— Я благодарю вас, граф, только мое дальнейшее творчество сейчас, как никогда ранее, находится под большим вопросом.

— Ну тут, как говорится, на всё воля божья. Однако Господь вложил в вашу голову и сердце талант, а стало быть, я поведаю вам эту историю без особой надежды на то, что она когда-либо ляжет на бумагу. А там как Бог даст.

Гурьев откинулся на спинку стула и прикрыл глаза. Нам показалось даже, что он задремал. Потом он встрепенулся:

— Я пытаюсь вспомнить, в каком году это было…

Рассказ графа Гурьева Георгия Павловича.

— Эта история началась в 1900. Я жил тогда с родителями в Москве. Мне было ровно двадцать два года. И я недавно вернулся из Цюриха. Вы спросите меня о том, что я делал в Цюрихе? А я там учился. Родители у меня были довольно строгие, особенно отец. Кстати, они оба живы и после революции эмигрировали в этот самый Цюрих. Так вот, мои родители воспитывали меня в старых традициях нашего рода. С ранних лет со мною много занимались учителя и гувернеры, а после я благополучно поступил в Поливановскую гимназию, что находилась на Пречистенке. Это, если вы помните, была довольно престижная гимназия, в которой учились в основном дети дворян, хотя нас с ранних лет воспитывали в большой строгости и приучали к простоте. У нас, как я сейчас вспоминаю, были очень сильные и славные преподаватели. Помимо разных учебных дисциплин и нескольких языков, в нас развивали любовь к литературе, истории, живописи, драматургии и музыке. Сейчас бы я назвал это всё гуманитарным уклоном. Профессор Лопатин у нас преподавал логику, Покровский — латынь, Готье — историю, Бельский — словесность, а Шишкин — физику.

Граф с нежной улыбкой перечислял фамилии своих горячо любимых наставников.

— Именно тогда я стал впервые рисовать и получил даже несколько уроков у преподавателя из Художественного училища. Тот видел во мне большие способности к живописи. Но, речь не об этом. Надобно сказать, что на Пречистенке, совсем недалеко от мужской гимназии Поливанова, находилась женская гимназия С. А. Арсеньевой. Меж этими гимназиями всегда была весьма тесная связь. И если сыновей отдавали учиться в Поливановскую гимназию, то дочерей в Арсеньевскую, что располагалась в особняке Давыдова. И начиная с шестого класса, между нами вспыхивали нежные юношеские романы. На улице мы часто видели прекрасных гимназисток в милых передниках с пелеринками. Особенно они были хороши в дни праздников или торжественных мероприятий. Коричневые камлотовые формы были украшены белыми крыльями парадных ученических фартучков. Как часто я любовался их тугими косами с бантами и колечками вьющихся волос. А зимой эти небесные создания бегали в гимназию в прелестных шубках и меховых капорах. На ручках некоторых белели заячьи муфты.

Когда я был еще в младших классах, то всё свободное время я, как и прочие гимназисты, думал только о девочках, что учились в Арсеньевской гимназии. Во время учёбы я трижды был влюблен в какую-нибудь из них. И всякий раз мои чувства были настолько серьезные, что упаси бог, если бы кто-то усомнился в их силе или подлинности. Перед окончанием учебы я был серьезно влюблен в Грушеньку Золотову. Это была высокая черноглазая девица, смешливая и бойкая. Однажды я даже заикнулся родителям о том, что после окончания гимназии неплохо было бы жениться на этой самой Грушеньке, чем вызвал долгий смех у маман, а отец строго отчитал меня и посоветовал выбросить из головы все эти глупости.

Закончил учёбу я почти с отличием и был по совету дяди отправлен в Цюрихский университет на факультет Права. Накануне отъезда дядя навестил нашу семью и посоветовал мне учиться прилежно и достойно, ибо «только образованным людям открыты все возможности в Российском Отчестве», а «неучем быть позорно», и «жалок путь необразованного человека». Дядя пожелал мне выбросить из головы все свои художественные пристрастия, когда я, было, заикнулся о том, что хотел бы поступить в Московское училище живописи. На что мать, отец и дядя, все трое, разом пожелали «забыть о никчемном марании бумаги», ибо этим ремеслом себя не прокормить.

Дело в том, господа, что я родился в очень состоятельной семье. Мой отец и дядя владели приличным капиталом. Их можно было смело назвать миллионерами. С такими деньжищами они могли бы спокойно почивать на лаврах и ничегошеньки не делать. Но они оба трудились всю жизнь на высокой государственной службе и потому искренне считали, что, даже имея состояние, ты не должен позволять себе вести праздный образ жизни. А дань творческим пристрастиям можно отдавать лишь в свободное от службы время.

Признаюсь, что в последние годы я редко общаюсь с родителями именно по вышеуказанной причине. Мой отец до сих пор не одобряет моей жизни вольного художника. Он не любит Францию, и особенно Париж. Даже в свои семьдесят четыре он физически активен и занимается бизнесом. А дядя мой, увы, скончался несколько лет тому назад от сердечного приступа.

Итак, сразу же после гимназии и весьма быстрых сборов я был тут же отправлен на учебу в Цюрих. Параллельно с курсом правоведения мне пришлось еще проходить занятия по экономике, а потому во время учёбы у меня было очень мало времени на гульбу и развлечения. Если сказать вам, что я почти не поднимал головы от книг — это ничего не сказать. Помимо этого мне приходилось углубленно изучать несколько иностранных языков.

Причем денег мне посылали ровно столько, чтобы едва хватало на оплату преподавателям, жилье и питание. Я не получал сверх этого ровно ни одного франка. И за моими расходами строго следил дядя, который часто навещал меня. Он же помог мне снять приличную и недорогую квартиру у одной пожилой семейной пары. Там же меня и кормили весьма будничной и скромной едой.

Конечно, Швейцария — это не Россия. И за границей было гораздо больше соблазнов. И всё же — так вышло, что за все время учёбы я лишь пару раз бывал в одном из местных пабов и на студенческой вечеринке. Правда, на втором курсе я был недолго и пылко влюблен в продавщицу из магазина, где я покупал местные булочки и швейцарский сыр. Продавщица, как мне помнится, была весьма недурна собою и мило кокетничала, когда продавала мне по субботам местный Цопф и Граубюнден. Несмотря на загруженность, я долго вынашивал мысль о поэтапном соблазнении этой милой торговки. Но, как выяснилось позднее, она оказалась замужем и любезничала ровно со всеми своими покупателями.

В свободные от занятий часы, не смотря на протесты дяди и отца, я часто втайне бегал на набережную реки Лиммат и рисовал там средневековые здания, соборы и церкви, отражающиеся в воде. А так же белых лебедей. Их стаи царственно покачивались в тихих волнах реки. Иногда я уезжал за город и бродил там по маленьким швейцарским деревенькам с белеными домиками. Я бесконечно любовался местными монастырями, церквями и соборами. От пейзажей альпийских маковых лугов, нетронутых, словно хрустальных озер и верхушек заснеженных гор у меня захватывало дух. И, конечно, я всюду таскал с собой небольшой мольберт.

Я даже привёз на родину целую стопку собственных акварелей из славного края моей студенческой юности. Господа, я не стану слишком подробно описывать свой цюрихский период, ибо это не входит в тему моего рассказа. Скажу только одно, что вернулся я из Швейцарии ровно через пять лет, ибо мои родители, желающие впихнуть в меня как можно больше знаний, оплатили еще несколько спецкурсов у именитых профессоров.

Вы только не подумайте, друзья, что перед вами сидит человек, который до двадцати лет умудрился остаться девственником. Нет, это не так. Впервые я познал женщину в семнадцать. И ей оказалась одна…

* * *

Гурьев внезапно замолчал, будто очнувшись от тумана воспоминаний. Он вновь отхлебнул вина и закурил новую сигарету. Сделав несколько затяжек, он бегло глянул на Алекса, а потом более пристально посмотрел мне в глаза.

— Простите, мальчики, я вот тут подумал о том, в какой степени откровенности я могу продолжать свой рассказ? Я вполне себе представляю свободу современных нравов, и снятие многих моральных запретов у нынешней молодежи. Индустриальная и культурная революции, помимо всем нам известного октябрьского переворота, перевернули многое в головах людей и сняли табу с непечатных изданий и откровенных художественных произведений. Однако дело морали — это, согласитесь, вопрос весьма индивидуальный. И деликатный. Понимаете, моя история подразумевает собой такую степень искренности и отсутствие ханжества, которые бы многим чопорным господам и дамам пришлись бы не по вкусу. С Алексом мы уже общались, но вы Борис… После всех моих исповедей не сочтете ли меня старым сатиром, льющим в пуританские уши смесь из непристойностей?

— Вы серьезно? — я усмехнулся.

— Вполне, — кивнул Гурьев и сплюнул с языка крупинку табака.

— Граф, я не стану долго объясняться. Я скажу лишь пару слов в своё оправдание. Так вот, одно скромное американское издательство выпустило сборник моих эротических рассказов. Шквал критики обрушился на мою голову сразу же после выхода этой книги. Мои рассказы называли «порнографическими». Хотя это вопрос весьма спорный. И нет в литературе четкого критерия отличия «порно» от «эротики». Слишком тонка грань. Как по мне, так основное отличие эротики заключено как раз в наличии сюжета, а в жанре «порно» сюжет может и отсутствовать. Так вот, сколько бы меня не критиковали в тот год, ничто не смогло остановить продажу моего маленького сборника. Его переиздавали трижды. А мой издатель просит меня вновь написать нечто в том же духе. Как сказал кто-то из классиков: «Книги фривольного содержания никогда не пылятся на полке».