Я попыталась пошевелить пальцами: адская боль пронзила всё тело, а с этой мыслью почему-то ещё и сердце. Муха зажужжала громче…

Мне вдруг стало страшно. Страшно открыть глаза, словно произошло что-то ужасное, о чём я пока не знаю. Почему рядом врач? Почему мама плачет? Мама ведь? Мама…

Почему я сама хочу плакать? Очень хочу. Внутри такая свистящая пустота, что уши закладывает. Может, мне удалили все внутренние органы?

— Доченька! Миленькая! Очнулась, — причитала мама, целуя мою руку. Горячие и влажные от слёз губы вызывали странные ощущения. Кожа словно заново училась воспринимать прикосновения.

— Успокойтесь, Валентина Ивановна, — обречённо вздохнул врач. — Алёне нужен покой, скоро она полностью придёт в себя.

— В-сё… хо-ро-шо… — смогла прошелестеть одними губами, с ужасом не узнав свой голос. Это я говорю? Что со мной сделали? Превратили в Гену? Чебурашку? Ещё хуже? Кончиту Вурст, и у меня теперь борода?

Рыдания окончательно сокрушили бедную женщину, и она уронила голову рядом со мной. Наверное, действительно со мной произошло что-то ужасное…

* * *

Через пару дней я узнала много нового о себе.

Это было так странно…

Странно слушать об аварии, о коме, в которой провалялась полгода. Странно смотреть в счастливые глаза матери, а свои, в отражении круглого зеркала, видеть такими несчастными. Словно и глаза не мои. Чужие. Какой-то другой Алёны. Что с ними стало? Почему в них столько тихой печали?

Не чувствуя вкуса и как-то совсем уж вяло для человека, вернувшегося с «того света», ела предложенные бульоны, слушала «последние новости» и почти не язвила. Так, иногда. Даже шутки получались какие-то неестественные.

«Это всё слабость. Пройдет», — успокаивала мама и брала меня за руку.

А я смотрела на её тёплые короткие пальцы бухгалтера и думала: почему ничего не чувствую? Где радость, где долбанное счастье? Я ведь жива. Я в этом мире, а не… и на этой мысли я всегда спотыкалась, а грудь начинала болезненно ныть.

«Неврология», — с умным видом говорил врач, осматривая меня. — «Мы вам целый курс оздоровительный пропишем, через пару месяцев как новенькая будешь».

Я почему-то не верила этим серым глазам. «Как новенькая» уже не буду, настойчиво твердил внутренний голос, и от подобных мыслей тошнота подкатывала к горлу. А ещё просто уже тошнило от запаха лекарств и больничной койки.

На третий день пришли мои друзья.

Обрадовалась ли я? Я, что стала тенью отца Гамлета? Вряд ли. Скорее, впала в ещё большее уныние. Отчего-то я не хотела видеть этих людей и их счастливые лица.

— Это твои фотографии на День Студента. Помнишь? — весело спрашивала светловолосая девушка с карамельными глазами. А мне совсем не интересно. Какой День студента? Зачем День студента? Почему я вообще пошла учиться на журфак?

— Нам так тебя не хватает, Рыжик, — вздохнул шатен по имени Дима, а меня подбросило, словно током ударило.

— Что ты сказал? — прохрипела я, набросившись на парня, чуть не выдернув капельницу.

Парень в замешательстве посмотрел на подругу, затем разжал мою руку на воротнике его рубашки и мягко усмехнулся.

— Говорю, нам всем тебя не хватает.

— Не это! — раздражённо поморщилась, удивляясь себе. — Как ты меня назвал?

— Рыжик, — удивлённо ответила вместо парня Света.

— Ры-жик, — протянула я, касаясь собственных губ. Сердце гулко забилось и отозвалось болью. Что-то странное со мной творилось, но я не могла понять что.

Вроде моя привычная жизнь: университет, газета, редакция, друзья, мои фотографии…

— Принеси мне альбом и мелки, — попросила вечером у матери. От больницы уже воротило. Слабость не желала меня покидать: по утрам было особенно тяжко.

— Рисовать? — удивилась Валентина Ивановна. — Но ты ведь не умеешь, — словно извиняясь, произнесла мама.

Безразлично пожала плечом, откинувшись на подушки. Меня уже перевели из реанимации в терапию: здесь не было столько аппаратов, зато был простенький телевизор, в который я окуналась с головой.

— Разве это остановило многих великих художников? — иронично поинтересовалась, следя за перемещениями старика Тома по плоскому экрану.

— Ох, дочь! — усмехнулась мама. — Узнаю тебя прежнюю. А то знаешь… я уже волноваться начала за своего Рыжика.

Внутри всё похолодело и оборвалось. Сжала слабыми пальцами одеяло, проклиная свой тупой мозг. Эта падла упустила что-то важное, я просто уверена в этом!

— Не называй меня так, — тихо произнесла. — Мне неприятно…

Мама дёрнулась, как от удара, но промолчала. В такие моменты она старалась просто быть рядом, за что ей огромное спасибо.

Когда мама уходила домой, я снова погружалась в кристаллический мир телевидения и смотрела его даже ночью, если не приходила противная медсестра и не выключала моё «лекарство». Тогда возвращались гнетущая пустота и всепоглощающее одиночество. Я вертелась из стороны в сторону, не в силах уснуть. И ведь так странно: в голове нет ни единой мысли, но словно я потеряла важную часть себя.

В общем, возращение из комы меня мало радовало. Может, действительно просто последствия? Посттравматический синдром, как говорит врач?

А вскоре мне принесли заказанный альбом и мелки. Я садилась на широкий подоконник палаты и начинала рисовать. Бездумно выбирала цвета, а пальцы сами решали, какие штрихи наносить на белый лист. Я до последнего не могла понять, что рисую и почему — с такой одержимостью?

— Это невероятно! — воскликнула мама, держа в руках портрет мужчины с волосами, присыпанными пеплом, и глубокими тёмными глазами. — Ты ведь никогда не рисовала! Это чудо! — мама не верила своим глазам.

— Он красивый, — сказала она чуть позже, когда эмоции улеглись, но я видела, как мама тревожится. Внезапные художественные способности дочери совсем не обрадовали мать, а после её ухода пришёл врач.

— Надо сделать ещё пару тестов, — мягко произнёс мужчина. — Мало ли мы что-то упустили.

— Я хочу домой, — бесцветным голосом произнесла я, глядя в окно, за которым нехотя просыпалась ранняя весна. А в душе завывала вьюга. Но самое ужасное, что я хотела домой, но не в трёхкомнатную квартиру на Сенной, а в какой-то другой дом, неизвестный мне.

— Рано ещё говорить о доме, Алёна Валентиновна, — добродушно возразил врач. — Ваша мама волнуется, да и мы тоже.

— Это просто рисунок, — сдерживая злость, произнесла я.

— Был повреждён мозг. Мы должны тщательно всё проверить. Вы же не хотите умереть от внезапного инсульта?

Я могу умереть от одиночества и разрыва сердца, но не от инсульта, грустно подумалось мне. От моего апатичного состояния и ощущения надвигающейся депрессии мне становилось только хуже.

С каждым днём стены давили всё сильнее, хотелось выбраться, закричать, вздохнуть поной грудью, но что-то мне подсказывало, что свежий воздух и возращение домой не помогут.

Мою голову проверили вдоль и поперёк, но так и не нашли причину возникновения моего художественного таланта. Никто не смог объяснить, почему я вдруг стала отлично рисовать.

Вся палата была завешана рисунками забавных существ: черти, тролли, орки… только при взгляде на них на моём лице расцветала улыбка. А мама хмурилась и отводила взгляд. А мне нравились их смешные упругие хвосты, эти забавные троллиные уши и даже выпирающие клыки…

Нравилась девушка с горящими жёлтыми глазами, чьи каштановые волосы подхватывал колючий ветер, и мужчина рядом с ней тоже нравился. Я водила по ним дрожащими пальцами и хотела плакать. Чувствую, Кащенко не за горами.

Только после трёх недель мучений меня выписали. Ровным счётом ничего не изменилось. Слабость, хоть и уменьшилась, осталась при мне, и тошнота никуда не делась.

Про апатию и говорить не стоит. По ночам мне казалось, что умираю…

Двадцать вторая. Внезапно…

По возвращении домой мне устроили праздник. Собрались друзья с универа, мамины подруги, её мужчина…

Высокий и респектабельный Эдуард сразу расположил меня к себе. Несмотря на высокий статус в обществе, он простой, житейский мужик. Как-то с первых слов мы нашли общий язык. С ним мне даже почудилось комфортнее, чем с мамой.

Он не смотрел на меня с жалостью, не видел разницы «до и после», просто потому что не знал меня раньше. И такое его непредвзятое отношение сразу расположило.

Маме мужчина подарил букет красных роз, а мне — белых, сразу же признался в своей банальности и предупредил: «Не ждите от меня оригинальности, девочки. Но вниманием не обижу». На этом и сошлись. Говорю же, «Эдя» — как зовет мужчину мама — свой в доску.

Сидя в гостиной, кто-где, ребята закидали меня вопросами, на которые у меня не было ответов. Ну откуда мне знать, как там? Начать сочинять? Да и не помню ничего, пустота. Даже нет ощущения, что меня полгода не было. Словно прилегла поспать. Поэтому отвечала просто: «Нормально там…», — а у самой сердце до боли сжимается, как будто я нечто важное упускаю. Морщусь, виски тру, а ничего не понимаю.

А потом мне часа три рассказывали о том, что в университете происходит и как живут журналисты. Нормально живут: практику проходят, на телевидение приглашали. Маринка, вон, у депутата Ленинградской области интервью брала. Все ждут моего возращения в новом учебном году. Говорят, тоска без меня. Некому деятельность разворачивать. А я вдруг поняла, что вообще не хочу возвращаться. Никуда. И журналистика мне вдруг неинтересна стала. С трудом отсидела этот вечер и сильно устала.