Спустя неделю Борис пришел ко мне домой. Он принес подарок — роскошное японское платье, которое сестры купили ему в Лондоне.
— Примерь его, — умолял он.
Я зашла за ширму и надела платье. Ткань была жесткой, топорщилась на животе, размер платья был явно не мой. Оно было велико, наверное, он сказал сестрам, что оно предназначалось его жене. Мне платье не понравилось, и я сказала ему об этом прямо. Он рассмеялся.
— Тогда снимай, — попросил он. Я так и сделала.
Спустя месяц кожу начало покалывать, словно я погружалась в горячую ванну в холодной комнате. Я уже знала, что значит это покалывание. У меня было что-то подобное перед рождением Иры и Мити. Я была беременна.
— В ближайшее время тебя осмотрит доктор, — сказала тюремщица пониже ростом.
Меня обыскали, отняли все вещи, выдали серый балахон и тапки на два размера больше, после чего отвели в камеру с бетонными стенами, в которой лежал коврик и стояло ведро.
В этой камере меня продержали три дня. Два раза в день там давали кашу на прокисшем молоке. Приходил доктор и подтвердил то, что я уже знала. Я должна была оградить растущего во мне ребенка от ужасов, которые, как я слышала, происходили с другими женщинами в этих камерах.
Через три дня меня перевели в другую камеру. Это была комната с цементными стенами, в которой находилось четырнадцать женщин-заключенных. Мне указали на кровать, представлявшую собой прикрученную к полу металлическую раму. Как только за вертухаями закрылась дверь, я сразу прилегла.
— Сейчас нельзя спать, — сообщила мне молодая женщина на соседней койке. У нее были худые руки с содранными локтями. — Сейчас придут и тебя разбудят. Днем запрещено спать, — она показала пальцем на флуоресцентные лампы на потолке.
— Тебе сильно повезет, если ночью ты поспишь хотя бы час, — сказала другая женщина. Она была немного похожа на первую, но гораздо старше. Я подумала о том, что эти женщины могут быть родственницами, или после пребывания в тюрьме в одинаковой одежде и в свете ярких ламп все становятся похожими друг на друга. — Потому что ночью нас уводят для того, чтобы… на разговорчик.
Женщина помоложе как-то странно посмотрела на женщину постарше.
— И что вы делаете вместо сна? — спросила я.
— Ждем.
— И играем в шахматы.
— В шахматы?
— Да, — ответила женщина, сидевшая за столом в другом углу комнаты, подняв в воздух сделанного из наперстка «слона». — Ты умеешь играть?
Я не умела играть в шахматы, но в течение следующего месяца научилась.
...Каждую ночь охранники уводили по очереди несколько женщин в камеру № 7.
Каждая отсутствовала несколько часов и возвращалась молчаливая и с красными глазами. Я морально готовилась к тому, что меня вызовут на допрос, но все равно была очень удивлена, когда за мной пришли.
Меня разбудил стук деревянной дубинки по голому плечу.
— Фамилия? — рявкнул охранник. Те, кто приходили за нами ночью, перед тем, как увести человека, всегда спрашивали фамилию. Я ответила. Охранник приказал мне одеться и пристально следил за каждым моим движением, пока я это делала.
Мы прошли по длинным темным коридорам и спустились на несколько лестничных пролетов. Интересно, правдивы ли слухи о том, что здание на Лубянке уходит на двадцать этажей под землю и соединяется с Кремлем туннелями, ведущими в построенный во время войны бункер Сталина.
Меня провели по очередному коридору и подвели к двери с табличкой «271». Охранник слегка приоткрыл дверь, заглянул внутрь, после чего со смехом ее распахнул. За дверью оказалась не камера, а кладовая. На полках стояли банки тушенки, коробки с чаем и мешки с мукой. Охранник хмыкнул и показал мне на расположенную в дальней стене комнаты другую дверь без таблички с номером. Я открыла ее. В глаза ударил яркий свет. Я увидела рабочий кабинет с комфортной обстановкой, похожей на ту, которая бывает в лобби дорогого отеля. Вдоль одной из стен был расположен книжный шкаф, на полках которого стояли книги в кожаных переплетах. Вдоль противоположной стены выстроилось три охранника. За столом в центре комнаты сидел мужчина в военной гимнастерке. На столе стояли стопки книг и лежали пачки писем. Моих книг и моих писем.
— Присаживайтесь, Ольга Всеволодовна, — произнес мужчина. У него были округлые плечи человека, который провел всю жизнь, склонившись над рабочим столом. Пальцы с ухоженными ногтями сжимали чашку с чаем. Я села на небольшой стул, стоявший напротив стола.
— Извините, что так долго не вызывал вас, — произнес мужчина.
...— Я не сделала ничего плохого. Отпустите меня. У меня семья… — начала я речь, которую готовила несколько недель.
Он поднял вверх палец.
— Ничего плохого? — переспросил он. — Мы сами это решим… со временем, — он вздохнул и поковырялся в зубах толстым желтым ногтем большого пальца. — Со временем, как я уже сказал.
Я надеялась на то, что меня скоро освободят, все недоразумения останутся в прошлом, и я встречу Новый год с бокалом грузинского вина у зажжённого камина в обществе Бориса.
— Так что же вы сделали? — мужчина покопался в бумагах и достал документ, отдаленно напоминающий ордер. — «Выражала антисоветские настроения террористической направленности», — зачитал он, словно список ингредиентов для приготовления медовика.
Считается, что человек холодеет от ужаса. Меня же его слова обожгли словно огонь.
— Пожалуйста, — попросила я. — Я хочу поговорить со своей семьей.
— Позвольте представиться, — произнес мужчина, откинувшись на спинку кресла. Заскрипела кожа обивки. — Ваш покорный следователь. Чаю не желаете?
— Да, спасибо.
Он даже не пошевелился, чтобы налить мне чая.
— Меня зовут Анатолий Сергеевич Семенов.
— Анатолий Сергеевич…
— Можете звать меня просто Анатолием. Нам с вами, Ольга, предстоит хорошенько узнать друг друга.
— Пожалуйста, называйте меня Ольга Всеволодовна.
— Хорошо.
— Я прошу вас, Анатолий Сергеевич, быть со мной откровенным.
— И я, Ольга Всеволодовна, прошу вас быть со мной откровенной, — он достал из кармана грязный носовой платок и высморкался. — Расскажите мне про роман, над которым он работает. Я о нем кое-что слышал.
— Например, что?
— Это вы мне расскажите, — ответил он, — о чем роман «Доктор Живаго»?
— Не знаю.
— Не знаете?
— Роман в работе. Он еще не написан.
— Давайте поступим так: я оставлю вас одну, дам вам бумагу и ручку. Может быть, вы вспомните, что знаете об этом романе, и аккуратно запишете. Как вам такое предложение?
Я молчала.
Он встал и положил передо мной стопку листов бумаги. Достал из кармана ручку с золотым пером.
— Вот, моей ручкой, пожалуйста.
После этого следователь вышел, оставив меня с бумагой, ручкой и тремя охранниками.
...«Дорогой Анатолий Сергеевич Семенов,
Как мне правильно написать признание? В виде письма?
Да, я хочу кое в чем признаться, но это не то, что вы хотите от меня услышать. И даже делая это признание, я не знаю, с чего его начать. Поэтому начну с самого начала».
Я положила на стол ручку.
Впервые я увидела Бориса на чтении. Он стоял за деревянной трибуной. Его седые волосы и высокий лоб блестели в ярком свете направленного на сцену прожектора. Широко раскрыв глаза, он читал свои стихи. Выражение его лица было детским. От него исходили волны радости, которые доходили и до меня, сидевшей на галерке. Он стремительно жестикулировал, словно дирижировал невидимым оркестром. В некотором смысле он действительно им дирижировал. Иногда кто-то из публики не мог сдержаться и выкрикивал строки стихов еще до того, как их успел произнести автор. В какой-то момент он остановился и посмотрел вверх прямо в свет прожекторов, и я клянусь, что он увидел меня, сидевшую на балконе. Наши взгляды встретились. Когда он закончил чтение, люди повалили на сцену, а я осталась стоять, сцепив руки и забыв похлопать.
...Я осталась стоять, когда мой ряд, затем балкон, а затем и весь зрительный зал опустели.
Я снова взяла ручку.
...«Или лучше начать с того, как все это началось?»
Спустя почти неделю после того выступления Борис стоял на толстом красном ковре в приемной нового главреда «Нового мира» Константина Михайловича Симонова — писателя, имевшего огромный гардероб довоенных костюмов и два кольца-печатки с рубинами на пальцах, которые клацали друг о друга, когда он курил трубку. Писатели часто заходили в редакцию этого литературного журнала. Зачастую именно я показывала им здание редакции, предлагала чай и выводила их на обед в качестве жеста доброй воли со стороны издательства. Но Борис Леонидович Пастернак был самым известным из живых поэтов России, поэтому Константин лично водил его по редакции и знакомил с сотрудниками: составителями рекламных текстов, художниками, переводчиками и всеми остальными. Вблизи Борис оказался еще более привлекательным, чем когда я его видела на сцене. Ему было пятьдесят шесть лет, хотя выглядел он на сорок. Борис обменивался любезностями с людьми, пытливо рассматривая их, а его высокие скулы подчеркивали улыбку.
