Моя мама никогда не отвечает «нет». Еще в Пало-Альто она объясняла нам с Хейли: как бы она ни относилась к СПД — уверяю вас, вещать ей о Книге Мормонов она миссионерам не позволяет, — эти парни далеко от дома. В большинстве случаев это так, миссионеры целый день на ногах — обивают пороги и утюжат мостовые. Если пригласить их в дом, они оказываются милейшими, приятнейшими людьми. Лимонад и снеки они принимают, рассыпаясь в благодарностях.

Миссионеры — добрейшие люди на свете. Но они захотят, чтобы вы прочли их книгу и увидели истину так, как ее видит их церковь.

Во время служения на миссии запрещено смотреть телевизор, слушать радио и читать книги, за исключением нескольких, дозволенных церковью. Юношам надлежит повзрослеть, погрузиться в веру глубже, чем когда-либо прежде, познать одиночество, проповедовать Евангелие и помогать своей церкви расти. Им запрещено заводить подруг. Заниматься сексом, разумеется, тоже запрещено, особенно с представителями своего пола. Миссионеры желают спасти вас, потому что считают, что вы нуждаетесь в спасении.

Вот таким миссионером хочет стать Себастьян.

Эта мысль не идет у меня из головы, особенно здесь, в этом доме, где все указывает на ее правильность — разумеется, Себастьян хочет стать таким. Он уже такой. То, что он легко увидел себя в моем романе, что он в курсе моих чувств к нему, не меняет абсолютно ничего.

Даже комичность моего романа меня больше не волнует — я показал бы Себастьяну первый вариант, в котором он занимает все мои мысли, пообещай он мне остаться.

Он хочет служить на миссии? Хочет отдать церкви два самых лучших, безумных, диких, беззаботных года? Он хочет отдать ей жизнь — в буквальном смысле отдать жизнь?

Я смотрю себе на руки и гадаю, зачем я здесь. Пейдж с блестящим сердечком до меня далеко. Я — король наивных креветок.

— Таннер!

Я поднимаю голову. Судя по пристальному взгляду, Себастьян окликал меня не раз.

— Что?

Он пытается улыбаться. Он нервничает.

— Ты что-то притих.

Если честно, терять мне нечего.

— Я немного в шоке от того, что ты на два года отправляешься на миссию. Типа я только сейчас осознал, что это за миссия.

Разжевывать и раскладывать по полочкам больше не нужно. Себастьян все понимает, он улавливает подтекст: «Я не мормон, ты мормон», «Надолго мы останемся друзьями?», «Просто другом тебе я быть не хочу». Он понимает и улавливает, по глазам вижу.

Вместо того чтобы проигнорировать мои слова, или сменить тему, или посоветовать мне приобщиться к искусству молитв, Себастьян встает и поправляет задравшуюся сбоку футболку.

— Пошли прогуляемся, нам обоим нужно многое осмыслить.

На вершину горы ведет миллион троп, и в хорошую погоду на каждой кого-нибудь да встретишь. Но погода в Юте непредсказуемая, теплый фронт давно прошел, поэтому гуляющих нет.

Сегодня гора наша, мы бредем вверх по раскисшему, топкому склону, пока у обоих не сбивается дыхание, а дома в долине не превращаются в точки. Лишь когда останавливаемся, я понимаю, с каким рвением мы карабкались по тропе, изгоняя каких-то демонов.

Возможно, одного и того же демона.

Сердце бешено колотится. Мы явно направляемся куда-то для Разговора с большой буквы — иначе почему бы не положить на школьный проект и не врубить «икс-бокс»? — и от того, к чему он может привести, у меня тихонько едет крыша.

Ни к чему он не приведет, Таннер. Ни к чему.

Себастьян садится на большой камень и чуть наклоняется вперед, чтобы положить руки на бедра и отдышаться.

Сквозь куртку видно, как в такт дыханию у него перекатываются мышцы спины. Спина крепкая, прямая — у Себастьяна невероятная осанка. Я смотрю на него и предаюсь сквернейшим фантазиям. Я ласкаю его всюду, он ласкает меня всюду…

Хочу его!

Сдавленно рыкнув, я отворачиваюсь. Взгляд падает на большую букву Y на горе возле университетского кампуса. Откровенно говоря, видеть ее совершенно не хочется. Буква бетонная и, по-моему, выглядит отвратно, но и в городе, и в кампусе перед ней чуть ли не преклоняются.

— Не нравится буква?

Я поворачиваюсь к Себастьяну.

— Почему же, нравится.

Себастьян смеется — над моим тоном, наверное.

— У СПД есть предание, что индейцы, жившие здесь давным-давно, рассказали братьям-переселенцам про ангелов, которые обещали всем, кто здесь обоснуется, процветание и благодать.

— Примечательно, что индейцы здесь больше не живут именно из-за тех колонистов.

Себастьян подается вперед и ловит мой взгляд.

— Похоже, ты сильно расстроен.

— Да, расстроен.

— Из-за моей миссии?

— Уж точно не из-за бетонной буквы над кампусом.

Себастьян мешкает, сводит брови.

— То есть… Разве ты не знал, что на миссии служит большинство мормонов?

— Знал, но мне думалось…

Взгляд мой устремляется к небу, с губ слетает смешок. Я полный кретин!

Разве мне хоть раз удавалось сдержать чувства, остановить, чтобы в кровь не попали?

— Таннер, я уеду только на два года.

Смех мой звучит до неприятного сухо.

— Только… — Я качаю головой и перевожу взгляд себе под ноги. — Ну, если так, расстраиваться не из-за чего.

Воцаряется тишина, она как глыба льда, упавшая между нами. Я полный идиот и сейчас веду себя по-детски — превращаю ситуацию в мучительно неловкое нечто.

— Ты хоть звонить мне сможешь с этой своей миссии? — спрашиваю я. Звучит по-идиотски? А мне уже плевать!

Себастьян качает головой.

— А имейлы присылать или эсэмэски?

— Я могу отправлять имейлы родственникам, — объясняет Себастьян. — Могу пользоваться фейсбуком, но… только по делам церкви.

Я чувствую, что Себастьян поворачивается и смотрит на меня, но сильнейший порыв ветра, больно хлещущий мне в лицо, тоже чувствую. Словно само небо пытается выбить из меня дурь.

Проснись, Таннер! Проснись, мать твою!

— Таннер, я… Я не понимаю… — Себастьян трет себе щеку и качает головой. Заканчивать фразу он не собирается, но я сама настойчивость:

— Что ты не понимаешь?

— Не понимаю, почему ты так расстроен.

Сильно нахмурившись, Себастьян не сводит с меня глаз. Замешательства в его взгляде нет, по крайней мере, я не чувствую. Я знаю, что он знает. Он хочет это услышать? Он хочет услышать, чтобы потом деликатно объяснить, почему это невозможно? Или он хочет услышать признание, чтобы потом самому?.. Мне уже по барабану, зачем ему такое признание. Оно камнем давит мне на мысли — на все до единой — и, если не сбросить, закатится внутрь и раздавит мою хрупкую душу.

— Ты мне нравишься, — признаюсь я, но, посмотрев на Себастьяна, вижу, что этих слов недостаточно: хмуриться он не перестал. — Я знаю, что ваша церковь такие чувства запрещает.

Себастьян стоит неподвижно, словно затаив дыхание.

— Ваша церковь запрещает парням испытывать чувства к другим парням.

— Да, — чуть слышно подтверждает Себастьян.

— Но я-то не из СПД. — Теперь я говорю не громче него. — У нас в семье это грехом не считают. И я не представляю ни что делать с такими чувствами, ни как их подавить.

Я не ошибся. Себастьян ничуть не удивлен. Он светлеет лицом, но почти тотчас мрачнеет на другой лад — напрягается каждой клеточкой. Себастьян думает, что зря я не промолчал? Или что зря не соврал, что считаю его четким пацанчиком, а следующие два года буду скучать по нашему духовному общению и глупым литературным потугам?

— Я… — начинает он, потом заставляет себя выдохнуть медленно, будто хочет выпускать молекулы воздуха строго по одной.

— Можешь ничего не говорить, — заявляю я. Пульс зашкаливает. Сердце стучит, стучит, стучит этаким кулаком изнутри: дурак, дурак, дурак. — Я просто хотел объяснить, из-за чего расстроен. А еще… — добавляю я, моля землю разверзнуться и проглотить меня, — еще роман мой фактически о том, как я на тебя запал.

Себастьян тяжело сглатывает, и я смотрю, как ходит его кадык.

— Я догадался.

— Да, знаю.

У Себастьяна сбивается дыхание, щеки розовеют.

— Тебе всегда… нравились парни?

— Мне всегда нравились и парни, и девушки, — отвечаю я. — Это бисексуальность. Для меня дело в личности партнера, а не в его причиндалах.

Себастьян кивает раз, другой, третий. Остановиться не может — кивает, кивает и кивает, глядя на зажатые между коленями ладони.

— Почему бы тебе тогда не завести девушку? — тихо спрашивает Себастьян. — Ну, раз они тебе нравятся… Так было бы не проще?

— Сердцу не прикажешь.

Все это куда хуже, чем я предполагал. Все это страшнее разговора с папой. То есть, открывшись ему, я почувствовал его тревогу: как меня воспримут люди, в каких ситуациях он не сможет меня защитить. Самодисциплина у папы железная, но ту реакцию я разглядел. Папа опасается, что я стану изгоем, и тщательно скрывает свои опасения от меня.

А здесь… Я ошибся по-крупному и зря открылся Себастьяну. Разве после сегодняшнего мы сможем дружить? В голову приходит пафосная мысль, что именно так разбиваются сердца. Осколков, конечно, нет, но по груди медленно и больно расползается трещина.

— Кажется… Кажется, мне всегда нравились парни, — шепчет Себастьян.

Я моментально заглядываю ему в лицо. В глазах у Себастьяна слезы.