— Девушку серьезно глючит!

— «…вот я и решила спросить прямо. В общем, знай, что я все заметила, и если ты поступила так нарочно, это гадко. Если же это была случайность, прочти и забудь. Ты очень милая. Целую и обнимаю, Нат».

— Осси, без дураков, найди себе другую соседку. — Я тру себе лоб. — Рядом с Понтали мой Райкер просто душка!

— Не могу! У нас тут некоторые меняют комнаты, и это полный гемор.

— А с Понтали не гемор?

— Гемор, — соглашается Осси, — но с налетом сюрности, и в этом реальный кайф.

— Нет, письмо о крекерных крошках я понимаю. Я тебе годами про них трындел. Но жаловаться на грязную посуду, когда ей, заболевшей, принесли завтрак в постель?..

— Типа она в столовке нашей не питается! Заведение то еще.

— Как они смеют?! Это же Йельский университет…

— Да ладно тебе! Как Лос-Анджелес?

— Солнце светит, — отвечаю я, выглянув в окно.

Осси аж стонет.

— Хорошо уик-энд проводишь? Что интересного?

— Вчера наша команда играла против Вашингтонского универа, и мы дружно ходили смотреть.

— Не подозревала, что ты футбол любишь.

— Не по любви это, а по негласным правилам. — Я откидываюсь на спинку стула и скребу подбородок. — Вчера ребята из общаги Хедрик-холл устраивали вечеринку, и я ходил вместе с Брекином.

Брекин — мой первый и пока лучший университетский друг. Он вырвался из техасского захолустья и, по невероятному совпадению, во-первых, гей, во-вторых, мормон. Такое захочешь — не придумаешь. Еще он умница и книгоголик, вроде Осени. Я запал бы на него, только свободных мест у меня в сердце нет.

— Короче, суббота вышла неплохая. А ты чем занимаешься?

— У Дикона вчера была гонка, она и съела весь день.

Дикон. Ее новый бойфренд и, похоже, звезда местной гребной команды.

Отрицать бесполезно — червячок ревности во мне шевелится. Да нет, парень вроде классный — ирландец и от Осси без ума, так что он заочно мне нравится. На прошлой неделе он даже эсэмэску мне прислал — спросил, что лучше подарить Осси на день рождения. Лучшего друга подключил, молодец!

— Я соскучился по тебе, — говорю я.

— А я по тебе.

Мы выясняем, кто когда приедет домой на День благодарения, договариваемся созвониться через неделю и целуем-обнимаем друг друга и отсоединяемся.

Минут через пятнадцать начинается хандра, но вскоре на пороге комнаты появляется Брекин с фрисби.

— По кому тоскуешь на этот раз?

Однажды вечером у меня в комнате состоялся марафонский просмотр сериала «Во все тяжкие» [«Во все тяжкие» — телевизионная криминальная драма. Транслировалась в США пять сезонов, с января 2008 года по сентябрь 2013 года.] под водку с тоником, и теперь Брекин знает все.

— По обоим.

Брекин машет фрисби.

— Пошли на улицу! Погода классная.

Действие высших сил я ощущал несколько раз в жизни. Первый раз, когда мне было шесть, а Хейли три. Это мое первое четкое воспоминание. Все более ранние — расплывчатые: как кидаюсь спагетти, как вечером смотрю в потолок, пока мама или папа читает мне книжку, но то происшествие отпечаталось в памяти с мельчайшими подробностями. Мы с мамой и Хейли поехали в универмаг «Ти-Джей Макс». Забитые вещами стойки располагались близко-близко друг к другу — между ними не протиснешься, не задев что-то шерстяное, шелковое или джинсовое.

Глупышке Хейли хотелось играть, и пару раз она пряталась среди вещей, которые рассматривала мама. А потом исчезла. Как сквозь землю провалилась. Минут десять мы, паникуя все сильнее, носились по универмагу, звали ее, выворачивали наизнанку каждую стойку, каждую полку, каждый кронштейн. Безрезультатно. У мамы началась истерика. У меня тоже. Тогда впервые в жизни я закрыл глаза и взмолился: пусть сестренка найдется! Обращался я не к человеку, не к какой-то силе, а скорее к будущему. Парой недель раньше я выучил слово «похищение», и оно взбаламутило мне мозги настолько, что насильственный увод мерещился мне сплошь и рядом.

Горячую просьбу я повторял снова и снова — пусть она найдется, пусть она найдется, пусть она найдется, — и мне полегчало. Наверное, поэтому много лет спустя я понял Себастьяна, когда тот сказал, что ему помогает молитва. Тогда я чувствовал свое бессилие, но верил в силу своих добрых намерений, в то, что они повлияют на происходящее с сестренкой.

Никогда не забуду охватившее меня спокойствие. Беззвучно повторяя свою просьбу, я обнял маму, и мое спокойствие передалось ей. Перепуганные продавщицы сновали туда-сюда, обыскивая закутки и подсобки, секьюрити перекрикивались по рации, а мы стояли, старались мерно дышать и надеялись, что Хейли где-то рядом. Мы так и стояли, когда из-за пыльной стойки с надписью «РАСПРОДАЖА» в глубине магазина вынырнула сестренка. «Хейли победила!» — завопила она, сияя от гордости.

Были и другие случаи. Помню, кто-то словно не подпускал меня к океану в день, когда пляжи в итоге закрыли из-за опасных тягунов. Помню волну спокойствия, которая мгновенно смывала стресс, не позволяла грузиться и загоняться, заставляла ровно дышать, недоумевая, что сдержало панику и помогло расслабиться. Порой это мелкие эпизоды, порой — крупные события, но мне всегда казалось, что это вытекает из человеческой сущности, из воспитания рациональными людьми.

Впрочем, «воспитание рациональными людьми» не объясняет случившееся в то воскресенье. Мы с Брекином вышли на улицу с фрисби. Погода стояла чудесная — семьдесят четыре градуса [74 °F = 23,33 °C.] и ни ветерка, ни облачка. Непонятная утренняя дымка с океана уже растаяла, вернув небу невероятную синеву, которую подмечает и особо выделяет каждый турист. Ярко-зеленая фрисби рассекала ярко-голубые небеса, летая туда-сюда между мной и Брекином. Мы обходили отдыхающих на лужайке, извинялись, когда фрисби падала под ноги. Один раз она врезалась студенту в голень… Мы начали играть, когда солнце было слева от нас, но, пока бегали, кидали и ловили, оно поднялось в зенит и стало светить прямо в глаза.

Пожалуй, сейчас я романтизирую. То есть в минуты реалистического скепсиса я абсолютно уверен, что романтизирую, в другое время уверенности меньше. Сейчас, по прошествии времени, рисунок нашей игры напоминает мне замысловатую петельчатую спирограмму. Я ловил пасы Брекина и после каждого смещался на определенный угол — вот я повернулся на десять градусов к стартовой позиции, потом на пятнадцать, потом на двадцать, потом на тридцать и, наконец, на девяносто.

Походка каждого человека индивидуальна и узнаваема не меньше, чем отпечатки пальцев. Себастьян ходит прямо, неторопливо, размеренно — каждый шаг такой же твердый, как предыдущий. Разумеется, я помнил его мускулистые плечи и горделивую посадку головы. Я помнил, что при ходьбе большой палец правой руки он держит близко к ладони, отчего кажется, что правая рука сжата в кулак, а левая расслаблена.

И вот я увидел его, но против света. Лицо не разглядишь, но он шел ко мне, и я оценивал походку.

Брекин отдал пас — мои внимательные, изумленно вытаращенные глаза ослепило солнце, и фрисби пролетела мимо.

Когда яркое световое пятно перестало мешать, я снова глянул Брекину за спину. Шедший приблизился, только это был не Себастьян. Кто-то с отличной осанкой, гордо поднятым подбородком и правой рукой, словно сжатой в кулак. Кто очень похожий, но не он.

В одиннадцатом классе на биологии мы учили, что у болевых рецепторов, называемых С-волокнами, очень тонкие, медленно проводящие аксоны. Сигнал боли движется к мозгу дольше любой другой информации, включая осознание того, что боль близко. Учитель спросил, как, на наш взгляд, это помогает эволюции, и тогда ответ казался очевидным: человек получает шанс избежать боли, прежде чем она выведет из строя.

Мне нравится думать, что именно так я заранее настроился на встречу с горькой реальностью. Конкретно в том случае меня предварительно ослепило солнце. Оно предупреждало, что близится источник боли — моя надежда. Оно напоминало, что шедший никак не может быть Себастьяном. Я в Лос-Анджелесе, а он где-то в другом месте, вербует новых СПД. Где угодно, но не здесь.

«Он никогда сюда не приедет, — думал я. — Он никогда ко мне не вернется».

Устраивало это меня? Нет. Но тосковать по Себастьяну до самой смерти проще, чем мучиться так, как он, — каждое утро запирать свою самость на замок, заталкивать ключ в глубины сердца и уповать на то, что оно не перестанет биться.

Каждый день я волен быть собой: ходить на занятия, знакомиться с новыми людьми, потом выбираться на свежий воздух и играть с фрисби. Каждый день я буду благодарить судьбу за то, что мои родные и близкие не осуждают меня за излишнюю мужественность, женственность, открытость или замкнутость.

Каждый день я буду благодарить судьбу за то, что имею; за возможность быть собой безнаказанно и беспрепятственно.

Каждый день я буду бороться за Себастьяна и за его товарищей по несчастью — за тех, кому повезло меньше, чем мне; за тех, кто с трудом находит себя в мире, твердящем, что лишь узколобые белые натуралы получают призы в игре под названием жизнь.

В груди у меня теснились недовольство, неосознанное облегчение, непоколебимость. «Хочу еще! — беззвучно сказал я тому, что меня слушал: Богу, или Волшебнику из Страны Оз, или трем сестрам Мойрам. — Пусть еще не раз мне померещится его возвращение. Боль терпеть согласен! Напоминание о том, что он не вернется и по какой причине, не даст мне опустить руки».