— Таннер, ты начнешь? — спрашивает Фуджита, впечатленный хлопком моей «рукописи».
— Ну… — начинаю я, потупившись. Только Осень видит, что передо мной чистые листы. — Общий замысел еще недоработан…
— Ничего страшного! — перебивает Фуджита. Не учитель, а воодушевление и поддержка во плоти.
— …но, думаю, роман будет… о взрослении парня… — (квира я опускаю), — который из большого города переезжает в маленький, с религиозными жителями…
— Отлично! Отлично! Я понял, что работа над сюжетом еще в процессе. Проконсультируйся у Себастьяна, обсуди с ним все ходы, договорились? — Фуджита кивает, словно консультации-обсуждения предложил я. Не пойму, он так наказывает меня или спасает в щекотливой ситуации. Фуджита переключается на других учеников. — Кто-нибудь еще желает поделиться сюжетными заготовками?
Руку поднимают все, кроме Осени. Что удивительно, ведь у нее сюжетная линия наверняка проработана тщательнее, чем у кого-либо. Наметками и набросками она занимается почти год. Но ведь она моя лучшая подруга и в этой ситуации однозначно меня спасает. Если сейчас Осень выложит свои наработки, бред, который я только что выдал, покажется полным убожеством.
Класс делится на группы — мы подкидываем друг другу идеи, подсказываем новые сюжетные ходы. Мне в напарницы достаются Джули и Маккенна. Роман Маккенны о брошенной парнем девушке, которая превращается в ведьму, чтобы отомстить своему бывшему, поэтому на обсуждение работы мы тратим минут десять, а потом скатываемся на болтовню о выпускном и разрыве МакАшера.
Скукота такая, что я отодвигаю от них стул и склоняюсь над своими листочками в надежде, что подкатит вдохновение.
Одно и то же слово я пишу раз, другой, третий.
Прово.
Прово.
Прово.
Город странный и заурядный одновременно. У меня шведские и венгерские корни, а внешность такая, что в любом другом городе страны я растворился бы в толпе, но в Прово темных волос и темных глаз достаточно, чтобы выделяться. Просто в Саут-Бэе белые представители «средней Америки» давно не составляют большинство, даже с натяжкой. А еще? Еще там не требовалось объяснять, что такое бисексуальность. С тринадцати лет я знал, что мне нравятся парни. А что мне нравятся девушки, я понял даже раньше.
Слова медленно складываются, превращаются во что-то другое — в лицо, в мысль:
Я ведь даже не знаю тебя.
Почему кажется,
Что я тебя люблю?
Немножко.
Я смотрю через плечо, опасаясь, что Осень засечет за нецелевым использованием нашего мема: я же думаю о чем-то, то есть о ком-то другом. Дыхание перехватывает, когда я замечаю, что за спиной у меня стоит Себастьян и читает мои записи.
Румяные щеки, неуверенная улыбка.
— Как идет работа над сюжетом?
Я пожимаю плечами и закрываю рукой четыре строфы свеженаписанного безумия.
— Такое ощущение, что я позади планеты всей. — У меня дрожит голос. — Я понятия не имел, что готовый сюжет нужен до начала работы. Я думал, мы здесь будем этим заниматься.
Себастьян кивает, наклоняется ко мне и тихо говорит:
— У меня сюжета пару недель не было.
Предплечья покрываются гусиной кожей. У Себастьяна интенсивный мужской запах — терпкость дезодоранта мешается с таким… трудноопределимым маскулинным ароматом.
— Правда? — удивляюсь я.
Себастьян выпрямляет спину и кивает.
— Правда. Я пришел на семинар, не представляя, что меня ждет.
— Но в итоге написал блестящий роман. — Я показываю на свой фактически пустой листок. — В один класс молния дважды подряд не бьет.
— Как знать, — говорит Себастьян и улыбается. — Когда писал роман, я чувствовал присутствие Святого Духа. Как знать, откуда придет вдохновение. Просто раскрой душу, и оно придет. — Он направляется к следующей группе, оставив меня в полном замешательстве.
Себастьян понимает — должен понимать! — что он мне нравится. Стоит ему войти в класс, мой взгляд беспомощным зайчиком скачет по его лицу, шее, груди, джинсам. Себастьян прочел мою писанину? Себастьян в курсе, что именно он меня вдохновляет? Если да, зачем приплетать Святой Дух?
Он что, играет со мной?
Осень перехватывает мой взгляд из другого конца класса и беззвучно спрашивает: «В чем дело?» — потому что вид у меня наверняка такой, будто я в уме умножаю шестизначные числа. В ответ я качаю головой и убираю руку с листочка: безумные строфы прятать больше не от кого.
Тут меня озаряет мысль — точнее, это робкий проблеск идеи, ниточка от той ночи в комнате Осени к сегодняшнему дню.
Парень-квир. Парень-мормон.
— Себастьян! — окликаю его я.
Он смотрит на меня через плечо. Как невидимой цепью, мы прикованы друг к другу взглядами. Через пару секунд он возвращается к моей парте.
Я дарю ему самую очаровательную из своих улыбок.
— Фуджита считает, что мне нужна твоя помощь.
Теперь его взгляд поддразнивает.
— А сам ты считаешь, что тебе нужна моя помощь?
— Я два предложения написал.
— Значит, нужна, — со смехом заключает Себастьян.
— Да, наверное.
Я ожидаю, что Себастьян предложит отойти к свободной парте в дальнем конце класса или встретиться в библиотеке, когда у меня появится «окно». Но он говорит то, чего я не ожидаю совершенно:
— В эти выходные у меня будет свободное время. Можно позаниматься.
От такого предложения сердце у меня пускается бешеным галопом, а классная комната словно тает в тумане.
Мысль-то, наверное, плохая. Да, я запал на Себастьяна, но вдруг, узнав получше, полюбить его не смогу?
Хотя разве для меня это не наилучший расклад? Разве не стоит пообщаться с ним вне школы и получить ответ на свой вопрос: «Могли бы мы стать как минимум друзьями?»
Господи, осторожность нужна предельная!
Себастьян сглатывает, и я завороженно смотрю, как у него ходит кадык.
— Так ты согласен? — уточняет Себастьян, заставляя меня оторвать взгляд от его шеи.
— Да, — отвечаю я и сглатываю сам. Теперь завороженно смотрит Себастьян. — В котором часу?
Глава пятая
В субботу, когда я встаю, папа сидит на кухне за барной стойкой. Он в своей зеленой форме, а над миской с овсянкой склонился так, словно в ней скрыты величайшие тайны вселенной. Лишь приблизившись, я понимаю, что он спит.
— Папа!
Он вздрагивает, сносит миску с овсянкой со стойки, потом неловко за ней наклоняется. На табурет он усаживается, стиснув руками грудь.
— Ты меня напугал!
Я обнимаю его за плечо, сдерживая смех. Папа такой взъерошенный и растрепанный…
— Извини.
Папа накрывает мою ладонь своей. Он сидит, а я стою рядом и чувствую себя дылдой. Быть одного роста с ним так непривычно! Почему-то на внешность я весь в отца — и высоким ростом, и темными волосами, и густыми ресницами. У Хейли мамины волосы, мамина фигура, мамина дерзость.
— Ты только что вернулся?
Папа кивает и снова кладет ложечку в миску.
— Под полночь доставили мужчину с разрывом сонной артерии. Меня вызвали в операционную.
— С разрывом сонной артерии? Он выжил?
Папа чуть заметно качает головой. О-ох… Вот почему он такой поникший.
— Ужас.
— Ему было тридцать девять. У него остались двое детей.
Я прислоняюсь к стойке и ем злаковые хлопья прямо из пачки. Папа якобы не замечает.
— А как он?..
— ДТП.
У меня сердце екает. Лишь в прошлом году папа рассказал нам с Хейли, что трое его лучших школьных друзей погибли в ДТП сразу после выпускного. Папа тоже ехал в той машине, но уцелел. Он уехал из Нью-Йорка в Калифорнийский университет, а потом в Стэнфорд изучать медицину. В Стэнфорде он встретил мою экс-мормонку-маму и женился на ней, к вящему неудовольствию своей матери и многочисленной родни в Венгрии. В Нью-Йорке он бывает редко, поэтому, приезжая в родной город, каждый раз вспоминает погибших друзей.
С той аварией связана одна из немногочисленных ссор, произошедших у родителей при нас с Хейли. Мама говорила, что мне нужна машина, папа твердил, что я обойдусь без собственных колес. Мама победила. Огромный минус Прово в том, что делать здесь нечего, податься некуда и для пешеходов город неудобен. Плюсом считается невероятная безопасность: здесь не пьют, а машины водят как восьмидесятилетние старики.
Лишь сейчас папа замечает, что я одет и готов к выходу.
— Куда это ты собрался в такую рань?
— Поработаю над одним проектом с другом.
— В смысле с подругой? С Осенью?
Черт, почему я сказал «с другом»?! Надо было сказать «с одноклассником»!
— С Себастьяном.
В папином взгляде сомнение и непонимание, поэтому я поясняю:
— Он наш куратор на Литературном Семинаре.
— Это парень, который продал свой роман издательству?
— Ага! — смеюсь я. — Это парень, который продал свой роман издательству!
— Он ведь из СПД?
Я озираюсь по сторонам, словно кухня полна мормонов, принципиально не пьющих наш кофе.
— А кто тут не из СПД?
Папа снова принимается за холодную овсянку, пожав плечами.
— Мы, например.
— Кто такие мы?
— Свободные унитарианские иудеохристиане, — отвечает мама, проскальзывая на кухню. На ней легинсы для йоги, волосы собраны в высокий неряшливый пучок. Она подплывает к папе и дарит ему омерзительно долгий поцелуй, от которого я еще глубже утыкаюсь в пачку с хлопьями, потом направляется прямиком к кофейнику.