— Примерно то, что ты ожидал, — осторожно замечаю я. Выслушав Себастьяна, я думаю, что могло быть и хуже — вот лучшее доказательство того, как все запутано. — По-твоему, они наконец готовы к откровенному разговору?

— С того ужина прошла неделя, — шепчет Себастьян. — Никто из родных со мной до сих пор не разговаривает.

Неделя…

Неделя!

Не разговаривать с родителями неделю для меня уму непостижимо. Даже когда уезжают в командировки, они каждый вечер звонят и расспрашивают нас с Хейли обо всем куда подробнее, чем в обычные дни. А Себастьян живет в одном доме с родными, которые уже неделю относятся к нему как к призраку.

Даже не знаю, как именно мы ухитряемся сменить тему, но происходит это вскоре после рассказа о том ужине. Просто чувствую, что Себастьяна мне не утешить. Я пробую — ничего не получается, и просто укладываю его на спину рядом с собой. Мы смотрим на ивовые ветви, и я потчую его тупыми сплетнями, которые слышал от Осени.

Осень… Уф, рано или поздно мне придется признаться. Но нет, сейчас еще не время. Сейчас мы лежим рядышком и держимся за руки. Ладони становятся влажными и скользкими, но Себастьян меня не отпускает, и я его тоже не отпущу.

— Так чем ты занимался?

— Хандрил, — отвечаю я. — Учился. Больше хандрил.

— Совсем как я. — Свободной рукой Себастьян скребет щеку. Я впервые вижу его со щетиной, и мне так очень нравится. — Ну, еще я церковными делами занимался. Я практически жил в церкви.

— Что думаешь делать?

— Не знаю. — Себастьян поворачивает голову и смотрит на меня. — Ровно через три недели я уезжаю в промотур. Если честно, не думаю, что родительский бойкот продолжится после выхода книги. Они ведь гордятся мной и захотят поделиться этой гордостью со всеми.

Про его книгу я забыл. Точнее, для меня промотур слился с миссией и потерял реальный смысл. Я мелкий говнюк!

— А мудаками, стало быть, показаться не захотят!

Себастьян молчит, но это не значит, что он со мной не согласен.

— Прости! Я не хочу обливать грязью твоих родителей. Знаю ведь, насколько вы близки. Просто я злюсь.

— Я тоже. — Себастьян кладет мне голову на плечо. Следующие шесть слов звучат слабо, будто он слишком часто произносил их про себя и затер до дыр. — Никогда не чувствовал себя таким ничтожеством.

Эти слова мне как нож по сердцу, и на один безумный миг я желаю, чтобы Себастьян убрался подальше из гребаного Прово. Желаю, чтобы его книга еженедельно расходилась миллионным тиражом, чтобы все офигели от его гениальности. Желаю, чтобы его эго раздулось до небес и он стал невыносим. Что угодно, только не тонкий дрожащий голосок, которым он произнес те слова!

Я притягиваю Себастьяна к себе — он поворачивается на бок и сдавленно всхлипывает мне в шею. На языке у меня крутится куча избитых фраз, но все они прозвучат ужасно.

«Ты прекрасен».

«Не позволяй никому внушать тебе чувство никчемности».

«Я в жизни не встречал таких, как ты».

И так далее и тому подобное.

Но нас обоих с младенчества учили дорожить оценкой родных — их уважение для нас все. Кроме того, Себастьяну важна оценка церкви, которая на каждом шагу твердит, что для его любимого Бога он презренный человечишка. Как же помочь ему залечить раны, которые они наносят?

— Ты прекрасен! — все равно говорю я, и у Себастьяна вырывается полусмешок-полувсхлип. — Поцелуй меня! И позволь мне целовать твои прекрасные губы.

Крепко обнявшись, мы рыдаем и смеемся под ивой-Снаффлпагусом, когда приходит мама. Один взгляд на нас, и она включает сортировщицу раненых: кого спасать первым.

Увидев лицо Себастьяна, мама зажимает себе рот ладонью, и глаза у нее тотчас наполняются слезами. Она помогает нам поднятья, обнимает меня, потом, молча и порывисто, — Себастьяна. Его она обнимает дольше и шепчет на ухо что-то по-матерински ласковое. В душе у Себастьяна словно плотина рушится, и он плачет еще горше. Может, мама шепчет ему банальности вроде: «Ты прекрасен. Не позволяй никому внушать тебе чувство никчемности». Может, говорит, что понимает, как ему трудно, и что все наладится. Может, обещает еженедельно присылать наклейки на бампер. Так или иначе, мамины слова попадают в цель — Себастьян успокаивается и кивает ей.

Сгущаются сумерки, и Себастьян однозначно с нами поужинает. Мы стряхиваем травинки с брюк и идем за мамой в дом. Весна заканчивается, днем довольно тепло, но едва солнце уходит, температура резко падает. Лишь сейчас мы понимаем, как холодно было под деревом. В гостиной родители растопили камин и врубили Пола Саймона [Пол Саймон — рок-музыкант, поэт и композитор, обладатель трех премий «Грэмми» в номинации «Лучший альбом года».]. Хейли устроилась на кухне и, зло царапая карандашом, разделывается с домашкой по химии.

Вдруг становится слишком холодно, а согреться невозможно. Мы смеемся, прижавшись друг к другу в сюрной нирване — он здесь, в моем доме, с моими родителями. Я тащу Себастьяна по коридору к двери, снимаю с крючка свой худи и протягиваю ему. Худи темно-красный с белой надписью С-Т-Э-Н-Ф-О-Р-Д на груди.

Себастьян терпеливо ждет, когда я застегну ему «молнию».

— Тебе идут эти цвета! — говорю я, восхищаясь результатом.

— К сожалению, я уже учусь в местном университете.

«Это пока», — думаю я. Боже, раз Себастьян готов принять нас — наши отношения, — многое изменится. Если он хочет остаться в своем универе, каминг-аут исключен. Кодекс чести Бригама Янга он нарушает уже тем, что здесь находится. Но ведь есть и другие университеты…

Сюр, полный сюр! В другом конце коридора мои родители хохочут над тем, что папа брезгует прикоснуться к сырой курице. Хохочут так, что пополам согнулись. Похоже, сегодня вечером оба решили ни о чем не беспокоиться. Они понимают, что нам с Себастьяном нужно провести вместе несколько часов, как любой другой паре. Вымыть руки перед едой — больше они ни о чем нас не просят.

— Кстати об университете…

Я вздрагиваю, когда Себастьян об этом заговаривает. До меня только сейчас доходит: мы не общались всего три недели, а за это время определились мои планы на будущее. Он не в курсе, куда я поеду в августе.

— Тебя ведь почти везде приняли, да?

— Ага. — Я расстегиваю ему «молнию» на худи так, чтобы видеть шею и ключицы. Кожа у него гладкая, загорелая. Хочу раздеть его до пояса и провести фотосессию!

Я тяну с ответом.

— Ну и?

— Я собираюсь в Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе, — отвечаю я, заглянув ему в глаза.

Несколько напряженных мгновений Себастьян молчит. На шее у него быстро-быстро пульсирует жилка.

— Значит, ты будешь учиться не в Юте?

— Нет, не в Юте, — подтверждаю я, поморщившись, затем улыбаюсь в надежде смягчить свой ответ. — Но ведь и ты, вероятно, не будешь?

Себастьян немного расстраивается.

— Кто знает… — Его ладонь ложится мне на грудь и скользит вниз, к животу. У меня все напрягается. — Когда уезжаешь?

— Наверное, в августе.

— Как твой роман?

Живот мне сводит судорога, и я аккуратно убираю его ладонь с пупка.

— Все в порядке. Пошли, выпьем чего-нибудь.

Себастьян отправляет сообщение родителям о том, что придет поздно. Они не отвечают.

Этот вечер я буду помнить до конца дней своих, и это не пустая болтовня и не преувеличение. Родители словно чем-то закинулись и отжигают не по-детски. Хейли буквально рыдает от смеха. Себастьян едва не давится водой, когда папа рассказывает свой любимый дурацкий прикол про уточку, которая забрела в бар и заказала изюм. Когда наши тарелки пустеют, я прямо за столом беру Себастьяна за руку, и несколько мгновений родители смотрят на нас с обожанием и тревогой. Потом они предлагают нам десерт.

Этого я и хочу для нас. Перехватывая взгляд Себастьяна, я каждый раз пытаюсь донести до него: «Видишь? Вот как могло бы быть! А ведь так могло бы быть всегда». Но потом я читаю ответ, похожий на камень в потоке его мыслей: «Да, могло бы, но я потеряю все, что имею, и всех, кого знаю».

Если честно, я не могу винить Себастьяна в том, что пока игра для него не стоит свеч.

Минут через двадцать после начала «Спектра» [«007-Спектр» — двадцать четвертый фильм о Джеймсе Бонде с Дэниэлом Крейгом и Леа Сейду.] мама с папой уходят спать. Они поднимают храпящую Хейли с кресла и ведут ее по лестнице. Папа бросает взгляд через плечо — удачи, мол, но чтобы никакого секса на диване — и исчезает на втором этаже.

И вот мы одни в гостиной. Перед нами телеэкран, светящийся призрачно-голубым, и гигантская чаша с попкорном, к которому мы почти не притронулись. Сначала мы даже не шевелимся, потому что уже держимся за руки под пледом. Суть происходящего открывается мне постепенно, эдакими вспышками. Интересно, а у Себастьяна так же? Мне просто не верится, что он здесь, что мы снова вместе, что мои родители общаются с нами спокойно, как с самой обычной парой.

Но голосок, целый день звеневший у меня в мыслях, набирает силу, и я чувствую, что его больше не заглушить.

— Я должен кое-что тебе сказать, — решаюсь я.

Себастьян поворачивается ко мне. Левая сторона его лица подсвечена телеэкраном, что вместе с острым подбородком, выступающими скулами и встревоженным взглядом делает его похожим на Терминатора.

— Давай.

— Напортачил я конкретно. — Я делаю глубокий вдох. — Когда ты меня бросил, я вконец рассиропился. Даже день тот помню плохо. Вспоминаю, что несколько часов катался по городу, потом поехал к Осени. Я плакал, соображал плохо…