Кристофер Мур
Венецианский аспид
От окаянного переводчика
Ну что, автор опять это сделал — соткал гобелен из Шекспира, вплетя в него, правда, нить Эдгара По, а сверху раскрасил постмодернистским граффити. Получилось весьма непочтительное и вполне лихое продолжение похождений находчивого шута Кармана (который, правда, уже не шут) в условной Венеции, куда тоже хочется приехать, как в условную Англию романа «Дурак», и побродить по тем же местам. Но побывать там мы по ряду объективных причин не можем, а вот снова прикоснуться к трудам Уильяма Шекспира удастся. Зачем Кристоферу Муру понадобился для этого Эдгар По, станет ясно по ходу повествования.
Окаянному же переводчику вновь пришлось воссоздавать эту причудливую ткань повествования, пользуясь тем богатым наследием, которое нам оставили героические переводчики Шекспира (и Эдгара По) на русский. Пусть англоязычные и прочие читатели нам завидуют — у них есть лишь один Бард, у нас их гораздо больше, и все друг от друга чем-то отличаются. Сравнивая различные переводы при работе над этим романом, я обнаружил много удивительного и даже чудесного в старых и новых версиях хорошо известных текстов, читателю же остался виден только скромный результат этих изысканий. Местами это даже своего рода центон, литературная игра, известная человечеству с древнейших времен. Ну потому что жаль было оставлять за бортом такое богатство, согласитесь.
При работе над переводом этого романа я пользовался десятью переводами «Отелло», четырьмя — «Венецианского купца», двумя — «Гамлета» и еще несколькими источниками, которые вы увидите в сносках. За несравненно бо́льшие усилия хочу сказать огромное спасибо Е. Бируковой, П. Вейнбергу, М. Зенкевичу, П. Каншину, М. Кузмину, Б. Лейтину, М. Лозинскому, М. Морозову, И. Мандельштаму, Б. Пастернаку, А. Радловой, В. Рапопорту, О. Сороке, О. Холмской и Т. Щепкиной-Куперник. Без них этот гобелен был бы не таким красочным.
И если вам после этого романа захочется перечитать Шекспира, вы знаете, как и благодаря кому это можно сделать.
М. Немцов
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
ХОР — рассказчик
АНТОНИО — венецианский купец
БРАБАНЦИО — венецианский сенатор, отец Дездемоны и Порции
ЯГО — солдат
РОДРИГО — благородный солдат, друг Яго
КАРМАН — шут
ПОРЦИЯ — благородная дама, младшая дочь Брабанцио, сестра Дездемоны
НЕРИССА — служанка Порции
ДЕЗДЕМОНА — благородная дама, старшая дочь Брабанцио, сестра Порции
ЭМИЛИЯ — жена Яго, служанка Дездемоны
ОТЕЛЛО — мавр, генерал венецианской службы [Пер. А. Радловой. — Здесь и далее прим. окаянного переводчика. Если не поясняется иначе.]
ШАЙЛОК — еврей, венецианский ростовщик, отец Джессики
ДЖЕССИКА — дочь Шайлока
БАССАНИО — друг Антонию, искатель руки Порции
ЛОРЕНЦО — друг Антонию, влюбленный в Джессику [Так Лоренцо и Бассанио обозначены в пер. И. Мандельштама.]
ГРАЦИАНО — молодой друг Антонию, купец
САЛАНИО — молодой друг Антонио, купец
САЛАРИНО — также молодой друг Антонио, взаимозаменяем с Саланио, вероятно рожден опечаткой
ХАРЧОК — подмастерье шута
ПИЖОН — обезьянка
КОРДЕЛИЯ — призрак. Куда ж без окаянного призрака
МЕСТО ДЕЙСТВИЯ
Представляет собой мифическую Италию конца XIII века, где независимые города-государства торгуют и сражаются друг с другом. Венеция вот уже пятьдесят лет то и дело воюет с Генуей за владение морскими путями на Восток и в Святую Землю.
Вот уже пятьсот лет Венеция — независимая республика, управляется выборным сенатом из 480 человек, которые, в свою очередь, избирают дожа, а тот, при поддержке Малого совета из шести сенаторов, присматривает за сенатом, вооруженными силами и гражданскими чиновниками. Сенаторы, по большей части, происходят из влиятельного торгового сословия, и до недавнего времени их можно было избирать в округах из любых профессий. Однако такая система, превратившая Венецию в самую богатую и могущественную морскую державу на свете, изменилась. Не так давно привилегированные сенаторы, заинтересованные в передаче власти и богатства своей родне, проголосовали за то, чтобы свои выборные должности сделать наследуемыми.
Странное дело: хотя большинство персонажей — венецианцы, все здесь говорят по-английски и с британским выговором.
Условия тут, по большей части, — если не поясняется иначе, — можно считать влажными.
Действие I
Фатум фортунато
Пусть ночь и ад на свет мне это чудище родят.
— Яго, «Отелло», акт I, сц. 3, пер. М. Лозинского
ХОР:
Заклинание
Муза, восстань!
О фея темных вод,
И пьесу выведи
На свет в народ.
Муза, вспори
И гребнем, и хвостом,
Клыком и когтем
Вымысла хитон.
Муза, приди
Под трапы моряков,
И к спящим гаваням,
И к лампам рыбаков.
В Венецию! Излей
Всем блеском яд.
Перья писцов
Сказанье пусть творят
О горестях, измене и войне.
О Муза, взвой вдвойне любовью, ибо
Мы ныне заведем истории
Подлейшей Ебатории
Гнуснейшего пошиба…
Явление первое
Мышеловка
Они ждали у причала, эти три венецианца. Ждали дурака.
— Через час после заката, я ему велел, — сказал сенатор, сгорбленный и седобрадый, в богатой парчовой мантии, подобающей должности. — Сам отправлял за ним гондолу.
— Вестимо, явится, — сказал солдат — широкоплечий подтянутый мужлан лет сорока, весь в коже и грубом льне, на поясе боевой кинжал и длинный меч, борода черная, а через правую бровь шрам, от которого вид у солдата был неизменно вопрошающим или подозрительным. — Считает себя знатоком вин и немало этим гордится [Парафраз строки из рассказа Эдгара По «Бочонок амонтильядо», пер. О. Холмской.]. Он не сможет устоять против соблазнов вашего винного погреба. А когда дело будет сделано, отпразднуем уж не только Карнавал.
— Не знаю, право, отчего грущу я [Реплика Антонио, «Венецианский купец», акт I, сц. 1, пер. И. Мандельштама.], — сказал купец. Это был светлокожий господин с мягкими руками, в дорогой обвислой шляпе из бархата и с золотым перстнем-печаткой размерами с небольшую мышь — им он скреплял соглашения. — Бог весть, почему.
Издали, из-за Венецианской лагуны, до них доносились звуки труб, барабанов и рогов. На берегу у пьяццы Сан-Марко плясали факелы. Позади венецианцев темнело именье сенатора — Вилла Бельмонт, — однако в верхнем окне выставили потайной фонарь — по его лучу гондольер мог править к этому уединенному островку. На воде рыбаки зажгли факелы, и те покачивались тусклыми пьяными звездами на чернильных волнах. Городу нужно есть даже во время Карнавала.
Сенатор возложил руку на плечо купца.
— Сим мы служим Господу и государству, облегчаем совесть и душу — это очищенье открывает врата нашим намереньям. Подумайте о том щедром изобилье, что отыщет вас, едва крысу уберут из амбара.
— А мне его обезьянка нравится, — сказал купец.
Солдат осклабился и почесал в бороде, скрывая веселость.
— Позаботились, что он один прибудет?
— Таково было условие приглашенья, — ответил сенатор. — Я сказал ему, что из доброго христианского милосердия всю челядь следует отпустить на Карнавал, и заверил, что свою уже отпустил.
— Дальновидно, — сказал солдат, озирая громадную неосвещенную виллу. — Стало быть, он ничего не заподозрит, когда не увидит никакой дворни.
— Но ловить обезьянок бывает до ужаса трудно, — произнес купец.
— Вы б оставили уже обезьянку в покое, — рявкнул солдат.
— Я ему сказал, что дочь моя очень боится обезьянок — даже в одной комнате с ними находиться не может.
— Тут-то ее нет, — сказал купец.
— Дураку сие не ведомо, — отозвался солдат. — А наш бравый Монтрезор свою младшую дочь приманкой готов насадить, хоть старшую у него черная гринда с самого крюка увела.
— Потеря сенатора саднит и без ваших острот, — сказал купец. — Мы разве не одно дело делаем? Ваш юмор слишком ядовит, а вовсе не умен. Лишь груб и жесток.
— Но, милый Антонио, — ответствовал солдат, — я и умен, и груб, и жесток. Сплошь преимущества для вашего предприятия. Или вы предпочтете дружество с любезным лезвием меча поучтивее? — Он возложил ладонь на рукоять.
Купец перевел взгляд на воду.
— Так я и думал, — сказал солдат.
— Сделайте лица полюбезней, оба. — Сенатор шагнул меж них и вгляделся в ночь. — Лодка дурака появилась. Вон!
Среди рыбачьих лодок плыл яркий фонарь — и вот уже медленно вышел из общего строя. Гондола приближалась. Мгновенье спустя она уже скользнула к причалу: гондольер так точно орудовал веслом, что черный корпус лодки замер своими поручнями лишь в ширине ладони от настила. Щелкнула заслонка, и из каюты шагнул жилистый человечек — он был одет арлекином, трико в черных и серебристых ромбах, на голове остроконечный колпак с бубенчиками [Парафраз строки из рассказа Эдгара По «Бочонок амонтильядо», пер. О. Холмской.]. Лицо его скрывала полумаска. С первого взгляда можно было бы решить, что это мальчик, однако громадный гульфик и щетина на щеках выдавали годы.
— Всего один фонарь? — спросил арлекин, соскакивая на помост. — Не могли, что ли, факел-другой выделить, Брабанцио? Тут темень, как в мошонке самой ночи. — Он юркнул мимо купца и солдата. — Лизоблюды, — кивнул им он. И тут же нацелился по дорожке к вилле, на ходу помахивая шутовским жезлом с кукольной головой. Сенатор заковылял следом, держа фонарь повыше.
— Ночь благоприятна, Фортунато, — произнес сенатор. — И челядь я услал до темноты, поэтому…
— Зовите меня Карман, — сказал дурак. — Только дож меня зовет Фортунато. Поди пойми, не для всех ли у него эта кличка, уж больно дьявольски нечист он в картах.
У причала солдат вновь возложил ладонь на рукоять меча.
— Всеми святыми клянусь, хоть сейчас готов вогнать ему лезвие в печенку — и поднять его тушку на клинке в придачу, лишь бы поглядеть, как он дрыгается, а эта наглая ухмылка вянет на его устах. Ох, как же я ненавижу дурака.
Купец улыбнулся и, удерживая руку солдата, а подбородком поведя в сторону гондольера, стоявшего в своей лодке, процедил сквозь зубы:
— Как и я. В сей пантомиме, что мы разыгрываем в честь Карнавала, он наш клоун-насмешник. Ха! Панчинелло в нашем маленьком кукольном представлении, все смеху ради, разве нет?
Солдат глянул на лодочника и натянул на лицо улыбку.
— Вполне. В добром расположенье духа. Я свою роль играю слишком хорошо. Минуточку, синьор. Я получу распоряженье насчет вас. — Он повернулся и крикнул вслед уходившим по дорожке: — Монтрезор! Гондольер?
— Уплатите ему и отправьте восвояси, пусть веселится и вернется в полночь.
— Слыхали сами, — сказал солдат. — Ступайте праздновать, но не слишком, а то рулить не сможете. Я нынче буду спать в своей постели. Уплатите ему, Антонио. — Солдат повернулся и тоже зашагал вверх по склону.
— Я? Почему всегда я? — Купец сунул руку в кошель. — Ну что ж, ладно. — Он швырнул монету гондольеру, тот поймал ее в воздухе и благодарно склонил голову. — Стало быть, в полночь.
— В полночь, синьор, — подтвердил гондольер и крутнул веслом. Гондола безмолвно и гладко скользнула прочь от причала, как нож в ночи.
У парадного входа в палаццо дурак помедлил.
— Что это у вас над дверью, Монтрезор? — В тенях таился гербовый щит, инкрустированный в мраморе. Сенатор воздел повыше фонарь, осветив герб — барельеф, на котором золотая человечья нога попирала нефритового аспида, а клыки последнего меж тем впивались в пяту.
— Мой семейный герб, — ответил сенатор.
— Надо думать, у них в гербовой мастерской настоящие драконы и львы закончились, раз вам пришлось удовольствоваться этой херней, а?
— Сдается мне, могли б и королевскую лилию до кучи присунуть, — молвил шутовской жезл голосом на тон выше собственно шутовского. — Монтрезор, блядь, француз же, не?
Сенатор молниеносно развернулся к кукле.
— «Монтрезор» есть титул, дарованный мне дожем. Он означает «мое сокровище» и призван обозначать, что дож ценит меня превыше прочих сенаторов в Малом совете. Это герб рода Брабанцио, старинного и плодовитого [Парафраз реплики Монтрезора, «Бочонок амонтильядо», пер. О. Холмской.], мое семейство носит его с честью уже четыре сотни лет. Особо отметьте девиз, шут, — «Nemo me impune lacessit». — Читая его сквозь зубы, при каждом слоге он покачивал в такт фонарем. — Это означает: «Никто не оскорбит меня безнаказанно».
— Так это не, блядь, французский, — произнесла кукла на жезле, повернувшись к шуту.
— Нет, — подтвердил тот. — Кукан у меня довольно бегло изъясняется на, блядь, французском, — пояснил он сенатору.
— А Монтрезор — француз, правильно?
— Лягушатник, как летом на Сене, — кивнул шут.
— Так и думал, — ответствовала кукла.
— Хватит болтать с этой деревяшкой! — рявкнул сенатор.
— Сами же на него орете, — сказал шут.
— А теперь ору на вас! Вы сами дергаете рот этой кукле и за нее говорите.
— Не может быть! — сказала кукла, отвесив деревянную челюсть и воззрившись на шута, потом на сенатора, потом опять на шута. — Этот ятый обалдуй тут всем заправляет?
Шут развязно кивнул, бубенчики его зазвенели [Там же, пер. О. Холмской.].
Кукла поворотилась к сенатору:
— Ну, если ты тут свинские рожи корчить будешь, так знай — твой клятый девиз потырен.
— Что? — сказал сенатор.
— Плагиат, — пояснил шут, серьезно кивая: вылитый гонец, принесший скверное известие.
Солдат и купец догнали их и увидели, что их хозяин разъярен не на шутку, а потому остановились у лестницы, наблюдая. Рука солдата вновь потянулась к мечу.
— Это ж шотландский девиз, не? — сказала кукла. — Орден Чертова Пыха.
— Недурно, — сказал шут [Парафраз, там же.]. — Хотя на самом деле — чертополоха, а не «чертова пыха», Кукан, дундуля ты кокнийская [Древнейший и благороднейший орден Чертополоха — шотландский рыцарский орден, в современном виде учрежден Яковом VII в 1687 г., хотя легенда гласит, что впервые учредил его король скоттов Ахей в 787 г.].
— А я что сказал, — рек ему в ответ Кукан. — Отзынь.
Шут злобно посмотрел на куклу и повернулся к сенатору.
— Тот же девиз начертан над входом в Эдинбургский замок.
— Должно быть, вы что-то не то запомнили. Это — на латыни.
— И впрямь, — сказал шут. — А меня вырастили монахини практически в лоне церкви. На латыни и греческом я разговаривал, еще когда ходил пешком под стол. Нет, Монтрезор, ваш девиз не стал бы более скотским, даже будь он написан синькой и воняй горящим торфом и вашей рыжей сестрой.
— Краден, — сказала кукла. — Умыкнут. Стащен. Подрезан, как, блядь, есть. Девиз крайне гоняемый в хвост и в гриву, измаранный и осрамленный.
— Осрамленный? — уточнил шут. — Правда?
Кукла рьяно закивала на конце своей палки. Шут пожал сенатору плечами.
— Натурально говенный герб и крайне осрамленный девиз, Монтрезор. Будем надеяться, тот амонтильядо, что вы мне сулили, утешит нас в сем разочарованье.
Купец сделал шаг и возложил руку на плечо шута.
— Так не будемте ж больше тратить времени в этой невыносимой сырости. В сенаторовы погреба — и к его бочонку амонтильядо.
— Да, — кивнул сенатор. Он шагнул в просторную залу при входе, снял с креденцы тонкие свечи, зажег их от своего фонаря и вручил каждому гостю. — Смотрите под ноги, — сказал он. — Спускаться будем по древней лестнице в нижайшие пределы палаццо. Некоторые своды там крайне низки, так что, Антонио и Яго, берегите головы.
— Он только что осрамил наш рост? — осведомилась кукла.
— Поди знай, — ответил шут. — Я не вполне уверен, что значит слово «осрамленный». А с тобой соглашался лишь потому, что решил, будто ты знаешь, что говоришь.
— Ша, блоха, — рыкнул солдат.
— Вот это и есть осрамленье, — сказала кукла.
— А, раз так — да. — Шут поднял свечу повыше, осветив толстый слой плесени на низком потолке. — Так что, Монтрезор, милая Порция ждет ли нас внизу во тьме?
— Боюсь, моя младшая дочь к нам не присоединится. Она отправилась во Флоренцию покупать себе туфельки.
Компания вступила в более поместительное подземелье [Парафраз, там же.]: по одну сторону в стены там были вмурованы бочонки, по другую тянулись стойки с пыльными бутылками. Посередине стояли длинный дубовый стол и стулья с высокими спинками. Сенатор зажег лампы, и все помещение залил теплый свет, скрывший собою сырость, пропитавшую все вокруг.
— Ну и ладно, — сказал шут. — Она бы все равно только ныла — сыро-де, Яго смердит кальмаром, так и не выпьешь-то по-настоящему…
— Что? — сказал солдат.
Шут подался к Антонио и вскинул брови так, что они всплыли над его черной маской арлекина.
— Не поймите меня неверно, Порция, спору нет, — соблазнительная ебабельная плюшка, но колюча она, что позолоченный ежик, если выходит не по ее.
Сенатор поднял взгляд, в котором полыхал огнь смертоубийства, после чего вновь опустил очи долу и содрогнулся — едва ль, можно было решить, не с наслажденьем.
— Я не смержу кальмаром, — сказал солдат, словно его на миг одолела застенчивость. Он принюхался к плечу своего плаща и, не обнаружив на нем кальмарного смердежа, все внимание свое обратил снова на сенатора.
— Если соблаговолите нацедить нам амонтильядо, Яго, — произнес тот, — мы будем вполне готовы узнать мнение о нем сего выдающегося знатока.
— Я ни разу не называл себя знатоком, Монтрезор. Я просто сказал, что как-то раз его пил, и это шавкины бейцы.
— Песьи ятра, — уточнила в порядке разъяснения кукла.
— Это когда вы были испанским королем, верно? — спросил купец с ухмылкой, саркастически поведя глазом сенатору.
— Я носил разные титулы, — ответил шут. — И только «дурак», похоже, прилип.
Солдат зажал под мышкой тяжелый бочонок, словно душил быкошеего противника, и налил янтарной жидкости в графин из тонкого муранского стекла.
Сенатор произнес:
— Виноторговцу должны еще бочонков доставить из Испании. Если вы признаете вино подлинным, я скуплю и остальные, а один отправлю вам в благодарность.
— Отведаемте ж, — сказал шут. — Хотя если его разливает не умеренно развратная оливокожая дева-прислужница, подлинным его можно счесть едва ли. Полагаю, впрочем, что и Яго сгодится.
— Ему не впервые играть эту роль, готов спорить, — подал голос Кукан. — Одинокие ночи на поле боя, что не.
Солдат ухмыльнулся, водрузил бочонок на стол и по кивку сенатора разлил херес по четырем тяжелым стеклянным кубкам с оловянными ножками, отлитыми в виде крылатых львов.
— За республику, — провозгласил сенатор, поднимая свой.
— За Успенье, — сказал купец. — За Карнавал!
— За Венецию, — произнес солдат.
— За Дездемону в дезабилье, — сказал шут.
Купец едва не поперхнулся, взглянув на сенатора, который спокойно выпил и опустил кубок на стол. Взгляда от шута при этом он не отрывал.
— Ну?
Шут поплескал вино между щек, завел глаза к потолку в раздумье, после чего проглотил жидкость, словно вынужден был тяпнуть особенно мерзкого снадобья. Передернулся и поглядел на сенатора из-за края кубка.
