— Можно я кое-что скажу, а ты не будешь кусаться?

— Это вряд ли.

— Мне жалко, что у вас с Джоанни все так получилось.

Кейт чего угодно ожидала, но не этого.

— Да ну, ерунда.

— Нет, не ерунда. Я слышала, у нее теперь своя компания, и довольно непутевая.

Кейт хотела было ответить, что ей все равно, плевать с высокой колокольни, но вдруг с ужасом почувствовала, как защипало в глазах. Накрыло воспоминаниями: вот они с Джоанни на ярмарке, катаются на каруселях, вот сидят возле конюшни, обсуждают, как весело будет учиться в старших классах. Она пожала плечами.

— Угу.

— Иногда в жизни бывает трудно. Особенно если тебе четырнадцать.

Кейт закатила глаза. Можно подумать, мама хоть что-то понимает в проблемах подростков, представляет, как это тяжело.

— Ни хрена себе новости.

— Я сейчас притворюсь, что этого слова от тебя не слышала. Это будет нетрудно, ведь больше я его никогда не услышу, правда?

Кейт вдруг страшно захотелось быть похожей на Талли. Талли не сдалась бы вот так запросто. Наверняка бы еще и закурила на глазах у матери, посмотрела, что она на это скажет.

Мама пошарила в бездонном кармане юбки и достала сигареты. Прикуривая, она все не сводила взгляда с Кейт.

— Ты знаешь, что я тебя люблю, во всем поддерживаю и никому не позволю тебя обижать. Но, Кейти, я не могу не спросить: чего ты ждешь?

— В смысле?

— Ты целыми днями торчишь дома, читаешь и делаешь домашку. Разве так с людьми знакомятся?

— Да никто не хочет со мной знакомиться.

Мама ласково погладила ее по руке:

— Не стоит сидеть и ждать, пока кто-нибудь другой придет и изменит твою жизнь. Вот ради чего женщины вроде Глории Стайнем жгут бюстгальтеры [Глория Стайнем (р. 1934) — американская журналистка и политическая активистка, одна из лидеров феминистского движения конца 1960-х — начала 1970-х. Фраза отсылает к знаменитой акции 1968 года: протестуя против проведения конкурса «Мисс Америка», активистки сжигали символы угнетения и овеществления женщин — корсеты, номера журнала «Плейбой» и т. д. Стайнем в этой акции участия не принимала.] и устраивают демонстрации в Вашингтоне.

— Ради того, чтобы я могла завести друзей?

— Ради того, чтобы ты могла стать кем угодно — кем захочешь. Ведь вашему поколению так повезло. Можете выбирать, кем быть. Но иногда ради этого приходится рискнуть. Сделать первый шаг. Я одно могу сказать: сожалеть в жизни приходится только о том, на что когда-то не решилась.

В голосе матери Кейт вдруг почудилось что-то непривычное, в слове «сожалеть» звякнула нотка грусти. Но, впрочем, что могла мама знать о кровавой борьбе за популярность в старшей школе? С тех пор, как она сама была подростком, сто лет прошло.

— Ага, как же.

— Это правда, Кейтлин. Однажды ты поймешь, что я вовсе не так глупа, как тебе кажется. — Она улыбнулась и снова коснулась руки дочери. — Вот будешь в первый раз просить, чтобы я посидела с твоими детьми, тогда и поймешь — если, конечно, ты такая же, как все женщины.

— Ты о чем вообще?

Мама рассмеялась, хотя Кейт ничего смешного в этом не видела.

— Я рада, что мы поговорили. А теперь иди, знакомься с соседкой. Вы подружитесь.

Ага. По-любому.

— Рукавицы только надень, горячо.

Класс. Еще рукавиц не хватало.

Кейт подошла к плите и уставилась на красно-коричневое месиво в прямоугольной форме. Медленно, точно во сне, оторвала кусок фольги, накрыла запеканку и подвернула края, затем натянула толстые стеганые рукавицы, которые сшила тетя Джорджия. С запеканкой в руках она подошла к задней двери, сунула ноги в свои убогие, прикидывающиеся модными ботинки и по вязкой, чавкающей дорожке зашагала к соседнему дому.

Дом, построенный в форме буквы «Г», низкий и длинный, точно приплюснутый, стоял задом к дороге. Крыша из дранки вся поросла мхом. Некогда белые стены давно не видели краски, водосточные желоба забились листьями и сучьями. Здоровенные кусты рододендрона заслоняли почти все окна, разросшийся можжевельник окружил дом колючей зеленой стеной. За этим садом много лет никто не следил.

Кейт остановилась у двери, сделала глубокий вдох.

С трудом удерживая запеканку одной рукой, она стянула со второй рукавицу и постучала.

Пожалуйста, пусть никого не будет дома.

Почти сразу же внутри раздались шаги.

Затем дверь распахнулась, и перед Кейт предстала высокая женщина, одетая в свободное, струящееся платье. Лоб перехвачен расшитой бисером лентой. В уши продеты разномастные сережки. У нее был странный расфокусированный взгляд, точно у близоруких, которые без очков ничего не видят, но ее красота — пронзительная, хрупкая — все равно бросалась в глаза.

— Да?

Странная, пульсирующая музыка раздавалась будто бы со всех сторон одновременно; внутри стоял полумрак, лишь красные и зеленые лава-лампы озаряли комнату жутковатым свечением.

— З-здравствуйте, — заикаясь, пробормотала Кейт. — Моя мама вам запеканку приготовила.

— Ништяк. — Женщина качнулась назад, едва не упала.

И вдруг из-за ее спины появилась Талли, вернее сказать, вылетела, двигаясь с уверенностью и изяществом, которые пришлись бы впору кинозвезде, а не четырнадцатилетней девочке. Одетая в ярко-синее короткое платье и высокие белые сапоги, она выглядела достаточно взрослой, в самый раз, чтобы водить машину. Ни слова не говоря, она схватила Кейт за локоть, втащила ее в дом и провела через гостиную в абсолютно розовую кухню — розовым было все: стены, шкафы, занавески, столешницы. Когда Талли наконец посмотрела на нее, Кейт почудилось, что во взгляде ее темно-карих глаз промелькнуло что-то очень похожее на стыд.

— Это твоя мама? — спросила она, не придумав, о чем бы еще завести разговор.

— У нее рак.

— Ой. — Кейт понятия не имела, как на это реагировать. — Как жалко.

Кухню затопило тишиной. Не смея поднять глаза на Талли, Кейт разглядывала стол. Она в жизни своей не видела столько «вредной» еды разом. Печенье, сладкие хлопья для завтрака, пачки кукурузных чипсов, попкорн, покупные кексы с разными начинками.

— Ого. Вот бы мне мама разрешала все это есть.

Она тут же пожалела, что вообще раскрыла рот. Прозвучало это ужасно тупо и по-детски. Чтобы не стоять столбом, разглядывая каменное лицо Талли, она опустила запеканку на кухонную столешницу.

— Осторожно, горячая еще, — предупредила она и тут же поняла, что опять сморозила глупость — и так ясно, что горячая, не зря же она заявилась в рукавицах с кита размером.

Талли наблюдала за ней, прислонившись спиной к розовой стене и раскуривая сигарету.

Кейт с опаской покосилась на дверь в гостиную:

— А ее не волнует, что ты куришь?

— Ее вообще ничего не волнует, слишком сильно болеет.

— А-а.

— Хочешь затянуться?

— М-м… нет, спасибо.

— Ну да. Я так и думала.

Со стены на них смотрели часы в виде кота. Кот водил из стороны в сторону глазами, помахивал хвостом, отмеряя секунды.

— Ну, тебе, наверное, пора домой, ужинать, — сказала Талли.

— Да, — согласилась Кейт, чувствуя себя еще большим задротом, чем прежде, — точно.

Талли снова провела ее через гостиную; ее мать теперь лежала на диване, раскинув в стороны руки.

— Пока, соседская девочка, которая старается быть гостеприимной.

Талли рывком распахнула дверь. Обнажился мутный багровый прямоугольник закатных сумерек, который казался слишком ярким, каким-то ненастоящим.

— Спасибо за еду, — сказала она. — Я готовить не умею, а Дымка вон сама уже готовенькая, если ты понимаешь, о чем я.

— Дымка?

— Моя мать. Теперь она так себя называет.

— А-а.

— Вообще было бы круто уметь готовить. Или хотя бы повара нанять, типа того. Ну, в смысле, раз у мамы рак.

Талли посмотрела прямо на Кейт.

Скажи, что можешь научить.

Рискни.

Но она не решилась. Слишком уж большого унижения это могло стоить.

— Ну… пока.

— Увидимся.

Кейт шагнула мимо нее и слилась с сумерками.

Уже на полпути к дороге Талли окликнула ее:

— Эй, погоди!

Кейт медленно обернулась.

— Тебя как зовут-то?

Вспышка надежды.

— Кейт. Кейт Маларки.

— А-а, Маларки-Чмоларки? — рассмеялась Талли.

Кейт эта дурацкая школьная дразнилка смешной не казалась. Она снова отвернулась.

— Прости, я не хотела, — сказала Талли, но смеяться не перестала.

— Ну да, как же.

— Ладно, хочешь, обижайся на всякую хрень, дело твое.

Кейт молча пошла прочь.