Летом в Вашингтоне была высокая влажность, словно под мокрым одеялом, а комары были яростными и полосатыми, как тигры. Накрутишь с вечера волосы, но, как только выйдешь утром на улицу, они тут же сдуваются, как проколотые шины. В трамваях и автобусах чувствуешь себя как в сауне, и еще там пахло гнилыми губками. За весь день потным и разбитым не чувствуешь себя только стоя под холодным душем.
Зимой в Вашингтоне не легче. Укутываешься и бегом бежишь от автобусной остановки, уворачиваясь от холодного ветра, который дует со стороны скованного льдом Потомака.
Лучшее время года в Вашингтоне — это, конечно же, осень. Деревья на Коннектикут-авеню становятся похожими на опадающие красные и оранжевые фейерверки. Температура воздуха становилась комфортной, и можно было не волноваться по поводу пятен пота под мышками на блузке. Продавцы хот-догов начинали продавать печеные каштаны в небольших коричневых бумажных пакетах. Пакета хватало на обратную дорогу домой.
Весной расцветала вишня и приезжали автобусы с туристами. Туристы осматривали памятники и, игнорируя предупреждающие надписи, срывали с клумб розовые и белые цветы, чтобы заложить за ухо или воткнуть в нагрудный карман пиджака.
Весна и осень были теми временами года, когда хотелось немного задержаться на Районе, присесть на лавочку или пройтись вокруг прямоугольного пруда у мемориала Линкольну. Внутри здания Агентства, расположенного на Е-стрит, светили безжалостно яркие флуоресцентные лампы, свет которых подчеркивал блеск на наших лбах и поры на наших носах. Но когда мы уходили после окончания рабочего дня, то прохладный воздух прихватывал наши голые руки, и мы возвращались домой пешком через Молл. Тогда построенный на болоте город становился похожим на туристическую открытку.
...Всем нам была знакома боль в запястьях и пальцах от написания бесконечных отчетов и служебных записок.
Мы печатали так много, что нам это даже снилось ночью. Спустя годы мужчины, с которыми мы спали, говорили, что наши пальцы иногда дергаются во сне. Во второй половине дня каждые пять минут мы посматривали на часы. Мы помним порезы от листов бумаги, жесткую туалетную бумагу, помним, как утром по понедельникам паркет пах мылом Murphy Oil и как наши высокие каблуки скользили на полу после того, как его натирали мастикой.
Мы помним ряд окон в дальнем конце отдела СР, которые были расположены слишком высоко для того, чтобы из них было удобно смотреть, и единственное, что было видно из этих окон, так это серое здание госдепа на противоположной стороне улицы, выглядевшее точно так же, как и наше серое здание. Мы думали о том, кто работает в пуле машинисток госдепа. Были ли эти женщины похожи на нас? Как они жили? Выглядывали ли они из окон своего серого здания и думали о том, как живется нам?
В то время каждый рабочий день казался запоминающимся и непохожим на остальные. Вспоминая те времена сейчас, кажется, что все дни смешались воедино, и никто из нас уже не в состоянии сказать, в 51-м или 55-м году была та корпоративная рождественская вечеринка, на которой Уолтер Андерсон залил себе рубашку красным вином, отключился на стойке ресепшен, и кто-то приколол к его нагрудному карману пиджака записку со словами: «Не реанимировать». Мы уже не помним, за что уволили Холли Фэлкон — за то, что появились ее обнаженные фотографии, снятые заезжим разведчиком в переговорной на втором этаже, или, наоборот, после появления этих фотографий ее повысили, а уволили вскоре после этого по какой-то другой причине.
Но есть вещи, которые мы точно помним.
Любой посетитель штаб-квартиры, увидев, как одетая в аккуратный костюм из твида женщина входит за мужчиной в дверь кабинета или женщину на ресепшен в красных туфлях на высоких каблуках и красном свитере из шерсти ангоры, мог бы предположить, что эти дамы являются секретарями, машинистками или стенографистками. Формально эта догадка была бы совершенно правильной. Но в то же время она была бы не совсем правильной. Секретарь — это человек, которому доверяют секреты. Слово имеет латинские корни: secretus, secretum. Все мы записывали под диктовку, но некоторые из нас занимались не только этим. В конце рабочего дня, накрыв печатные машинки чехлом, мы ни слова не говорили о том, чем занимались на работе. В отличие от некоторых мужчин, мы были в состоянии хранить секреты.
Восток. 1949–1950
Глава 1. Муза
Когда пришли мужчины в черном, моя дочь предложила им чай. Они согласились, словно мы пригласили их в гости. Потом, когда они начали вываливать на пол содержимое из выдвижных ящиков, скидывать с полок книги, переворачивать матрасы, просматривать содержимое гардероба, Ира сняла с плиты чайник и убрала в сервант чашки и блюдца.
Потом, когда один из них вышел из комнаты с ящиком документов и приказал остальным забирать все, что имеет отношение к делу, мой младший, Митя, вышел на балкон, на котором держал ежа. Он спрятал его под свитер, словно незваные гости могли забрать его маленького питомца. Один из мужчин, тот, который чуть позже лапал мою попу, подсаживая в «воронок», положил ладонь на Митину голову и сказал ему, что он — хороший мальчик. Мой послушный Митя оттолкнул его руку и ушел в спальню, которую делил со своей сестрой.
В то время, когда мужчины вошли в квартиру, моя мама была в ванной. Она вышла в халате, ее лицо порозовело, а волосы были мокрыми.
— Я же тебе говорила, что все так и будет. Я предупреждала о том, что они придут.
Мужчины просматривали письма, которые мне писал Борис, мои записи, вырезки из журналов и газет, книги, списки покупок, сделанные перед походом в магазин.
— Ольга, я говорила, что из-за него у тебя будут одни проблемы.
...Прежде чем я успела что-то ответить матери, один из мужчин взял меня за руку — взял не как пришедший арестовать меня человек, а скорее как любовник, — и, дыша мне в ухо, тихо сказал, что нам пора идти.
Я замерла. К реальности меня вернул плач детей. Дверь за нами захлопнулась, но их крики и плач стали только громче.
Машина два раза повернула налево, потом направо. Потом еще раз направо. Мне не надо было смотреть в окно, чтобы понять, куда меня везут. Я сказала одному из мужчин, пахнувшему капустой и жареным луком, что мне дурно, и он приоткрыл окно машины. Несмотря на поток свежего воздуха, мне не становилось лучше, и, когда в окне появилось большое желтое здание, рвотные позывы стали еще сильнее.
Еще ребенком меня научили задерживать дыхание и ни о чем не думать, проходя мимо здания на Лубянке. Говорили, что на Лубянке умеют читать антисоветские мысли. В то время я и понятия не имела, что такое антисоветские мысли.
Машина сделала круг на площади вокруг памятника и через ворота въехала во внутренний двор. Я почувствовала привкус желчи во рту и быстро сглотнула. Сидевшие со мной рядом мужчины отодвинулись от меня как можно дальше.
— Какое самое высокое здание в Москве? — спросил пахнувший луком и капустой оперативник, открывая дверцу. Я не смогла сдержаться, наклонилась, и меня вырвало на булыжники внутреннего двора яичницей, которую я съела за завтраком. Струя рвоты чуть было не попала на его нечищеные ботинки. «Конечно, это Лубянка. Говорят, что из ее подвалов можно увидеть всю Сибирь».
Второй мужчина рассмеялся и потушил сигарету о подошву ботинка.
Я два раза сплюнула и вытерла рот тыльной частью ладони.
Войдя в большое здание желтого цвета, мужчины в черном передали меня двум женщинам в форме, предварительно посмотрев на меня так, будто я должна была быть благодарна за то, что не они будут отводить меня в камеру. Крупная женщина с еле заметными усиками на верхней губе сидела на деревянном стуле в углу, а женщина поменьше ростом попросила меня раздеться, таким мягким голосом, каким обращаются к ребенку с просьбой сходить в туалет. Я сняла пиджак, платье, обувь и встала перед ними в нижнем белье телесного цвета. Женщина небольшого роста внимательно рассмотрела мои кольца и часы. Она бросила часы и кольца в металлический ящик со звуком, отразившимся эхом от бетонных стен, и жестом приказала мне снять бюстгальтер. Я отказалась, скрестив руки на груди.
...— Лифчик остается у нас, — произнесла сидевшая на синем стуле женщина. Это были ее первые обращенные ко мне слова. — Чтобы ты не повесилась в камере.
Я сняла бюстгальтер, и холодный воздух ударил мне в грудь. Они внимательно и критично осмотрели мое тело. Даже в таких ситуациях женщины оценивают друг друга.
— Ты беременна? — Спросила крупная женщина.
— Да, — ответила я, в первый раз признав вслух, что это так.
Последний раз мы с Борисом занимались любовью спустя неделю после того, как он в третий раз пытался со мной расстаться.
— Все кончено, — сказал он, — мы должны это прекратить.
Я была причиной его боли. Я разрушала его семью. Он сказал мне все это, когда мы шли по переулку в районе Арбата. Я упала рядом со входом в булочную, он попытался помочь мне встать на ноги, но я закричала, чтобы он меня не трогал и оставил в покое. Прохожие останавливались и смотрели на эту сцену.
