Как же я?..

Как же я мог забыть?!

Как же это не пришло мне в гребаную голову хоть на одну гребаную секунду?!

Сердце болезненно сжимается, и я теряю равновесие.

— Вот черт, Осси!

Она не дает на себя навалиться и хочет прижать мне ладони к щекам.

— Танн…

— Черт, черт, черт… — Я сгибаюсь пополам и, чтобы не вырубиться, коленями сдавливаю виски. — Ты была девственницей. Я же знал! Я знал, но…

— Слушай, все нор…

У меня вырывается леденящий душу стон — сдохнуть бы прямо на этом диване! Осси шлепает меня по руке, заставляя сесть.

— Прекрати!

— Да я просто дьявол…

— Заткнись! — Вот теперь Осень злится. — Мы не напивались. Ты был расстроен. Я сидела дома, готовила уроки, читала. Я была в здравом уме и твердом рассудке. Не под кайфом. Я четко осознавала происходящее. Я этого хотела.

Я закрываю глаза. Вернись, Таннер-статуя! Просто слушай Осень и все.

— Ну, закончил истерить? — спрашивает Осси и тормошит меня. — Заодно можешь похвалить нас обоих. Все прошло очень мило и безопасно. Это главное.

Я качаю головой. Вспоминаются лишь отдельные моменты. Бóльшая часть — туман, сюрный и эмоциональный.

— Я хотела, чтобы это был ты. Ты мой лучший друг, так что в каком-то извратном смысле все вышло путем. Даже если ты хотел только забыться на полчасика. — Тут у меня вырывается смешок: ну почему полчасика?! Осень снова шлепает меня по руке, а сама улыбается. — Такая промашка у тебя должна была выйти со мной. Со мной, а не с кем-то другим.

— Ты серьезно?

— Серьезно. — Осень кажется такой ранимой и беззащитной, что мне хочется как следует себе врезать. — Пожалуйста, не говори, что сожалеешь. Мне будет совсем стремно.

— Даже не знаю, что сказать… — начинаю я, стараясь говорить честно. — Рад ли я, что стал у тебя первым? Ага. — Осень усмехается. — Но хрень же вышла, Осси. Первый раз ты должна была подарить…

Она скептически поднимает брови.

— Нет, не Эрику, — соглашаюсь я. — Тому, кто любит тебя по-настоящему. Тому, кто не станет торопиться и так далее.

— «Тому, кто не станет торопиться и так далее», — повторяет Осень. — Поешь ты сладко, честное слово. В голове не укладывается, что вы с Себастьяном не поладили.

Резкий смешок слетает у меня с губ и почти мгновенно затихает.

— Так у нас все в порядке? — спрашиваю я, помолчав минуту.

— У меня в порядке. — Осень перебирает мне волосы. — Ты с ним говорил?

Вот как тут снова не застонать? Что за дерьмовый круговорот — от худшего отношения к лучшей подруге к разбитому сердцу и религиозной ереси, потом снова, как на репите.

— Сегодня он приходил извиниться.

— Так вы помирились? — спрашивает Осень с робкой, трогательной надеждой в голосе.

— Нет.

Сочувственный вздох Осени напоминает мне, как легко все вчера закрутилось. Кажется, эта мысль одновременно приходит на ум нам обоим. Осень отстраняется и зажимает ладони коленями, я сажусь прямо.

— По-моему, он просто хотел признать, что вел себя отстойно. Сейчас мне удобнее его ненавидеть, но, по-моему, он не думал меня обижать.

— А по-моему, в этой ситуации он много чего не думал, — парирует Осень.

Я смотрю на нее, подняв подбородок.

— В смысле?

— По-моему, сперва дело было в любопытстве. Порой ты впрямь очаровашка, каким себя мнишь. По-моему, он увидел в тебе способ что-то для себя исключить, а вышло наоборот.

— Тоска-то какая!

— Плохо, что мне его жаль, да? — спрашивает Осень. — Я знаю, тебе больно, и кажется, боль не пройдет никогда. Но она пройдет. Со временем. С каждым днем будет болеть все меньше и меньше, а потом парень или девушка улыбнется тебе, и голова закружится снова.

В такое впрямь не верится.

— Весь мой роман о нем, — признаюсь я. — Себастьян собирался помочь мне с редактурой — вырезать себя, переделать в кого-то другого. Но я так и не отослал ему текст. Теперь шансов у меня нет, и что делать, я, если честно, не представляю.

Глава девятнадцатая

До меня быстро доходит: даже если после нашего с Осенью разговора кажется, что все в порядке, еще не факт, что так оно и есть. Чем бы сейчас долбаный порядок ни считался.

В среду Осень возвращается в школу, но если раньше мы понимали друг друга с полуслова, то сейчас нужны витиеватые фразы. Мы выбираемся из моей машины, она стебется, показывая, что у меня расстегнута ширинка, а когда я ее застегиваю, мы оба превращаемся в скованных роботов. Я кладу ей руку на плечо, когда мы идем по коридору, — прежде чем прижаться ко мне, Осси замирает. Потом прижимается, но с таким напряжением, что хочется ржать. Стоит перехватить ее взгляд — взволнованный, полный надежды и желания все наладить, — и я стараюсь обнять ее покрепче, но на нас налетают ученики, бегущие по коридору. Нужно время, чтобы обычные дружеские прикосновения снова стали беспроблемными и непринужденными.

После сумбура взаимных извинений мы наконец осознали, что у нас был секс — неужели дело в этом? В таких вопросах мы всегда разбирались вместе. Если бы переспал с кем угодно другим, я пожаловался бы Осени, мол, секс меняет все, а сейчас, ясен день, не получится.

С родителями тоже о таком не поговоришь. Как бы сильно они меня ни любили, признание вроде этого повлияет на их отношение. Наверняка повлияет. Им известно, что Себастьян меня бросил и я вконец рассиропился.

Мамин бамперо-наклеечный моторчик работает на полную катушку. За последние три дня в наволочку мне поступили послания от Моргана Фримена, Эллен Дедженерес и Теннесси Уильямса. И они помогают, как бы я маму ни подначивал. Возвращаясь домой, я тяжело вздыхаю и никогда не уклоняюсь от ее объятий. Мои чувства родители понимают без слов.

Стремительно приближающийся выпускной и радует, и пугает. С одной стороны, Прово осточертел, с другой — вместе с выпускным близится срок сдачи романа, а пока мой единственный вариант — предложить Фуджите первые двадцать страниц, сказать, что остальное слишком личное, и надеяться на его понимание.

К разряду «пугает» относится и то, что мы с Осси сглупили, подав заявления в разные места. В итоге меня приняли в Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе, Вашингтонский университет, Университет Тафтса и Тулейнский университет, а Осень — в Университет Юты, Йельский университет, Университет Райса, Северо-Западный университет и Университет штата Орегон. Осень будет учиться в Йеле, я — в Лос-Анджелесе.

Я проговариваю это снова и снова: «Осень в Йель, я — в Лос-Анджелес».

Дальше друг от друга просто невозможно. До отъезда еще несколько месяцев, а меня уже страшит боль расставания. Страх разъедает мне душу: кажется, оборвется не только географическая связь, а целая эпоха. Чушь собачья? Да, наверное. Вокруг окончания средней школы столько кипиша, а родители слушают и посмеиваются, будто мы еще совсем зеленые и знать ничего не знаем.

Пожалуй, они правы. Впрочем, я кое-что знаю.

Я знаю, что за последние две недели мои чувства к Себастьяну ничуть не ослабли. Я знаю, что роман, который я пишу, превратился в неприятность, в обузу. В нем ни души, ни развязки. Написать роман мне казалось легким, и теперь я понимаю, что это впрямь легко. Ну, в общем и целом. Взяться за написание романа может кто угодно. Закончить — вот в чем проблема.

Осень предлагает автозаменить имена и географические реалии, но я «успокаиваю» — однажды я так уже прокололся. «Танерн» тому свидетель. Осень тотчас находит другие варианты — роман могу переписать я сам, может она, можем мы вместе. Она уверена: есть куча способов довести зачетную работу до ума, сохранив тайну Себастьяна. А вот я не уверен.

Теперь роман смущает меня примитивностью — это просто биография парня, банальнейшая история влюбленности. Любовь пасует перед миллионом причин: расстоянием, изменой, гордостью, религией, деньгами, болезнями. Чем моя история достойнее других?

Мне она казалась достойной. Жизнь в таком городе душит множеством способов.

Если в лесу падает дерево, еще не факт, что поднимется шум.

Когда парень западает на сына епископа, у которого есть секрет, еще не факт, что получится история.

За последние две недели Себастьян приходил на семинар лишь однажды. Фуджита объяснил, что у него тоже конец учебного года, поэтому он берет перерыв, но вернется ко дню сдачи работ.

Когда Себастьян в последний раз появился на семинаре, он сидел за первой партой с Сабиной и Леви, буквально уткнувшись в последние главы их романов. Волосы то и дело падали ему на глаза, и он машинально их убирал. Рубашка обтянула ему спину, и я вспоминал его без рубашки, вспоминал умопомрачительный рельеф его торса. После разрыва находиться с ним в одном классе было по-настоящему больно. Как, спрашивается, такое возможно? Сижу за партой, никто не трогает, а мне больно. Грудь, ноги, руки, горло — болит абсолютно все.

Осень при этом сидела рядом и, виновато сгорбившись, пыталась слушать, что Фуджита говорит о редактировании формата и стиля. Посмотрев на Себастьяна, она каждый раз переводила взгляд на меня, безмолвно спрашивая: «Ты сказал ему?»

Впрочем, ответ Осень знает. Чтобы рассказать о чем-то Себастьяну, нужно общаться с ним. Мы не обменивались ни сообщениями, ни имейлами, ни записками в папках. Наш разрыв медленно меня убивает — врать тут бесполезно.