бледность его кожи подчеркивали черные, до плеч волосы с голубыми прядями и глаза цвета виски.

Мара переступила через одежду, коробки из-под пиццы и старые туфли Лейфа. Пакстон поднял голову и посмотрел на нее несфокусированным взглядом. Потом показал ей клочок бумаги с неровными строчками. По почерку Мара поняла, что он совсем обкуренный.

— Мое последнее.

Она прочла стихотворение вслух, но так тихо, что никто ничего не услышал.

— «Только мы с тобой… вдвоем… в темноте, ждем и знаем… любовь наше спасение и наша смерть… никто нас не видит, кроме друг друга…»

— Понимаешь? — Пакстон слабо улыбается. — Тут есть подтекст.

Его романтизм грел ее израненную душу. Она взяла у него из рук листок и стала внимательно вглядываться в слова — как когда-то изучала строки Шекспира на уроке литературы в старших классах, в другой жизни. Пакстон протянул руки, и она увидела белые шрамы на его запястьях. Единственный из всех людей, которых Мара встречала, он понял ее боль; он показал ей, как можно трансформировать эту боль, лелеять ее, слиться с ней. Каждый в этой комнате знал о тонких линиях, которые может оставить после себя лезвие ножа.

На полу Сабрина раскачивалась из стороны в сторону, обнимая все еще дымящий кальян.

— Привет, Мара. Хочешь дыхнуть?

— Да, конечно. — Ей было просто необходимо наполнить легкие сладковатым дымом, утонуть в его магии. Но не успела она пересечь комнату, как запищал ее сотовый.

Мара сунула руку в карман и вытащила маленькую лиловую «Мотороллу», с которой не расставалась уже несколько лет.

— Отец звонит. Опять.

— Его сводит с ума, что ты сама по себе. Естественно, ему хочется тебя контролировать, — сказал Лейф. — Поэтому он оплачивает твои телефонные счета.

Пакстон пристально посмотрел на нее.

— Эй, Сабрина, дай мне кальян. Принцессе звонят.

Мара тут же устыдилась своего детства, благополучия, в котором она жила. Пакс прав — она вроде принцессы после смерти королевы, когда обрушилась волшебная сказка. Телефон перестал вибрировать, и на экране появился текст: «Это срочно. Позвони мне». Мара нахмурилась. Она не разговаривала с отцом… Сколько уже? Год?

Нет, неправда. Она точно знала, когда говорила с ним в последний раз. Как можно это забыть?

Декабрь девятого года. Девять месяцев назад.

Мара знала, что отец скучает по ней, что сожалеет об их последнем разговоре. Тому свидетельство поток эсэмэсок и голосовых сообщений. Сколько раз он оставлял сообщения, умоляя вернуться домой?

Но отец никогда не ссылался на чрезвычайные обстоятельства. Не пытался обманом заставить ее позвонить.

Мара переступила через Сабрину, обогнула Лейфа, который отключился, уронив гитару на грудь, и прошла на кухню, пропитанную запахом гниющей пищи и плесени. Там она набрала номер отца. Он ответил сразу же — Мара поняла, что он ждал.

— Мара, это папа, — сказал он.

— Да. Я поняла. — Она отошла в угол кухни, где разбитая плита и ржавая раковина подпирали старый зеленый холодильник.

— Как ты, малыш?

— Не называй меня так. — Мара прислонилась к холодильнику — внезапный озноб она приписала именно ему.

Она услышала вздох отца.

— Ты все еще не готова сказать мне, где ты? Я даже не знаю, в каком ты часовом поясе. Доктор Блум говорит, что на этом этапе…

— Это не этап, папа. Это моя жизнь. — Она отодвинулась от холодильника. Из комнаты за ее спиной доносилось бульканье кальяна, смех Пакса и Сабрины. Сладковатый дым плыл в ее сторону. — Я взрослею, папа. Что там за срочность?

— Талли попала в автомобильную аварию, — сказал он. — Дело плохо. Неизвестно, выживет ли она.

У Мары перехватило дыхание. И Талли тоже?! Нет!

— О господи…

— Где ты? Я могу забрать тебя…

— В Портленде, — прошептала Мара.

— Орегон? Я забронирую тебе билет на самолет. — Он помолчал. — Там рейсы каждый час. Билет с открытой датой будет ждать тебя на стойке авиакомпании «Аляска».

— Два билета, — сказала она.

Он помолчал.

— Отлично. Два. Каким рейсом…

Мара захлопнула телефон, не попрощавшись.

На кухню вошел Пакстон:

— Что случилось? Вид у тебя паршивый.

— Моя крестная мать, наверное, умирает.

— Мы все умираем, Мара.

— Мне нужно ее увидеть.

— После того что она сделала?

— Поедешь со мной? Пожалуйста. Я не могу одна, — сказала она. — Прошу тебя.

Пакстон прищурился, и под его пронизывающим взглядом Мара почувствовала себя беспомощной.

Он убрал волосы за ухо с серебряной сережкой.

— Мы ненадолго. Пожалуйста, Пакс. Я возьму у отца немного денег.

— Ладно, — наконец согласился он. — Поеду.

В аэропорту Портленда Мара чувствовала, как люди удивленно пялятся на нее и Пакса.

Ей нравилось, что так называемых нормальных людей оскорбляет «готическая» внешность Пакса, английские булавки в ушах, татуировки на шее и ключицах. Они не замечали красивого орнамента вокруг вытатуированных букв, не замечали иронии и юмора этих слов.

Поднявшись на борт, Мара села на свое место в хвосте салона и пристегнулась.

В окне она видела размытое отражение своего бледного лица: густо накрашенные карие глаза, лиловые губы, вихры розовых волос.

Прозвучал сигнал, и самолет тронулся по взлетной полосе, набирая скорость, и взмыл в безоблачное небо.

Мара закрыла глаза. Воспоминания стучались к ней, как ворон из любимого стихотворения Пакса. Тук-тук-тук.

Она не желала вспоминать прошлое. Много месяцев она прятала все это — диагноз, рак, прощание, похороны и долгие серые дни после, — но воспоминания все время всплывали, правдами и неправдами пробиваясь на поверхность сознания.

Крепко зажмурившись, она увидела себя в тот последний день ее прежней жизни: пятнадцатилетняя девочка собирается в школу.

— Надеюсь, ты не собираешься идти в этом школу, — сказала мама, входя на кухню.

Сидящие за столом близнецы вдруг замолкли и уставились на Мару, как два китайских болванчика.

— Ого! — сказал Уильям.

Лукас кивнул, поддержав брата.

— С моей одеждой все в порядке. — Мара встала из-за стола. — Так теперь модно, мама. — Она скользнула взглядом по одежде матери — фланелевая пижама, схваченные резинкой волосы, дешевые шлепанцы — и нахмурилась. — В этом ты должна мне доверять.

— В таком наряде впору прогуливаться по ночам на Пайонир-сквер в сопровождении своего сутенера. Но сегодня ноябрьское утро, а ты ученица старших классов школы, а не предмет вожделения Джерри Спрингера  [ Джерри Спрингер — американский телеведущий, продюсер, актер и политик. В 1974 году был вынужден покинуть пост члена городского совета из-за скандала: обнаружился чек, выписанный им за услуги «девушки легкого поведения».]. Если хочешь, я выражусь конкретнее: твоя джинсовая юбка настолько коротка, что я вижу белье — розовое в цветочек, а футболка явно лежала на полке отдела для малышей. Я не позволю тебе демонстрировать свой живот в школе.

Мара в отчаянии топнула ногой. Ей хотелось, чтобы именно этот ее наряд увидел сегодня Тайлер. Он посмотрит на нее и подумает: «Круто», — и больше не будет считать ее наивной малышкой.

Кейт протянула руку к стулу перед собой и ухватилась за него, словно древняя старуха. Потом присела за стол, взяла свою чашку с кофе — ту самую, с надписью: «ЛУЧШАЯ В МИРЕ МАМА» — и обхватила ладонями, словно хотела согреться.

— Я неважно себя чувствую, Мара, и сегодня у меня нет сил с тобой спорить. Пожалуйста.

— Вот и не спорь.

— Совершенно верно. Я не шучу. Ты не пойдешь в школу в таком виде — как Бритни Спирс под кайфом, полуголая. Без разговоров. Дело в том, что я твоя мать. И значит, начальник в этом доме. Или надзиратель. Мой дом — мои правила. Переоденься или пеняй на себя. Могу пояснить, что последствия начнутся с того, что ты опоздаешь в школу и лишишься своего драгоценного нового телефона. Дальше — больше. — Кейт поставила на стол чашку.

— Ты хочешь испортить мне жизнь!

— Ты раскрыла мой генеральный план. Глупости. — Мать наклонилась и взъерошила копну волос на голове Лукаса. — Вы, ребята, еще маленькие. Я не буду портить вам жизнь еще несколько лет. Так что повода для волнений нет.

— Мы знаем, мама, — честно ответил Уильям.

— У Мары все лицо красное, — заметил Лукас и вернулся к построению башни из кукурузных хлопьев.

— Семейный школьный автобус Райанов отходит через десять минут, — сказала Кейт. Потом уперлась ладонями о стол и медленно встала.

— Я неважно себя чувствую, Мара, и сегодня у меня нет сил с тобой спорить.

Это была улика номер один. Нельзя сказать, чтобы Мара собирала их — ей вообще было все равно. Она продолжала жить так же, как и раньше — в школе делала все, чтобы стать заметной, чтобы все хотели с ней дружить. До того первого семейного совета.

— Я была у врача, — сказала мама. — Не стоит особенно волноваться, но я больна.

Мара слышала, как переговариваются мальчики, как задают глупые вопросы, не понимая, что произошло. Лукас — мамин любимчик — подбежал к матери и обнял ее.

Папа увел мальчиков из комнаты. Проходя мимо Мары, он посмотрел на нее; она увидела в его глазах слезы, и колени у нее подогнулись. Плакать он может только по одной причине.

Она посмотрела на мать и вдруг увидела все; ее бледную кожу, темные круги под глазами, потрескавшиеся бесцветные губы. Как будто ее маму окунули в отбеливатель и вытащили обесцвеченной. Больна!

— Это рак, да?

— Да.

Мару так затрясло, что она сцепила руки, пытаясь унять дрожь. Разве так бывает, чтоб за одну секунду твоя жизнь так опасно накренилась?

— Ты поправишься. Правда?

— Врачи говорят, что я еще молода и здорова и поэтому все должно быть хорошо.

Должно быть!

— Я пойду к самым лучшим врачам, — сказала мама. — И справлюсь с болезнью.

Мара с облегчением выдохнула.

— Тогда ладно, — наконец произнесла она, чувствуя, как это ужасное стеснение в груди постепенно ослабевает. Мама никогда не лгала.