А потом мы переходим на новый уровень — Осси уговаривает меня прилечь. Ее ладони у меня на щеках. Я не почувствовал, что расплакался, и теперь Осси сцеловывает мне слезы. Я изливаю ей душу — рассказываю, что был с Себастьяном; и что случилось после, и что мы расстались, и что я чувствую себя ничтожеством.

Ее губы так близко… Потом они у меня на губах. Потом ее рот приоткрывается от удивления.

Дальше больше…

И тут я ухитряюсь все похерить.

Тут я пускаю все под откос.

Глава восемнадцатая

Яне понимаю, что делаю. Где я должен быть? Точно не здесь. Глаза красные, волосы взъерошены. Не в пижаме я только потому, что а) встал под душ, едва приехав домой; б) спать в итоге не лег. Я в полном раздрае.

По пути к ее шкафчику я обвожу взглядом коридор. Обычно она выделяется из толпы — пламя рыжих волос в море темно-синего и индиго, а ее голос слышно из другого конца школы, такого больше ни у кого нет!

Осси не видно и не слышно.

Я кручу диск на кодовом замке ее шкафчика — вправо, влево, потом снова вправо, — но за дверцей не обнаруживаю ни куртки, ни рюкзака.

Вот дерьмо!

Звенит звонок, ученики растекаются по классам, коридоры медленно пустеют. Я остаюсь один, и бурлящий адреналин смешивается с ужасом: вдруг по линолеуму — стук-стук-стук — застучат каблуки директрисы? Я должен быть на современной литре вместе с Осенью: она на шекспироведение так и не перевелась. Я подхожу к двери и заглядываю в класс. Увидев пустую парту Осени, я резко разворачиваюсь. Лучше прогуляю урок, и плевать на последствия: сейчас нет ни сил, ни нервов сидеть и обсуждать Джеймса Фрея и липовую драму.

Домой тоже не хочется. Папа сегодня работает не с утра. Я понимаю, разговора с родителями не избежать, но пока не готов прочесть у него в глазах разочарование, сдобренное жалостью. Мол, знали мы, что так получится. Мол, болезненный крах иллюзий был только вопросом времени. Я заслуживаю каждое «Предупреждали мы тебя», потому что родители оказались правы. Правы во всем.

На верху лестницы есть скамеечка — ее не видно школьному руководству и учителям, рыщущим по коридорам в поисках прогульщиков вроде меня, которым не хватает мозгов уйти за территорию. Я сжимаю телефон в руке и горячо молюсь: сейчас включу его, и пусть там будут послания! Облом. Ни одного уведомления нет.

Осень не отвечает по телефону со вчерашнего вечера. В отчаянии я открываю ее контакты и звоню по номеру рядом с «Осень — дом». Гудок, еще гудок, потом раздается голос.

— Алло!

— Миссис Грин, здравствуйте! — Я выпрямляю спину и откашливаюсь. Вообще-то с матерью Осени я общаюсь почти так же часто, как со своей, но сейчас вдруг нервничаю. Миссис Грин знает, что я натворил? Осень рассказала ей?

— Привет, Таннер!

— Осень случайно не дома?

Секундная пауза. А я ведь не знаю, что скажу, если Осси таки возьмет трубку. Что люблю ее, хоть и не так, как ей нужно? Что мы совершили ошибку, точнее, я совершил, но Осси мне очень нужна?

— Да, она здесь. У бедняжки с утра расстройство желудка, вот и пришлось остаться дома. Она не написала тебе?

В конце лестницы зеленым горит знак выхода, и я зажмуриваюсь. Вчера вечером я выбрался из постели Осени и сбежал без оглядки. Когда наконец успокоился и собрался с мыслями, Осень не отвечала. Я и сообщения ей скидывал, и имейлы писал, и звонил.

Я вытираю глаза тыльной стороной ладони.

— Наверное, я пропустил сообщение.

— Ну вот! Надеюсь, ты не ждал ее утром у дома.

— Нет, не ждал. А Осень спит? Можно с ней поговорить? — Голос у меня звенит от отчаяния. — У нас тут тест по матану, я подумал, вдруг у нее в шкафчике конспекты.

— Она спала, когда я к ней заглядывала. Если нужно, разбужу.

— Нет-нет, — говорю я после секундного колебания. — Все в порядке.

— Слушай, я уезжаю на работу, но оставлю ей на двери записку. Осень увидит ее, как проснется.

Я умудряюсь закончить разговор спокойным голосом и прячу телефон в карман.

Звенит звонок, коридоры заполняются, пустеют, а я все сижу. Даже не знаю, который час. Со стороны небось я похож на статую: застыл на скамейке в обрамлении большого окна за спиной. Я сгорбился, уперся локтями в колени, смотрю в пол и стараюсь не шевелиться. В голове полная каша, но от неподвижного сидения внутренняя свистопляска понемногу проходит.

Картина довольно ясна: я говнюк, как всегда не справился с эмоциями и, возможно, разбил чужое сердце, чтобы на время забыть о собственных сердечных ранах. Сидя на скамейке, я внушаю себе, что вытесан из холодного, лишенного чувств камня. Проходящие мимо либо не замечают меня, либо чувствуют, что трогать не стоит: ноги передо мной мелькают, но никто не окликнет.

Нет, кто-то решился.

— Таннер!

Я испуганно поднимаю глаза. На середине лестничного пролета стоит Себастьян. Он неуверенно поднимается на ступеньку, потом еще на одну, а мимо несутся ученики, надеющиеся успеть на третий урок.

Себастьян тоже выглядит ужасно, на моей памяти такое впервые. Я вдруг ловлю себя на том, что в разгаре событий едва о нем думал. Рассказать ему об Осени? Вопреки вчерашним заявлениям, Себастьян здесь. Так значит, мы еще вместе?

— Что ты здесь делаешь?

Засунув руки в карманы худи, Себастьян поднимается ко мне и останавливается на верхней ступеньке.

— Я домой к тебе заходил.

— Меня там нет, — безучастно говорю я и удивляюсь бесстрастности собственного голоса. Статуя трескается медленнее, чем я ожидал. Или я впрямь из холодного, лишенного чувств камня.

— Ага, я так и понял, когда дверь открыл твой папа.

С моим папой Себастьян не пересекался с тех пор, как тот засек нас у меня в комнате. Похоже, Себастьян вспоминает о том же — по щекам у него растекается румянец.

— Ты общался с моим папой?

— Буквально минутку. Он был очень любезен. Сказал, что ты на учебе. — Он смотрит себе на ноги. — Не знаю, почему я сам не сообразил.

— А ты разве не должен быть на учебе?

— Да, наверное.

— Прогульщик! — Я пытаюсь улыбнуться, но по ощущениям выходит гримаса. — Получается, идеальный Себастьян не так уж идеален.

— Ну, мы оба знаем, что я не так уж идеален.

И как мне вести эту беседу? О чем у нас вообще речь?

— Зачем ты сюда пришел?

— Не хотел оставлять все на вчерашнем уровне.

От одного упоминания об этом у меня падает сердце.

— Ты о нашем расставании?

Перед мысленным взором возникает лицо Осени, вспоминается наше вчерашнее безумие, и подступает тошнота. Я впрямь боюсь, что меня вырвет, поэтому запрокидываю голову и глотаю воздух.

— Да, — тихо отвечает Себастьян. — Думаю, ужасно было сказать то, что ты сказал, и услышать от меня такой ответ.

Когда опускаю голову и смотрю на него, глаза застилают слезы. То, что я сказал? Почему бы не назвать вещи своими именами?

— Да, ужасно было сказать «я тебя люблю» и в ответ получить от ворот поворот.

На щеках у Себастьяна снова тот румянец — я чуть ли не воочию вижу, как счастлив он слышать три заветных слова. Детский сад, конечно, но почему он рад тому, что веревкой стягивает мне грудь, и с каждым признанием все сильнее? Несправедливо!

Себастьян сглатывает, у него опять дергается челюсть.

— Мне очень жаль.

Жаль? Так и подмывает выложить, что натворил — совершил двойное предательство! — только я ведь наверняка сорвусь. Пока мы разговариваем тихо, и никто нас не слышит. А если я разревусь? Любой наблюдающий догадается, о чем мы беседуем. К такому я не готов и, вопреки всему, хочу защитить и его.

Лицо Себастьяна дышит ангельским терпением, и я понимаю, каким прекрасным миссионером он станет. Такой внимательный, искренний и… невозмутимо отрешенный. Я заглядываю ему в глаза.

— Ты хоть раз представлял меня в своей жизни после этого семестра?

На миг Себастьян теряется. Это ясно, ведь «что дальше» всегда было абстрактным рассуждением. Нет, планы он, конечно же, строил — отправиться в промотур, потом на миссию, вернуться, закончить учебу, встретить милую девушку и следовать замыслу Бога — только я в тех планах не фигурировал. Ну, может, рано поутру или в темном закоулке его души, но чтобы серьезно — нет.

— Я вообще особо ничего не представлял, — осторожно начинает Себастьян. — Не знаю, как пройдет промотур: для меня это впервой. Не знаю, как пройдет отправка на миссию: для меня это впервой. И это для меня впервой. — Он тычет указательным пальцем в пространство между нами — жест получается обвиняющим, словно я что-то ему навязал.

— Знаешь, чего я не пойму? — Я веду ладонью себе по лицу. — Раз ты не собирался никому говорить и ничего серьезного не планировал, то зачем козырял мной перед своей семьей и церковью? Ты хотел, чтобы тебя разоблачили?

Во взгляде Себастьяна что-то мелькает, маски отрешенности как не бывало. Неужели такое не приходило ему в голову? Он беззвучно открывает и закрывает рот.

— Я… — начинает Себастьян, только легких ответов здесь нет, а универсальные пассажи из церковных справочников не пройдут.

— Ты говорил, что молился, молился, молился и услышал от Бога, что быть со мной не грех.

Себастьян отводит глаза и оглядывается, проверяя, не появились ли ненужные свидетели. Я сдерживаю досаду — он же сам за мной сюда притащился, черт подери! — и продолжаю: