— Эй! — снова зову я. — Папа не позвонит твоим родителям.

— Плохо получилось…

— Просто иди сюда, ладно?

Себастьян медленно поворачивается, подходит к кровати и садится, не глядя на меня.

— Твой отец нас засек! — сетует он.

Я делаю секундную паузу, подбирая нужные слова.

— Да, но, думаю, ему так же неловко, как нам, если не больше, — говорю я в итоге.

— Очень сомневаюсь.

Знал я, что Себастьян не купится на сомнительную логику, но попробовать стоило.

— Посмотри на меня.

Секунд через десять Себастьян так и делает. Он заметно расслабляется, а мне от облегчения хочется встать и бить себя в грудь.

— Ничего страшного, — шепчу я, — папа никому нас не выдаст. Наверное, он просто поговорит со мной потом.

То есть он однозначно поговорит со мной потом.

Обреченно выдохнув, Себастьян закрывает глаза.

— Ладно.

Я подаюсь вперед, и он, похоже, чувствует мою близость, потому что губы у него растягиваются в скупой улыбке. Мои губы у него на губах, я подставляю нижнюю, которую он любит сосать, и жду реакции. Не сразу, но соблазну Себастьян поддается. Обжигающей страсти, как прежде, сейчас нет, но это все-таки происходит.

Себастьян отстраняется и, поднявшись, тянется за рубашкой.

— Я домой пойду.

— А я останусь прямо здесь, с места не сдвинусь!

Уловив подтекст, Себастьян прячет очередную улыбку, а потом на лицо ему наползает привычная маска. Он перестает хмуриться, в глазах появляется блеск, на губах — улыбка, та, беззаботная, которой я скоро не буду верить.

— Проводишь меня?

Папа поднимается ко мне в комнату уже через пятнадцать минут после ухода Себастьяна. В дверь он стучит робко, чуть ли не извиняясь.

— Заходи.

Папа заходит и аккуратно закрывает за собой дверь.

Не знаю, злиться мне или каяться, но от первого и второго вместе покалывает кожу.

Папа садится на стул у моего письменного стола.

— Для начала я должен извиниться, что в первый раз не постучался.

Лежа на кровати, я кладу раскрытую книгу себе на грудь корешком вверх и смотрю на папу.

— Хорошо.

— Что еще сказать, я не знаю. — Папа скребет щеку и добавляет: — Нет, вообще-то не так. Я знаю, что хочу сказать, но не знаю, с чего начать.

Я сажусь на кровати и поворачиваюсь к нему.

— Ну и?

— Я знаю о твоих чувствах к Себастьяну. И почти уверен, что они взаимны.

— Да…

— Еще я знаю, что это настоящие чувства, что дело не в любопытстве или в негативизме.

Вот что ответить на это? Я киваю, чувствуя, что вид у меня озадаченный.

— А Осень в курсе?

— Осси? — растерянно спрашиваю я.

— Да, твоя лучшая подруга.

— Пап, я не открывался Осени. «Нельзя открываться никому» — так ведь? Так мама хочет?

— Таннер, — папа кладет ладонь мне на колено, — хочу прояснить еще два момента. Начнем с легкого. Когда влюбляешься, очень хочется позабыть обо всех окружающих.

— Я не забываю Осси…

— Не перебивай! — довольно строго велит папа. — Обещай мне, что не забросишь своих друзей. Что будешь общаться с Осенью, Эриком и Мэнни. Что и впредь будешь показывать пример Хейли. Что будешь заботиться о маме и во всем ей помогать.

— Обещаю.

— Я говорю об этом, потому что твоя жизнь должна оставаться насыщенной независимо от отношений с Себастьяном. Его вера тут ни при чем. Если отношения продолжатся и у вас с ним что-то выйдет, понадобятся друзья, которые вас примут и поддержат. Если же по какой-то причине вы расстанетесь, тебе потребуется дружеское плечо.

Во власти странных, противоречивых чувств я смотрю в пол. Папа дело говорит. Он прав. Но подразумевается, что он мне открыл Америку, и это бесит.

— Второй момент, который я хотел бы прояснить… — Папа снова скребет щеку и отводит взгляд. — У меня не такие взаимоотношения с религией, как у твоей мамы, оттого и реакция на твой роман принципиально иная. — Он заглядывает мне в глаза. — Однако я не считаю, что она неправа. Я согласен не со всеми ее предостережениями и контраргументами, а вот с тем, что ситуация непростая, согласен. Полагаю, родители Себастьяна ваш роман не одобрили бы.

— По-моему, «не одобрили бы» — еще мягко сказано.

Папа уже кивает.

— Значит, встречаетесь вы тайком от них?

— Угу.

— Не по душе мне это, — тихо заявляет папа. — Хочется верить, что на месте Себастьяна ты либо поговорил бы с нами откровенно, либо считался бы с нашими пожеланиями, пока живешь дома.

— Папа, разница в том, что я могу говорить с вами откровенно.

— Тебе восемнадцать, Танн. Со своим телом ты волен делать все, что заблагорассудится. Но в то, чем ты занимаешься под крышей моего дома, я имею право вмешиваться.

О-ох…

— Ты ведь знаешь, что тебя, Хейли и вашу маму я люблю больше всего на свете.

— Да, знаю.

— Еще я знаю, что тебе нравятся и девушки, и парни. Знаю, что ты будешь экспериментировать, и никогда, ни на одну секунду не буду тебя в этом ущемлять. — Папа ловит мой взгляд. — Застань я тебя с парнем возле церкви, ни слова не сказал бы. Мы с тобой переглянулись бы за ужином, и все, точка.

Неловко-то как! Страшно хочется свернуться клубком и укатиться в угол.

— Но я не желаю, чтобы вы с Себастьяном встречались у нас дома тайком от его родителей.

— Пап, других вариантов у нас немного, — говорю я, заливаясь горячим румянцем.

— Себастьян взрослый. Захочет жить по своим правилам — съедет от родителей.

Так папа показывает, что разговор окончен и тема закрыта. Его мнение — я в курсе — основывается на личном опыте. Я сижу на кровати, вглядываюсь в лицо, которое знаю почти так же хорошо, как свое, и вдруг понимаю, насколько тяжело дается папе этот разговор.

В конце концов, по версии его родни двадцать два года назад он полюбил не ту женщину.

Глава двенадцатая

Мама Осени открывает дверь и отступает на шаг, чтобы впустить меня. От нее Осень унаследовала улыбку с ямочками, но это, пожалуй, все. У Осси рыжеватые волосы, веснушки на носу и ярко-голубые глаза, а миссис Грин — кареглазая брюнетка с оливковой кожей. Каково ежедневно смотреть на дочь, как две капли воды похожую на твоего покойного мужа? Это либо прекрасно, либо душераздирающе, а вероятнее, и то и другое вместе.

У нас есть ритуал: я приветственно целую миссис Грин в щеку, она сообщает, что в холодильнике есть «Ю-ху», и я изображаю бурную радость. Странная штука это «Ю-ху» — водянистое шоколадное молоко в картонной, как у сока, упаковке. В свое первое здешнее лето я сказал миссис Грин, что люблю «Ю-ху», и с тех пор она покупает его для меня. Теперь, поднимаясь в комнату Осени, я каждый раз чувствую себя обязанным брать по упаковке «Ю-ху», хотя больше не перевариваю его. Мы с Осенью проводим научный эксперимент с узамбарской фиалкой, которая растет у нее в горшке на полке: выживет ли цветок, если поливать его исключительно «Ю-ху»?

Принцесса Осень развалилась на полу с распечатками готовых глав. Она реально правит текст красной ручкой — такое приглючиться не может.

— Осси, я в жизни не встречал ботана симпотнее тебя!

Мое появление Осень игнорирует — даже голову не поднимает.

— Отключи свою надменную покровительственность.

— Ты в курсе, что красная паста может восприниматься как признак агрессии и пошатнуть уважение учеников? Править лучше фиолетовой.

Теперь голубые глаза смотрят на меня.

— А мне нравится красный.

Длинные рыжеватые волосы собраны в огромный пучок на макушке.

— Да, знаю.

Осси опирается на локоть и садится по-турецки.

— Ты зачем пришел?

Я немного обижен, потому как выходит, что папа прав. До встречи с Себастьяном я мог запросто завалиться к Осени в любое время. Сейчас вне школы мы встречаемся от силы раз в неделю — я часами просиживаю один и пишу, пишу, пишу о нем, хотя здравый смысл заходится в крике, требуя взяться за новый роман.

— Мне что, нельзя к любимой подруге заскочить? И пообщаться с ней нельзя?

— Ты вечно занят.

— Ты тоже. — Я многозначительно шевелю бровями. — Ну как, оттянулись вы в тот вечер с Эриком?

— Если под «оттянулись» подразумевается «нацеловались до опупения», то да, так и было.

У меня челюсть отваливается.

— Правда?

Осень кивает, покраснев под россыпью веснушек.

— И сколько шуток «про мамку» он отмочил?

— Ни одной! — хохочет Осень.

— Не верю!

У Эрика для любой ситуации припасена шутка «про мамку» или с «если вы понимаете, о чем я». Напрасно мы каждый раз напоминаем ему, что шутки эти — баян.

— Было весело, — говорит Осень, прислоняясь к спинке кровати.

Я тянусь вперед и щиплю ее за щечку. На душе тяжеловато. Дело не столько в ревности, сколько в ощущении утраты. Тандема «Таннер + Осень против всех» больше нет. У нас обоих новые отношения.

Даже если мы сами еще не в курсе.

— Таннер, ну что за лицо?! — У меня перед носом Осень чертит в воздухе круг.

— Так, мысли разные. — Я беру у нее красную ручку и корябаю на подошве кроссовки. — Я хотел с тобой поговорить.

— Звучит серьезно.

— На самом деле нет. — Я задумчиво прищуриваюсь. — Впрочем, да, все серьезно. Я просто хотел извиниться.

Осень не отвечает, поэтому я пытливо заглядываю ей в глаза. Я знаю ее чуть ли не лучше всех на свете, но что у нее на уме сейчас, разобрать не могу.