Кристина Маиловская

На улице Дыбенко

Часть первая

...

Ноябрь 2008 года, Санкт-Петербург

1

Кира нащупала телефон и выключила будильник. Уже много месяцев она прятала его на ночь под подушку. Кошелек не представлял никакого интереса, наличных в нем давно не было, а пароля от банковской карты Сережа не знал. Ценных вещей в доме больше не осталось. С уходом ценных вещей ушла и забота о них. Пришло спокойствие. Ощущение надвигающейся катастрофы стало привычным и уже не пугало.

Сережа лежал на спине, запрокинув голову. Это была не самая лучшая поза в его состоянии, и раньше Кира обязательно прислушалась бы к его дыханию, но теперь встала с кровати и, прихватив со стула телефон и одежду, пошла на кухню. Она ступала как можно тише и умелым движением абсолютно беззвучно прикрыла дверь.

Было время, когда они вставали вместе и Сережа варил для нее кофе. В те дни даже эта маленькая невзрачная кухня с казенно-зелеными стенами казалась уютной. Он и сам тогда был большим и уютным в семейных трусах в горошек. Сидел на маленькой табуретке, закинув ногу на ногу, и курил, поглядывая в огромное окно. На улице, вне зависимости от сезона, двигались сонные люди, которым, похоже, никто не сварил кофе.

Кира щелкнула пальцем по чайнику, и он предательски громко заурчал. Затем быстрыми движениями натянула брюки и «свитер Хемингуэя», как она сама его называла, налила чай и облокотилась на широкий подоконник. Чай и сигарета — это был ее завтрак. Да, она похудела дальше некуда. Да, у нее не было аппетита. Но кого это волновало? Сережа за последний год высох и выцвел так, что его широкие плечи, казалось, вот-вот надломятся, как ветви прогнившего дерева. А тут еще этот ноябрь!

В ноябре на город наваливалась непроглядная, тягучая серость. Казалось, ей не будет конца. Солнце закатывало глаза, являя свои белки, и уходило навсегда. Ходили слухи, что оно вернется, и в марте уже будет легче. Но в это верилось с трудом. Тоска не имела пределов. Люди плакали, как плачут маленькие дети вслед уходящей матери, не понимая, когда она придет обратно. Морось проникала в местных жителей, разливалась по жилам, и они, безоружные, не способны были противостоять силе этого города. Они любили его чахоточную бледность и анемичные будни, любили так, как любят больных и пропащих мужчин.

Надо что-то делать, решать, действовать. К этим мыслям Кира привыкла, как к бесконечной серости за окном. За последний год она не раз порывалась уйти. Собирала чемоданы. А на следующий день разбирала. И дело даже не в том, что идти некуда. Было бы желание. Но выходило так, что уйти невозможно. Потому что даже собак и кошек не бросают вот так погибать. А оставить человека, который за десять лет стал ей, бесхозной девочке, мамой, папой и другом, она не могла.

Ручка кухонной двери скрипнула, и Кира съежилась.

— Я сильно храпел?

Тысячу раз она ему говорила. Мало того что он храпит, так еще дергается всю ночь, как от электрических разрядов. А другой кровати нет, и места для нее в комнате — тоже нет. Теперь от вечного недосыпа Кира засыпает где угодно: в метро, на работе, в кафе. Дошло до того, что на днях задремала в кресле у стоматолога.

Сережа подошел и обнял Киру со спины. Она не обернулась и продолжала курить, глядя в окно.

— Дома во сколько будешь?

Как изменилась жизнь. Ведь еще год назад она была бы рада этому вопросу.

— Кирюш, мне деньги нужны. Восемь тыщ. Я верну. Завтра. Край — послезавтра. И прошлые пять тоже.

Кира затушила сигарету. Нужно сделать бутерброд. Аппетита, конечно, нет, но может заболеть живот или упасть давление, как в прошлый раз — тогда пришлось откачивать ее всей кафедрой. А потом Олег Михайлович вызовется провожать ее до метро. И не отделаешься ведь. Человек заботится, переживает. Уж лучше съесть бутерброд.

— Я устал, малыш. Соскочить хочу, понимаешь? Насухую не сдюжу. Мне метадон [Является наркотическим веществом и запрещен на территории РФ. — Прим. ред.] нужен.

Кира уложила бутерброд в контейнер. Яблоко. Где-то было яблоко…

— Ты не думай, в Европе его вместо лекарства дают. Метадоновые программы есть. В натуре, малыш, ты мне что, не веришь?

А вот и яблоко. Так, еще сигареты не забыть. И книгу.

Кира шла в прихожую. Сережа покорно плелся за ней.

— У меня, кроме тебя, никого нет, Кирюш. Помоги мне.

В туфлях уже холодно, так что выбрала ботинки. Сережа подал Кире плащ. Кира обернулась к вешалке. Сережа поймал ее взгляд и подал ей зонт.

— Кирюш…

Ключи взяла. Телефон, кошелек на месте. Кира потянулась к замку, но Сережа сам открыл дверь.

— Кирюш…

И она выпрыгнула из норы.

2

Нора или живопырка — так Кира называла крохотную квартирку в Веселом поселке, на улице Дыбенко. Веселым в поселке было только название. Фамилия матроса Дыбенко не добавляла шика этому месту. Это было гетто для люмпенов. Но Кира сразу полюбила этот город интеллигентных алкоголиков. Там, на Волге, алкоголики были просто быдлом.

Волгоград ей никогда не нравился. Разрушенный до основания во время войны и выстроенный заново зэками, пленными немцами и бывшими военнопленными, приехавшими со всего Советского Союза, он так и не стал для нее родным. Этот город степей и сильных ветров и сам смахивал на вышедшего на свободу уголовника, который вроде бы и устроился на работу слесарем-сантехником, женился и имеет двух несовершеннолетних детей, но того и гляди воткнет тебе по пьяни заточку в почку.

Волгоград наполовину состоял из частных домов, после войны наскоро сколоченных из всех подручных средств, а теперь, спустя пятьдесят лет, это уже были не дома, а прогнившие хибары с покосившимися заборами. После школы Кира заходила к друзьям-одноклассникам, а в девяностые, после лекций, случалось, пила паленую водку на вечно захламленных дворах, где могло валяться все что угодно: найденное, утащенное, спизженное барахло — мудреные «гравицапы», неработающие мопеды, запчасти неопознанных механизмов. Тут же на корявых и неухоженных грядках росли впопыхах посаженные кабачки и «синенькие». А в черной конуре в обнимку с погнутой, засиженной мухами алюминиевой миской бессменно сидел какой-нибудь барбос в колтунах, с дикой болью в глазах. Только не смотреть ему в глаза! Только не встречаться с ним взглядом! Хотелось быстрее напиться и заодно напоить барбоса, чтобы хоть как-то облегчить его существование. Придет время, и она найдет человека, мечтающего осчастливить всех барбосов на свете.

До Волгограда Кира жила у моря. Тогда маленькой кудрявой девочке казалось, что море есть в каждом городе, как дома, улицы и трамваи. В том давнем мире жили мама-папа, еврейская бабушка и даже прабабушка, молоканская [Молокане — последователи одного из течений духовного христианства.] бабушка и нерусские дедушки. Про себя же Кира говорила, что она — метиска. Удобное слово — не нужно перечислять национальности предков. Кем по-настоящему была Кира — никто не знал, и она сама не знала, да это и не было тогда важным.

В том старом мире все было хорошо, во всяком случае так казалось.

Но однажды из окон, выходивших на море, донесся страшный гул, какого Кира никогда не слышала и даже не могла себе представить, что бы это могло быть. Она выбежала на балкон, увитый виноградной лозой, встала на стул и увидела, как по улице двигалось море. Не Каспийское, а темно-серое волнующееся море из человеческих голов. Головы шли, плотно прижавшись друг к другу, будто таким образом хотели стать сильнее, и шумели так, что невозможно было разобрать ни слова. Они били стекла, поджигали машины и бросали бутылки с зажигательной смесью.

На соседний балкон выскочил десятилетний мальчик Мурад, который уже давно оказывал Кире разнообразные знаки внимания. Месяц назад он спросил у своей мамы, может ли та отдать ему все их фамильное золото. Мурад знал, что семья его жила хорошо и золота у них было много. Во всяком случае, достаточно, чтобы сосватать кудрявую соседку. В тот день после школы он подошел к Кире неспешным, уверенным шагом. Этот смуглый мальчик знал, что настоящий мужчина не должен суетиться. Он легким движением приблизил Киру к себе и шепнул ей на ухо:

— У нас будет много золота. И еще бриллианты. Мой папа зарежет большого барана на нашу свадьбу. Ты выйдешь за меня?

Теперь же, привстав на носочки, мальчик с тревогой всматривался в движение серых голов. Что-то подсказывало ему, что их свадьба не состоится. На следующий день Кира не пошла в школу. Пришлось прятаться в квартире еврейской бабушки и азербайджанского дедушки, потому что на их двери висела табличка «Ахмедов З.», и это было надежной защитой.

Одноклассники Киры переживали, что их покинет лучшая ученица класса, ведь за последние два дня уже уехал мальчик Арташ и девочка Ануш, но эти двое не были отличниками, оттого эта потеря не была настолько невосполнимой для третьего «А».

Двадцать восьмого февраля многие не пошли в школу и на работу. Многих уже убили: зарезали, сожгли, изнасиловали, выкинули с балконов. Шумные головы врывались в конторы ЖЭУ, угрожая топорами и ножами, требовали списки жильцов и выискивали фамилии, заканчивающиеся на «-ян». А у Киры, к сожалению, была именно такая фамилия. Она ей досталась от папы, а папе — от его папы. И никто из них в этом не виноват. Папы, к счастью, уже не было в городе, год назад он уехал в Волгоград на заработки. А дедушка, который много лет шил автомобильные чехлы и обивал мебель на улице Дружбы в маленьком приморском городе на Апшеронском полуострове, уже три года как лежал на старом армянском кладбище, и ему ничего не было страшно.