— Да, вообразил. А как же новомодный джаз?

— Джаз — это для молодых. А матушка пьёт по утрам их знаменитый горячий шоколад и напевает себе под нос «Ухаря».

— «Плевицкомания» и борщи, говоришь? О, значит, мне не видать знаменитого лукового супа и «удавленной руанской утки»?

— Что ты! Уж этого добра я обещаю тебе в избытке — и луковый суп, и руанскую утку, и рубец по-лионски, и устриц, и даже прованский буйабес, — возразил Алекс. — А запивать все эти изыски ты станешь самыми лучшими Анжуйскими винами.

— Прекрати меня соблазнять, Лешка. Как же я по тебе скучал… — я обнял Алексея совсем как раньше, в те далекие годы нашей гимназической и студенческой юности. — Кстати, мы еще не опаздываем?

— Нет, он приходит на Тертр (Place du Tertre) обычно после полудня, — Алекс достал из кармана увесистый кругляш золотых швейцарских часов и внимательно посмотрел на циферблат. — Ещё нет и одиннадцати. И, если его не будет на месте, тогда нам придется пойти к нему прямо домой. Он живет недалеко, в десяти минутах ходьбы, на улице де-Соль (Rue des Saules).

— А это прилично?

— Я полагаю, что неприличнее будет не передать ему твою посылку. Кстати, а что там?

— Я не знаю, право. Видимо, там лежит что-то более увесистое, нежели одно письмо. Может, это стопка писем или какие-то важные бумаги. А может, и фото.

— А откуда ты знаешь мадам Гурьеву?

— Я плохо с ней знаком. С ней общается моя мать. Они почти подруги. И когда Александра Николаевна узнала, что я еду в Париж, то попросила разыскать её бывшего супруга и отдать ему этот пакет.

— Она снова замужем?

— Да, около пяти лет, как она повторно вышла замуж. Он тоже русский, но живет в Нью-Йорке давно. Почти с самого рождения. Он работает инженером в пароходной компании.

— Понятно.

— А ты, Алекс, откуда знаешь этого Гурьева?

— Так мы все в эмигрантских кругах хотя бы немного знаем друг друга, либо знают наши знакомые. У меня неплохие связи в местной русской диаспоре. Я часто бываю в эмигрантском приходе собора Александра Невского на улице Дарю (Rue Daru), — с гордостью сообщил Алекс. — Там, кстати, венчались русская балерина Хохлова и Пабло Пикассо, а также Бунин со своей Верой Муромцевой. В этой же церкви отпевали Тургенева. При храме работает наша воскресная русская школа.

— Вот как? И этот Гурьев там часто, говоришь, бывает?

— Почти каждую субботу. Но, помимо этого, я знаком с графом и лично. Мы познакомились на одной художественной выставке. Георгий Павлович посещает почти все местные вернисажи. И сам рисует довольно прилично. Два года тому назад он даже устроил собственную выставку работ. О ней писали в «Последних новостях». [«Последние новости» — русскоязычная газета, издаваемая в Париже с 1920 по 1940 год. Являлась самой популярной и влиятельной газетой русской эмиграции (Примеч. автора)]

— Он тоже импрессионист?

— Нет, он рисует пейзажи почти в реалистической манере. Эдакий а-ля Левитан. Сам потом посмотришь. У него много картин с русскими пейзажами, хотя есть и чисто французские сюжеты. Он иногда ездит в Прованс или в Булонский лес и там пишет с натуры.

— Он продает свои работы?

— Возможно. Но мне кажется, что это его увлечение живописью никак не связано с деньгами. Иногда он просто дарит свои картины знакомым и приятелям.

— А на что же он живёт?

— При внешней скромности граф Гурьев довольно состоятельный человек.

— Вот как?

— Да. В отличие от многих беспечных соотечественников, его отец и дядя вывезли свои капиталы в Америку и Швейцарию еще сразу после 1905 года.

— Недурно.

— Да, этот человек никогда не бедствовал и не побирался в Париже, как многие наши эмигранты. И на бирже труда он никогда не стоял. Он приехал сюда с семьей в 1919, и с тех пор сменил несколько роскошных квартир и домов. Я знаю, что он жил с семьёй в двухэтажном особняке в районе Пасси. После развода он перебрался поближе к Монмартру.

— Что-то мы заболтались, — я прервал разговор о Гурьеве. — Куда мы теперь?

— Ну, погоди, дай же мне еще немного насладиться мимолетной ролью твоего гида. Подними же голову, mon ami. Ты видишь наверху базилики двух медных всадников?

— Вижу, — кивнул я, удерживая рукой шляпу.

— A propos, в центре располагается статуя Иисуса, а прямо над портиком возвышаются конные статуи Людовика Святого и Орлеанской девы, — важно жестикулируя длинным зонтом, торжественно провозгласил Алекс.

— Отменные статуи, — согласился я.

Медленным шагом мы обошли базилику слева.

— Обрати внимание, какие здесь странные водостоки. Они сделаны в виде голов средневековых химер, — пояснял мне Алекс. — А вот и чудная колокольня. Говорят, что в ней находится какой-то неимоверно тяжелый колокол. Кстати, мы можем спуститься в крипту.

— Но не сейчас.

Постепенно мы свернули на неширокую мощеную улочку, ведущую вглубь Монмартра. Справа и слева от нас потянулись небольшие художественные лавчонки и магазинчики с витринами, заполненными акварелями и живописью маслом.

— Вот мы и входим с тобой во святая святых, в то самое царство-государство, где ещё в прошлом веке зародился импрессионизм, — шутовски торжественно произнёс Алексей, сделав замысловатый реверанс с помощью зонта. — Вот здесь жили, кутили и творили те самые impressionnistes. Да, что там, многие из них и сейчас здесь живут. Правда, среди них больше уже постимпрессионистов, либо всевозможных подражателей. Хотя встречаются и откровенные прохвосты, готовые впарить легковерным туристам полотна самого Ван Гога, Модильяни и даже Ренуара.

В ответ я кивнул, а Алекс продолжал играть роль моего экскурсовода. Я бегло осматривал название лавок и магазинчиков. Слева красовался небольшой магазин, окрашенный синей краской, который назывался «Le Chat Noir».

— Гляди, еще одна «Чёрная кошка», — пояснял Алекс. — Символ Монмартра. Названо точно так, как и знаменитое кабаре, когда-то открытое Салисом. В нём, кстати, собиралась вся местная богема — Пикассо, Мопассан, Поль Верлен, Клод Дебюсси, Леон Блуа, Жан Мореас и прочие знаменитости.

— Мне кажется, Лёшка, что эта каменная мостовая должна светиться от гордости из-за того, сколько талантливых ног по ней прошагало, — улыбнулся я.

— О да! А ты разве не знал, она итак светится по ночам, — вдохновенно врал Алекс.

Мимо нас сновали многочисленные прохожие. Я вновь заметил в толпе парочку довольно симпатичных женских образов в коротких, словно обрезанных платьях и модных шляпках а-ля клош.

— Ох, если бы я умел рисовать, хотя бы так же, как ты, дорогой мой Красинский, — обратился я к Алексу, — то помимо всяких там пейзажей и натюрмортов, я писал бы этих милых субтильных парижанок.

— Мой дорогой писака, ты, как всегда, зришь в самый корень. Вся эта мода на исхудавших флэпперов превратила многих хорошеньких дам в нечто похожее на «святые мощи». Воображаешь, я тут на днях встретил мадемуазель Воронцову. Помнишь такую?

— Смутно, — признался я.

— Да, сестру Никиты Воронцова.

— А, да. Что-то припоминаю. Так, она что, разве до сих пор мадемуазель?

— Увы, но это так, — хмыкнул Алекс.

— Подожди, ей должно быть уже около сорока.

— И что?

— Ну, продолжай…

— Ты помнишь, когда мы еще до семнадцатого бывали у Никиты, то знали его Варвару, как знойную и пышногрудую брюнетку?

— Конечно… И что же с ней случилось?

— О, Борька… Я испытал чудовищное уныние, увидев её в ресторане «Петроград».

— Что, так всё плохо?

— Не то слово. Наша мамзель из Рубенсовского типажа превратилась в крашеную платиновую блондинку с выщипанными в ниточку бровями.

— О, ужас! Варвара?

— Да! Но мало того, из статной и сдобной южанки эта фемина трансформировалась в бесполое существо болезненного вида и крайней худобы. Мне кажется, что от её былой телесности убыло не менее двух пудов.

— Ну? — я недоверчиво покачал головой. — Так, может, она и вправду заболела? Чахотка?

— Нет, мой дорогой. Кажется, она вполне здорова. Но я никогда не узнал бы её, если бы она сама не подошла ко мне в вестибюле и не назвалась по имени.

— И чем же она здесь занимается?

— Попробуй, угадай.

Я пожал плечами.

— Ну же… Ну? — он хитро и выжидающе смотрел на меня. — У нашей Варвары открылся дар к сочинительству. По приезду в славный град Париж, она вдруг стала писать весьма странные стихи. Невероятно длинные и нескладные оды на средневековую тематику. О прекрасных дамах и храбрых рыцарях.

— О, боже…

— Угу, она ходит даже к Гиппиус и Мережковскому на заседания «Зеленой лампы» и вообще всё время торчит в литературных и поэтических кругах.

— Ну, какое уж тут замужество, — понимающе кивнул я. — Пиши пропало. А на что же она живёт?

— Её кормит Никита. Он, кстати, работает шофером. У нас многие русские до сих пор работают таксистами.

— Погоди, насколько я помню, он же устраивался инженером на Рено?

— Устраивался. Но там что-то не заладилось. Ты же помнишь его неуживчивый характер. И он уже втянулся в работу таксиста. Говорят, что собрался даже жениться на француженке.

— Да, — вздохнул я. — Он молодец. А Вареньку откровенно жаль.

— Ну, почему жаль? Может, она вполне себе счастлива. Там, на заседаниях, у них бывает иногда чета Буниных, Алданов, Тэффи, Ремизов, Ходасевич.

— Ну-ну, всё избранная публика.