Серласу кажется, что он попал на пиратское судно, слишком уж часто матросы в разговорах упоминают один частный флот. Да и наличие его самого на «Теодоре», вопреки всем неписаным правилам и государственным законам, говорит о снисхождении капитана Фрэнсиса, которого тот проявлять не должен был. Серлас не жалуется, нисколько. Будь судно торговым или пиратским — ему все равно. Лишь бы увезло подальше от берегов Ирландии, да ответов на вопросы не требовали.

— Эй, нахлебник! — рычит Бертран, грузный широкоплечий мужчина, который, несмотря на телосложение, управляется со снастями, как со своими собственными конечностями, быстро и ловко. Это он, пусть и неохотно, показал Серласу простые узлы, обругал его неизвестными словами и ушел, бросив напоследок, что выкинет Серласа в Кельтское море, если тот хоть что-то перепутает. Подобная угроза звучала из уст каждого еще в первую пару дней, а потом все устали злиться.

— Протри-ка тут! — Бертран сплевывает за борт — Серлас уверен, что нарочито-показательно, — и указывает на металлические кольца в палубе. — От носа до кормы пройдись и почисти все рымы.

Серлас молча разворачивается и возвращается к баку, носовой части корабля, чтобы начать оттуда. Отираться возле ног Бертрана он не желает, хоть и соглашается с его неприятием: пожалуй, Серлас действительно нахлебничает на этом гукаре, а прикрывающий его Фрэнсис лишь хмыкает на все расспросы команды.

На полпути к корме, когда за спиной остаются начищенные до блеска кольца снастей, торчащие в палубе и бортах, Серлас замечает, что ветер усилился — тросы натянулись до скрипа, главные паруса запузырились, и корпус гукара накренился влево.

— Убрать трисели! — кричит Фрэнсис с капитанского мостика. — Шевелись быстрее, зелень подкильная, не на прогулке!

Команда приходит в движение, но не так споро, как в утренние часы: сейчас же солнце неумолимо клонится к горизонту, окрашивая небо в горячечный рыжий цвет — как волосы Нессы в последние дни жизни, как лихорадочные образы в кошмарах Серласа с пылающими кострами посреди площади.

Он гонит прочь всякие дурные мысли, насильно заставляет себя быть здесь и сейчас и первым замечает, как натягивается от очередного шквального порыва тонкий трос у борта корабля. То кольцо, рым, что он натирал только минуту назад, жалобно скрипит и с легким звяканьем, что не слышно во всеобщем гвалте, вырывается из петли в палубе.

Серлас прыгает, в последний миг успевая поймать трос за самый конец. Он стягивает палубу с подвижным брусом мачты, и тот теперь болтается на ветру, а снасть впивается Серласу в руки, словно острый нож, и точит кожу ладоней.

— Тяни его на себя! — кричит капитан. — Он тебе не баба, привяжи гик к борту, как полагается!

Большинство слов, что обрушивает капитан на него и свою команду, Серлас не понимает, но выполняет все, что требуется, без лишних вопросов. Как ни странно, его руки, словно живущие отдельной жизнью, бодро тянут тросы, пальцы ослабляют и натягивают узлы в кольцах, и все эти незнакомые Серласу действия кажутся… обычными. Возможно, права была Несса, когда говорила, что в прошлом Серлас был моряком.

Ее лицо въедается в мысли, как яд, но о нем удается тут же забыть: вся команда вместе с капитаном вдруг напрягается, мельтешение на корабле замирает, а крики стихают, и теперь Серлас отчетливо слышит, как бьется нетерпеливая вода в борт гукара.

— Готовьтесь обмочиться, рыбьи хари, — во внезапно наступившем молчании раздается голос Фрэнсиса. — У нас будут гости.

Серлас оборачивается, не успевая нахмуриться: впереди маячит быстро нарастающим пятном трехмачтовое судно. Оно крупнее «Теодора», это каким-то шестым чувством понимает и сам Серлас.

— Ну, прощелыга, — обращается к нему Фрэнсис со своего помоста, — неси сюда ребенка. Придется отдать вас гостям.

#19. Сто лет одиночества

Теодора заявление Клеменс приводит в недоумение. Она глядит на него, на то, как меняется выражение его глаз в полутьме антикварной лавки — свет уличных фонарей, бьющий сквозь широкие витрины, ломается на углах стеклянной полки и преломляется уже в его зрачках — и видит, что он просто не понимает, о чем та говорит.

— Я улетаю домой, ты слышишь?

Пару секунд уходит на то, чтобы он моргнул и кивнул.

— Летишь домой? Славно.

Его равнодушный тон выводит Клеменс из себя, так что она готова броситься вон из магазина, повторяя свой предыдущий побег. Теодор лениво окидывает взором свои владения, намеренно не глядя в лицо стоящей перед ним девушки.

— И когда возвращаешься? — спрашивает он. Тянет звуки, обрывает слова на выдохе. Как будто ему все равно.

— Я не вернусь, — отрезает Клеменс. — Надеюсь, ты рад: отделаешься от меня быстрее, чем думал.

Теодор поднимает руку к позолоченной статуэтке Ганеши на полке рядом с собой, но его рука замирает, едва пальцы касаются прохладной поверхности изогнутого хобота с полоской мелких рубиновых камней.

— Вот как… — выдыхает он. Клеменс не видит его лица — он спрятался в тени ее искривленной неровным желтым светом фигуры, — и ей кажется: ему хочется сказать больше. Что-нибудь. Что угодно. Но молчание затягивается, Теодор не двигается с места, и терпение Клеменс иссякает, как слабый ручей в засуху.

— Если это все, что ты можешь мне сказать, — говорит она, не скрывая обиды в голосе, — то я ухожу. Прощай.

Она вскидывает голову, чтобы увидеть в дверном проеме из коридора изумленного Бена. Клеменс кивает ему, слабо улыбается и, махнув рукой, идет к входной двери. Происходящее не складывается в ее голове в правильную картину, все слишком быстро и путанно заканчивается, не успев начаться. Она сама не верит, что шагает прочь из антикварной лавки, едва узнав человека, за которым бегала полжизни.

Ты хотела знать правду, Клеменс. Вот тебе правда. Никто не обещал, что ее будет легко понять.

«Я не хочу уходить», — стучит в мыслях Клеменс при каждом шаге. Она даже не понимает, какой неуверенной выглядит со стороны, в каком замешательстве ее видит Теодор.

«Я не закончила. Его тайна осталась с ним, и я не успела ее раскрыть. Несправедливо, нечестно».

Это «нечестно» отдает горькой обидой и впивается в самое горло, перехватывая дыхание. Клеменс вздыхает, обрывая себя, и мотает головой.

— Не забудь про свое обещание, — бросает она через плечо и открывает дверь. Медный колокольчик над головой звенит, разрывая угрюмое молчание лавки, порыв ветра врывается в душный зал.

— Постой, — окликает ее Теодор.

Она оборачивается, резко и решительно. Он встает с кресла, делает шаг в ее сторону. Клеменс не может прочесть эмоций на его лице, оно кажется бледной маской, закостенелой от времени, безжизненной. В этот миг Теодор действительно видится ей человеком, прожившим две сотни лет, которого удивить не способно уже ничто. Равно как и растрогать или обрадовать.

— Моя жизнь… — начинает он и обрывает сам себя. Не то, не те слова. Даже Клеменс чувствует: Теодор давно перестал считать свое существование жизнью. Говорить вслух подобное… неправильно. — Не рассказывай никому о том, что узнала, — наконец договаривает он.

— И все? — Обида вспыхивает в Клеменс с новой силой. — Это все, что ты мне скажешь?

Теодор молчит.

— Не переживай, — фыркает Клеменс. — Мне не с кем делиться твоими секретами. И я еще не выжила из ума.

— И тебе никто не поверит, — помогает Теодор. Она не может понять, говорит он всерьез — и это единственное, что он вообще может сказать ей на прощание, — или же шутит? У Теодора специфичный юмор, едкий и злой, выдающий обиженного на весь мир человека. Так шутят люди, готовые винить себя в своих бедах и оттого огрызающиеся на остальных. На всех, кто приходит в их жизнь. На всех, кто их оставляет.

К кому Клеменс может причислить себя? Если она уйдет сейчас, останется ли в памяти Теодора хоть капля воспоминаний?

Собственные рассуждения кажутся ей фарсом — она просто не верит, что уходит ни с чем от главной загадки своей жизни.

— И мне никто не поверит, ты прав, — язвительно отвечает Клеменс. Ей хочется вывернуть все свои слова так, чтобы побольнее уколоть ими Теодора, пробить его толстую броню, которой тот отгораживается от всего мира и от нее. Но на его лице не видно и тени сомнения.

— Удачи, господин Бессмертный, — бросает Клеменс, чувствуя себя выжатой без остатка этим мучительным бесконечным прощанием.

Если Теодор и хотел что-то добавить, Клеменс этого уже не узнает: она выходит на улицу и хлопает дверью, так что колокольчик сердито звякает и срывается с тонкой цепочки, падает к ногам Атласа и остается лежать на полу. Фигура Клеменс пропадает из виду в вечернем сумраке.

***

Желание выпить испаряется так же быстро, как легкие духи Клеменс — их сдувает прохладным ветром из гавани, и в воздухе не остается даже намека на ее присутствие.

— Теодор, ты идиот, — заявляет Бен за его спиной. Как будто он этого не знал.

Что ему остается? Девчонка улетает домой — он-то тут при чем? Теодор вряд ли набивался ей в няньки, сама она тоже более не горит желанием проводить с ним каждую минуту своей жизни на туманном холодном острове. Клеменс получила что хотела, вытрясла из него правду, выпотрошила и бросила, не дав спокойно умереть.