Лариса Бортникова
Охотники. Книга 1. Погоня за жужелицей
Пролог
Константинополь, сентябрь 1908 года
Камушек в ботинке больно натирал палец. Гумилев кое-как доковылял до мраморной скамьи, оперся ладонью о край и чертыхнулся, обжегшись о раскаленный камень. Но притерпелся, вытряхнул наконец осколок щебня и сел. Достал трубку, кисет, откинулся на спинку и вдохнул в себя горячий константинопольский воздух. Хорошо-о?о…
Это было так… странно. Галата — суматошная, пыльная, увешанная флагами и иллюминацией — словно осталась где-то совсем в другом мире, в позабытом сне или в недочитанной дурной книге. Там, за Золотым Рогом, рушились империи, плелись интриги, происходили скандалы, политические убийства и финансовые коллапсы, а здесь, на площади Султанахмет, время будто утомилось и присело, зевая, рядом с ним. Вон, даже секундная стрелка замедлилась.
Гумилев вернул часы в карман, достал платок и вытер вспотевшие лоб и щеки.
— Николай Степанович, водички холодненькой? Лимонаду? Сбегаю принесу. — Коленька Сверчков, добровольно принявший на себя обязанности адъютанта, кивнул в сторону зевающего водоноши. — Холодненькой…
— Погоди, — остановил юношу Гумилев. — Черт их знает, что за вода. На окраинах холера лютует.
— Так что холера? Разве ж и пить теперь нельзя? В Петербурге тоже холера, в Воронеже… В Берлине — и то она. А попить охота. — Коленька отчего-то улыбался, словно разговор шел о чем-то пустяшном, легком.
— Все же потерпи, дружок. На «Тамбов» вернемся, откупорим голицынского трехлетнего. Вон, лучше мороженого съешь. Вкусное тут мороженое… А я нет… не буду. Не любитель сладкого.
— Ага! Съем! Вот прям слопаю! Ванильного с фундучком-с! — обрадовался Коленька и почти вприпрыжку бросился к тележке мороженщика.
Гумилева мучила жажда. Он попробовал сглотнуть, но горло пересохло. Язык, казалось, занимал весь рот, и трогать им нёбо было мучительно и противно. Еще с час назад казавшаяся отличной идея идти смотреть на крутящихся дервишей сейчас выглядела абсолютно невозможной. Добраться бы до каюты. Лечь.
Площадь Султанахмет оказалась удивительно немноголюдной. Водоноши сгрудились вокруг сидящего на корточках вихрастого заводилы и азартно резались в какую-то карточную игру. Их бочонки с охлажденной льдом водой и узкогорлые кувшины лимонада были заботливо упрятаны в тень. Лоточники то равнодушно глазели на игру, то озирались, высматривая доверчивых иностранцев. Прямо возле умывален мечети чистильщики обуви устроили импровизированную уличную мастерскую. Но зазывали прохожих лениво, скорее по привычке, нежели действительно рассчитывая на клиента. Прислонившись спинами к прохладному камню высокого фонтана, дремали двое дервишей. Глаза их были закрыты, лица расслаблены, но понять — спят ли они, в трансе или просто пережидают жару — было невозможно.
Гумилев поискал глазами Коленьку — ну где же он! Пора бы поторопиться, чтоб поспеть на борт к обеду! Коленька на укоризненные взгляды старшего друга не отвечал — влюбленно таращился на мороженщика. Как деревенский пастушок, впервые попавший на цирковое представление.
Разряженный в малиновый, шитый золотом коротенький жилет, в широкие шелковые шальвары, в алую с пышной кисточкой феску, мороженщик был необыкновенно хорош. Лихие усы и кудрявый чуб, черные с синеватыми белками глаза, отличные зубы, такие в сказках называют «жемчужными», и статная широкоплечая фигура… Гумилеву подумалось, что вот с кого надо рисовать рекламу папирос «ШикЪ» по шесть копеек за десять штук. Отлично будут продаваться.
Мороженщик творил при помощи медного гнутого черпачка невероятнейшие трюки. Он подкидывал его в воздух, ловил у самой земли, ловко перебрасывал за спиной из руки в руку и вдруг извлекал черпачок из чана уже вместе с ванильным снежком внутри. Хватал неуловимым жестом из подставки вафельный рожок, производил ладонями какие-то пассы, будто он сам волшебник Гудини… Алле-оп! И вот уже рожок, заполненный сладкой ванильной прохладой, оказывался прямо перед лицом у пораженного зрителя.
Гумилев попробовал облизать губы. Огляделся, намереваясь таки окликнуть водоношу. И черт с ней, с холерой.
— Я — Осман сын Ибрахима. Меняла. Почему это ты здесь, а не на условленном месте? Почему появился раньше? — Маленький — от горшка два вершка — чернявый и неряшливый мальчонка возник прямо перед Гумилевым словно из воздуха. Английский его был безупречен. Невозможно, невероятно безупречен для взъерошенного и босоногого турчонка лет восьми-девяти. Но поразило Гумилева не это, а то, каким спокойным и по-взрослому уставшим тоном разговаривал этот ребенок. Как будто внутри него прятался столетний гном.
— Не понимаю. Что? Что менять? Деньги? Мне не нужно…
— Вещь… Я же слышу, ты здесь не с пустыми руками. Значит, будешь менять. Могу предложить вот… это.
Гумилев вздрогнул непроизвольно, хотел было встать и пойти прочь, но отчего-то не сумел сразу подняться, а когда мальчишка начал один за другим тянуть за обмотанные вокруг цыплячьей шеи цветные шнурки и вытягивать амулеты — замер в неприятном оцепенении. Один, два, три, четыре…
— У меня вот это. Что у тебя?
Пацаненок бесстыже цапнул грязной своей в цыпках (бог знает, что он ими делал) ручищей за карман гумилевских штанов. Тот, где лежит Скорпион. Нащупав, вытаращил белки и звонко хлопнул себя ладонью по лбу. Изменился лицом, превратившись вдруг в обычного уличного нахаленка, каких в любом городе пруд пруди. Затараторил на ломаном английском:
— Миль пардон, бей эфенди. Осман путал человек. Другой человек ждал. Совсем другой. Но ты хароший бей. Мубарак-дядя дал тебе хароший вещь — Акреп. Не нада тебе менять. Акреп будет помогать тебе, да. Недолго еще…
И замолчал, сделал назад полшага. Застыл отстраненно. Будто прочертил между собой и Гумилевым невидимую границу. А потом рванул прочь — только пятки засверкали.
— Какой смешной турчаненок! Что-нибудь продает? — Коленька наконец-то вернулся. Шлепнулся на скамью рядом, с наслаждением потянулся. От Коленьки сладко пахло карамелью и молоком.
— Нет… Так… Меняла, — невнятно пробурчал Гумилев. Отчего-то беспокойно стало ему. Жара казалась такой тяжелой и жирной, как топленые сливки. И тишина. Только клекот глупых чаек в небе. И камни вокруг. Одни только раскаленные камни. Хоть бы ветерок подул. Зачем-то Гумилев стиснул в кармане Скорпиона. Загадал, что, если подует ветер, все будет хорошо.
Ветер не заставил себя ждать. Взъерошил темные чубы мальчишек-водонош, заиграл с кисточкой на феске мороженщика, погладил Николая по усталому лицу.
— Лодоз, — зашумели одобрительно водоноши.
— Лодоз, — согласился мороженщик. Зачерпнул круглой медной ложкой уже подтаявшую ванильную массу, поднес черпачок ко рту, прикрыл сладко черные свои глаза и впился в прохладный шарик поцелуем. То есть именно так это выглядело со стороны. — Лодоз.
— Лодоз… — зачем-то повторил Гумилев. — Николя, братец, а давай не пойдем дервишей смотреть? Ну их…
— Ну их, Николай Степанович, — согласно кивнул Коленька. Нос его был вымазан шоколадом.
Воздух колыхнулся, застыл на секунду и вдруг загудел многоголосьем азана.
Глава первая
О выборе. И о той самой минуте, которая, как это ни банально, определяет всю твою жизнь
Константинополь, сентябрь 1908 года, четверть часа спустя
Закончился полуденный азан. Константинопольское эхо выбрало самого сладкоголосого муэдзина и целую минуту трудилось, неспешно раскатывая по гулким кривым улочкам пять, четыре, три, две… и наконец, самую последнюю ноту. Потревоженные эхом горлицы кружили над крышами домов и куполами мечетей, переругивались с чайками, которые возомнили о себе невесть что и в поисках вкусненького забрались на территории, им не принадлежащие.
Кыш! Кыш, чайки… Прочь летите, к своей синей воде, к своим усатым рыбакам, к своим челнокам и лодчонкам, к своей хамсе и мидиям. Прочь! Здесь не ваше место! Здесь вы чужие! А чужих у нас в Константинополе не жалуют…
* * *
Юноша лет шестнадцати-семнадцати, очень высокий, немного чопорный, по виду и повадке англичанин хорошего воспитания и происхождения, вышел из Голубой Мечети и зажмурился от непривычно яркого солнца. В руках у юноши была карта, под мышкой — сложенный зонтик-трость. В сваленной на ступенях небольшой кучке обуви юноша отыскал модные остроносые штиблеты, наклонился и принялся их надевать. Несмотря на то что штиблеты натягивались с трудом, а зонт то и дело норовил выскользнуть, держался юноша высокомерно и с достоинством. Но все же выглядел как обычный праздношатающийся европеец, коих в Константинополе всегда предостаточно и чей интерес к экзотическим путешествиям настолько силен, что их не страшат ни холера, ни жара, ни уличные беспорядки.
— Лимонад! Вода! Шербет! — встрепенулись водоноши, до этого лениво прохлаждающиеся в тени густых высоких вязов. Заголосили вразнобой: — Холодная вода! Ледяной шербет!
— Тянучки, карамель, пахлава! Финик, фындык, фыстык! Что желает господин-бей — все найдется любой штучка! — подоспели за водоношами расторопные лоточники.
— Гадать! Глядеть судьба! Хороши судьба, господин-бей-мсье-сэр! — тут же невесть откуда взялись и окружили юношу цыганки, зазвенели монистами, залопотали, замельтешили пестрыми юбками, похожие на стаю встревоженных индюшек.
Молодой человек вежливо, но настойчиво протиснулся сквозь толпу и поспешил к фаэтону, поджидающему клиентов возле полуразрушенной стены. Ленивая тощая кобыла печально разглядывала каменную кладку в поисках хоть какой-нибудь травки или кустика, а фаэтонщик — древний, но крепкий турок — сладко дремал на облучке. Феска то и дело съезжала ему на лоб, он вздрагивал, возвращал головной убор на место, зыркал по сторонам страшными черными глазами, высматривая пассажиров, но тут же принимался зевать и уже через секунду снова проваливался в полуденную липкую дрему.
— Гранд Базаар! — скомандовал юноша, запрыгивая в экипаж со сноровкой и изяществом спортсмена. — Побыстрее.
Возница поежился, отгоняя сон. Занес было над тощим пегим крупом хлыстик… Потом помедлил с полсекунды и, не оглядываясь, прошамкал на корявом французском:
— Ногой топ-топ ходить можно, господин-бей. Близко тут рядом пазар. Лошадка не надо совсем, господин-бей, — и ткнул плетеной кожаной рукоятью куда-то влево. — Прямо ходить топ-топ можно. Ясно? Тамам мы?
— Тамам! — кивнул юноша. И зарделся вдруг. Не то от того, что сказал вслух слово, которое до этого заучивал по словарям, не подозревая, что, произнесенное, оно будет таким нелепым и смешным. Не то от того, что вышла неловкость, которой можно было избежать, если бы кто-то не поленился повнимательнее взглянуть на карту.
— Артур! Артур Уинсли! Неужели это вы? Вот так встреча!
Через площадь, распугивая назойливых цыганок тростью, шагал известный на весь Лондон бездельник и повеса Сидней Райли. Райли был не один, но в сопровождении странного типа неопределенного возраста, похожего не то на безумца, не то на вольного художника — различить их бывает непросто. Одет «художник» был в мятый льняной пиджачок поверх вышитой по вороту белой блузы, в широкие турецкие шальвары, в сандалеты на босу ногу. На вытянутой дынькой голове красовалась засаленная тюбетейка. Его безбровое монголоидное лицо, все испещренное мелкими оспинами, украшала или, скорее, уродовала жиденькая ржавая бородка, а вот глаза были хороши. Пронзительные, янтарного цвета, как у кошки, — ведьминские глаза. Когда Райли спешно бросился навстречу знакомому, «художник» вежливо отстал, сделав вид, что заинтересовался каким-то пустяшным товаром у одного из лоточников.
— Артур Уинсли! По делам… или? Какая разница! Рад! — Райли протянул узкую и мягкую, словно у девушки, ладонь для рукопожатия, расплылся в липкой улыбке и, не дожидаясь встречного приветствия, обрушил на юношу поток светской пустой болтовни. — Боже, Артур! Ну и времечко вы выбрали! Тут, знаете, каждый день новости одна другой… Как вам местная кухня? Осторожнее с водой — холера. Не ленитесь кипятить. Когда прибыли? Морем? Сушей? Где остановились? Могу подсказать очаровательный апартамент с видом на Босфор… Заведение Кастанидис, весьма гигиенично. Увлекаетесь древностями? Не вздумайте ничего покупать в Гранд Базааре — жулье. Обмишурят. Подсунут подделку. Варвары! Турки! Вон, видите того чудака?
Молодой человек кивнул. Он давно уже краем глаза следил за человеком в тюбетейке и находил это куда более интересным, чем треп с Райли.
— Русский… Зовут, кажется, Бизонофф. Или Бисонофф. Гений! Самородок! Хоть выглядит совершеннейшим идиотом и по-английски не понимает даже «хаудуюду». Но реплику от древности отличает с закрытыми глазами! Не преувеличиваю! Мне его одолжили хорошие знакомые. Могу передать вам, если желаете. Нищий совершенно. За две лиры подыщет вам все что хотите. Любой настоящий antique. Говорят, он анархист и так копит на бомбу, чтобы взорвать русского царя. Ну, как вам?
— Не интересуюсь. Благодарю.
— Зря. Осколки Византии… Можно такие вещички найти. А турки! Варвары! Все разрушили и продолжают доламывать. Подумать только! Теперь они у нас — республиканцы! Нонсенс! Вы слыхали, Артур, их бедняжка султан признал конституцию! Что творится! Крушение Оттоманского колосса на наших глазах! Была империя — нет империи! Видали, что сегодня на Галате — Содом и Гоморра! Младотурки — республиканцы празднуют победу… А их Мустафа Кемаль — ох и хитрый жук! Далеко пойдет! Помяните мое слово — недолго осталось «республиканскому» султанату. Но варвары! Нельзя доверять ни слову! Какие, к чертям, они нам союзники? Пока мы строим им дредноуты и эсминцы, они за нашей спиной сговариваются с германцами и русскими. Уже обедали? Тут рядом чудесная котлетная — таких котлет вы в жизни не пробовали…
Молодой человек молчал, всем своим видом демонстрируя вежливую скуку: меньше всего его интересовали политика, котлеты, дредноуты и неведомый «хитрый жук» — Мустафа Кемаль, — но Райли, кажется, не замечал намеков и продолжать трещать:
— У атташе вечером покер. Непременно приезжайте, Артур. Он будет счастлив вас видеть. Ваш дед ведь с ним знаком по клубу? Если не любите покер — сестры из «Красного креста» устраивают благотворительный бал — м?м?м… попадаются такие пумпончики! Или в кафешантанчик… Или… О! Точно! Давайте-ка махнем с вами в Пера — сегодня танцует сама. Всего лишь один вечер! Это редкая удача, поверьте!
— Кто сама? — счел нужным спросить молодой человек и слишком тщательно, чтобы этого можно было не заметить, подавил скучающий зевок.
— Как? Вы не видали афиш? Хотя… тут теперь сам черт ногу сломит. Какие уж афиши! Сама Мата Хари! Вы же понимаете… она здесь не для того, чтобы танцевать: красотка вовсю шпионит и на лягушатников, и на бошей — это давно уже секрет Полишинеля. Но стоит воспользоваться шансом, пока она еще не того-с… — Райли многозначительно округлил блеклые глаза, сложил пальцы «пистолетиком», поднял их к голове и ткнул указательным пальцем в висок. — Бэнг-бэнг! Прощай, дива! Все же женщинам, особенно столь обворожительным, не место в разведке. Готов, кстати, вас ей представить.
— Благодарю. Я подумаю, но пока слишком спешу. Простите, Райли. Увидимся… — не выдержал юноша и довольно бесцеремонно прервал собеседника.
— О! Неужто какая-нибудь маленькая одалиска вскружила вам голову? Аккуратнее, за флирт с турчаночкой запросто можно стать евнухом. Все-все… Берегу ваше инкогнито и испаряюсь. До вечера, — сладко заулыбался Райли, отпихнул тростью неосторожно приблизившегося нищего и пошел прочь, насвистывая модную в этом сезоне песенку про влюбленного светлячка.
* * *
Мало кому было известно, что под маской светского бездельника Сиднея Райли скрывается амбициозный шпион Интеллиджент Сервис. Для Артура Уинсли (а именно так звали молодого человека) это не являлось тайной — список всех действующих в Константинополе британских агентов Артур вызубрил наизусть. И хотя интересы Райли и Уинсли вряд ли пересекались, встреча эта была весьма некстати.
Артур Уинсли — с недавнего времени послушник герметического ордена «Рубиновой розы» — находился в Константинополе не ради праздного любопытства. Он предпочел бы сейчас торчать в дождливом Оксфорде и готовиться с друзьями к декабрьской регате. Или — черт с ней, с регатой — чудесно было бы просто завалить с близнецами Эгертонами в паб, тот, что возле книжной лавки с желтой вывеской на Хай-стрит, и весело провести там время. Но несколько месяцев назад Артур, завершив долгий и утомительный этап ученичества, перешел в степень послушника, завел «магический дневник» и получил от магистра свое первое задание. Кому-то, например близнецам Эгертонам, оно могло показаться совсем несложным, но это оттого, что кто-то не знал, что это не просто обмен, а испытание…
Артуру требовалось отправиться в Константинополь и произвести обмен магическими предметами — процедуру, в общем-то, рутинную, но не для обычного послушника. Да что послушник! Не всякий старший адепт был допущен к знанию о существовании магических вещей, а тут мальчишка-профан. Впрочем, Артур не обольщался. Он прекрасно знал, чем обусловлен его «головокружительный успех». Обнаруженный еще в раннем детстве «слух» на магические предметы сразу и навсегда определил будущее маленького Артура. Дед его, один из магистров «Рубиновой розы», едва лишь понял, каким даром обладает внук, немедленно определил того к себе в ученичество, и уже годам к десяти мальчик знал о маленьких фигурках зверей, птиц и насекомых достаточно для того, чтобы считать себя будущим Хранителем. И более чем достаточно, чтобы понимать какой силой они обладают и какую опасность могут представлять для людей непосвященных. Получив допуск к архивам ордена, Артур много читал. И чем больше он узнавал про наследие Прозрачных, тем меньше ему хотелось связывать с ним свою судьбу.
«Из ордена можно выйти, но оставить его нельзя. — Сэр Артур Уинсли-старший (Артура назвали в честь деда) чувствовал настроения внука, но их не одобрял. — Ты можешь хотеть или не хотеть этого, но ты — избранный. Предопределенность твоей судьбы очевидна». Важность, с которой дед произносил слова «избранный» и «предопределенность», сперва волновала Артура (все же чертовски приятно быть особенным, не таким, как прочие), но вскоре начала раздражать и даже смешить. Артур Уинсли предпочел бы быть обычным подростком и проводить время, не чихая от пыли над манускриптами, но на корте, на конюшне, а еще лучше — боксируя с Хью Эгертоном, сильнее которого в ближнем бою Артур не встречал. Однако Артур так ни разу и не отступил от подробно составленного ежедневного расписания, где с полудня до самого файв?о?клок дедовым колючим почерком было выведено «Артур — архив». Порой мальчику казалось, что он покрывается коростой из книжной пыли и становится похожим на бледную библиотечную мышь. Но ослушаться деда не смел. Всегда предельно спокойный, властный и немногословный, сэр Артур Уинсли умел одним взглядом расставить точки над «i». Всякое сопротивление было лишено смысла. Ни разу маленькому Артуру не удалось попросить поддержки у отца с матерью. Слабовольный и тихий отец — плохой юрист и настолько бездарный писатель, что даже дворецкий Питер Хоуп, человек предусмотрительный и вежливый, отказывался читать его опусы. И вечно страдающая мигренями мать, хрупкой никчемностью напоминающая свои китайские безделушки. Артур всегда был с ними подчеркнуто холоден и корректен, как с незнакомцами или слугами. Они же отвечали ему кукольными улыбками и словами безвкусными и мятыми, как вынутый из супа лук. Им даже в голову не пришло взять сына с собой в Сиам, куда они направились за «впечатлениями» и где остались, напрочь позабыв про то, что в далеком Альбионе у них растет наследник.
