— А теперь за плащаницу… — Он сконфуженно осекся. — Кузен, а приличествует ли пить за саван Господа нашего Иисуса Христа? Вино достойное, спору нет…

— Да сядьте уже, Дисмас. — Альбрехт понемногу терял терпение. — Да-да, приличествует. За плащаницу. А скажите…

— Знаете, кузен, — перебил его Дисмас, — я всю свою мощедобытческую жизнь мечтал найти истинную плащаницу. И вот Всевышнему стало угодно, чтобы так оно и вышло. — Дисмас перекрестился. — И я предлагаю выпить за Господа Бога. Это приличествует, разумеется?

— Приличествует. Мы не сомневаемся, что Господь Бог возрадуется. А скажите, по какому праву Фридрих притязает на плащаницу?

— А ему всегда хотелось ее заполучить, — пожал плечами Дисмас и стукнул кулаком по столу. — И теперь он ее обретет! Винцо у вас превосходное, кузен.

— Я рад, что вам нравится. Вот, выпейте еще. Послушайте, вам ведь известно, что нам тоже всегда хотелось заполучить плащаницу. Совсем недавно мы просили вас договориться о приобретении шамберийской святыни.

— Совершенно верно. Просили. Да. Я помню. Да. — Он перегнулся через стол к архиепископу. — Вот что я вам скажу, кузен…

— Что?

— Как только я отвезу истинную плащаницу дядюшке Фридриху, то, если вам угодно, поеду в Шамбери, узнать, не согласится ли герцог Савойский расстаться со своей? — Дисмас рыгнул. — Ох, пардоньте. Сами понимаете, когда в Виттенберге выставят настоящую плащаницу, герцог Савойский сам захочет продать свою. — Дисмас погрозил пальцем. — Бьюсь об заклад, я сторгую ее за сходную цену. Скажу ему, мол, ваше савойство, теперь-то целый свет знает, что ваша плащаница — рухлядь, льняная тряпица, а настоящая — в Виттенберге. Нет, право, отличное винцо!

— Дисмас, послушайте нас. Нам не нужна савойская плащаница. Нам нужна вот эта. — Альбрехт указал на длинный стол.

— Знаю, знаю, — сочувственно вздохнул Дисмас. — Право же, мне жаль, что я пообещал ее дядюшке Фридриху, но теперь уж ничего не попишешь.

— Сколько он за нее предлагает?

— Дело-то не в цене, правда?

— Дисмас, я вас спрашиваю. Сколько?

— Ну, если спрашиваете, шесть сотен.

— Шесть сотен? — ошеломленно переспросил Альбрехт.

— Ага. Дукатов.

Альбрехт швырнул салфетку на стол:

— Фридрих согласился заплатить такую неслыханную цену?

— Угу, — кивнул Дисмас. — Плюс накладные расходы.

— Что за накладные расходы?

— Путь до Каппадокии и обратно — та еще одиссея. Знаете, сколько меркантильные венецианцы нынче дерут за место на корабле до Анатолии? А там надо платить караванщикам. И проводникам. Нанять охранника из мамлюков. И еще одного, чтобы охранял от первого. Жуткий край! Потом нужно платить каждому встречному и поперечному султану за разрешение…

— Да-да, мы понимаем, это, несомненно, затратное предприятие.

Альбрехт промокнул салфеткой испарину со лба, встал из-за стола и подошел к плащанице.

— Кузен, — робко окликнул его Дисмас.

— Что?

— Простите, но с вас пот ручьем…

— И что с того?

— Видите ли… Там же… святой саван Господень.

— Ох! — Альбрехт отступил подальше от стола. — Ладно. Пять сотен. И пятьдесят в счет накладных расходов.

Дисмас беспомощно всплеснул руками:

— Кузен, я же обещал ее Фридриху!

Альбрехт строго посмотрел на него:

— Кузен, вам известно, что творится в Виттенберге?

— Я же был в Каппадокии…

— С прискорбием сообщаю, что Виттенберг превратился в гнездилище ереси.

— Ох. Правда? Хм. Как скверно.

— Это чудовищно. Вынужден уведомить вас, что ваш дядюшка покрывает бесовского супостата нашей Святой Матери Церкви. Я имею в виду богомерзкого августинца брата Лютера, да смилуется Господь над его прокаженной душой.

— Да, я слыхал, что…

— Известно ли вам, Дисмас, что ваш дядюшка Фридрих отказался выдать Лютера братьям-доминиканцам для проведения дознания?

— Ай-яй-яй.

— Более того, он вообще отказывается выдать шельмеца кому-либо еще, хотя этого неоднократно требовали не только мы, но и его святейшество. Что вы на это скажете?

— Ну, я не теолог, но мне кажется это… некрасиво.

— И вы, Дисмас, собираетесь предать эту святейшую из реликвий в самое логово порока? — Альбрехт с благоговением взглянул на плащаницу и перекрестился.

Дисмас сконфуженно наморщил лоб. Затем лицо его просветлело.

— А вдруг она поможет очистить логово порока?

— Каким же образом?

— Ну, может, при виде плащаницы Лютер раскается. Или дядюшка Фридрих осознает свои заблуждения и выдаст Лютера вашим добрым братьям-доминиканцам.

— Мы не имеем права рисковать, Дисмас. И сейчас мы обращаемся к вам не как добрый кузен, а ex cathedra.

— Как это?

— Официально, Дисмас, по долгу служения. С нашей позиции архиепископа. Как полномочный представитель Святой Церкви.

— Вот оно что! Мне следует преклонить колена?

— В этом нет надобности. Слушайте, Дисмас. По совести мы не можем позволить вам увезти погребальную пелену Спасителя в Содом и Гоморру. Ни в коем случае. Таким образом, именем нашей Святой Матери Церкви мы, смиренный ее прислужник, вынуждены настоять на нашем праве владения этой святыней. Не беспокойтесь, с вами рассчитаются. Хотя, должен признать, пятьсот дукатов — воистину ошеломительная цена.

— Пятьсот пятьдесят. Там же накладные расходы.

— Как скажете. По рукам?

Дисмас неохотно кивнул:

— Что ж, грех ослушаться своего архиепископа. Так ведь?

— Тяжкий грех, — подтвердил Альбрехт.

— Значит, выбора у меня нет. Вот только что сказать дядюшке Фридриху?

— Господь всемогущий, наш Судия суровый, но правый, сам разберется с Фридрихом. А мы приложим все старания, дабы вернуть заблудшего агнца в лоно Святой Церкви.

— Бедный дядюшка Фридрих, — вздохнул Дисмас.

Альбрехт положил ему руку на плечо:

— Смиритесь. Плащанице предначертано остаться здесь. Господь вами очень доволен. Как сказано в Писании, отдавайте кесарю кесарево, а Божие Богу.

— Ну, тогда конечно… — кивнул Дисмас.

10. К чертям Чистилище

В Нюрнберге Дисмас прямиком направился к своему собрату-заговорщику — доложить о проделанной работе. Успех предприятия, по старой заговорщицкой традиции, отметили перворазрядной попойкой.

— И тут он говорит: «Отдавайте кесарю кесарево…»

Ха-ха-ха-ха!

Веселье правило бал за столиком в углу «Жирного герцога».

Дюрер покачал головой:

— Надо было просить больше. Я так и знал.

— Пятьсот пятьдесят дукатов — недурственно за день работы. А вот еще, слушай. Да послушай ты! Ты слушаешь или как?

— Да.

— На следующее утро я притворился больным с похмелья. А он стал убеждать меня, что мы сговорились за четыре сотни.

— Вот говнюк! Надеюсь, ты не…

— Нет, конечно.

Дисмас запустил руку в карман и вынул горсть золотых дукатов. Он высыпал их на стол, роняя один за другим, звенящим водопадом.

— И как ты объяснишь Агнессе, откуда взялись дукаты?

— Я об этом пока и не думал, — поморщился Дюрер.

— Купи ей что-нибудь милое.

— Помело?

Ха-ха-ха-ха!

— Лучше ожерелье. Как обычно, я за тебя уже все обдумал.

— Хрен с ним, с ожерельем. Я скажу, что император наконец заплатил мне за Ахенский алтарь.

— Ты расписывал Ахенский алтарь? А все говорят, что этот, как его там…

— Он самый и есть. Но ей-то откуда знать?

Ха-ха-ха-ха!

— Как же весело, Нарс! Все вокруг весело. Даже мне весело. А я, между прочим, родом из кантонов. В кантонах отродясь никто не веселился. На-ка вот, еще бренди… — Дисмас плеснул бренди на стол, промахнувшись мимо кружки.

— Ты мне здесь хлев не разводи! — попенял ему Дюрер и, обмакнув палец в лужу бренди, стал что-то рисовать на столешнице. — О! Новый материал, новая техника письма. Господи, я так многогранен!

— Что ты там рисуешь? Погоди, дай угадаю. Автопортрет. Точно! Очень похоже, кстати. Вылитый ты. Глаза такие же ясные.

— У тебя напрочь отсутствует чувство прекрасного. Но чего еще ждать от швейцарской деревенщины? Ты что, слепой? Это же портрет Альбрехта. В слезах!

Ха-ха-ха-ха!

Дюрер рыгнул.

— Художник запечатлел момент, когда выяснилось, что плащаница, приобретенная архиепископом за пятьсот пятьдесят дукатов, — подделка. Видишь, как бедняга убивается? Да и черт с ним. У него теперь есть работа Дюрера, которая ценнее любой истинной плащаницы.

Дюрер склонился над лужицей и спросил у нее:

— Ну что, доволен теперь, архидурачина?

— А с какой стати он обнаружит, что это подделка? — обеспокоился Дисмас.

— Я пошутил. А ты шуток не понимаешь. Кому-то из нас надо срочно выпить. Наверное, тебе. Или мне.

Дюрер полез в карман и тоже вытащил пригоршню дукатов. Он расставил их аккуратными столбиками по столу.

— Мои красивее твоих. Но на то я и художник. Глянь, как они мерцают в свете свечей. Вот она, истинная красота. Слышишь? Или опять замечтался об альпийских коровах? Какой же ты все-таки филистимлянин, Дисмас! Но — добрый филистимлянин. — Он снова занялся дукатами. — Я их напишу. И назову картину «Натюрморт с дукатами Альбрехта»!

Ха-ха-ха-ха!

— Кстати, — сказал Дисмас. — На каждом дукате должен быть твой портрет. Тогда у тебя будет великое множество автопортретов.

— Лучше расскажи, как он отреагировал на ценник.

Подражая голосу Альбрехта, Дисмас произнес:

— Должен признать, пятьсот дукатов — воистину ошеломительная цена.

— Между прочим, после твоего отъезда в Майнц я узнал, что Альбрехт берет взятки. От императора.

— Взятки? За что?

— Максимилиан помирает и хочет оставить трон внуку Карлу — испанскому королю. Поэтому последними оставшимися у него дукатами он подкупает курфюрстов, чтобы те голосовали за Карла. Если бы я только знал об этом раньше! Надо было просить тысячу. Две тысячи…

Конец ознакомительного фрагмента.