— Кричи-кричи, я люблю, когда женщины кричат…

Три года княгиня Анастасия провела в неволе у татар.

— Три года в неволе, — выговорила вслух Наташа; когда говоришь сама с собой, становится хоть немного спокойнее: мир внутри неё лучше мира снаружи — тот, в отличие от первого, нельзя ни понять, ни объяснить. От этого и вовсе становится страшно…

— Здравствуй, Оля! — сказал ей вдруг незнакомый юношеский голос, и она, не открывая глаз, пыталась понять, изнутри идет он или снаружи? На всякий случай все же открыла глаза.

Над нею склонился высокий широкоплечий юноша лет семнадцати-восемнадцати, с доброжелательной улыбкой и странно знакомыми серыми глазами. Но ведь она готова была поклясться, что видит его в первый раз!

— Я тебя не знаю, — сказала она несколько растерянно и тут же ахнула вслух, когда незнакомец улыбнулся и обнажил крупные белые зубы — между двумя верхними так и осталась дырка! Наташа вспомнила, что Василий Ильич Аренский говорил, будто рожденные с такими вот неплотно пригнанными зубами — отчаянные врунишки… Неужели это Алька? И вообще, чему она так удивляется: разве за пять лет разлуки он не мог вырасти?

— Алька! — сама же и сказала она полувопросительно-полуутвердительно.

— А то кто же? — подтвердил он и почему-то грустно вздохнул. — Только теперь уж не просто Алька — Алимгафар, слуга Арала первой ступени.

— Но как ты мог… — начала было Наташа и умолкла: Алька украдкой сдавил ей пальцы, подавая знак молчать.

ГЛАВА 2

Профессора Подорожанского провожали на симпозиум в Берлин студенты во главе с любимым учеником Яном Поплавским. Восемь человек, вся его комната. Они гомонили, осторожно шутили насчет сдобных немецких фройляйн [Девушка (нем.)] и не замечали, как смущается от их шуток профессор, посматривая на стоящую рядом с Егоровной Зою.

Всего одно занятие успела провести с кормилицей эта молодая симпатичная учительница, а уже покорила свою пожилую ученицу, произведя заодно неизгладимое впечатление на профессора. Виринея Егоровна по простоте душевной тут же принялась расхваливать Зою своему любимому Алексею в надежде, что у того тоже откроются глаза и он наконец увидит, какие достойные женщины живут рядом с ним! Не без успеха! Алексей Алексеевич и сам подумывал, что, сбрось он лет двадцать, вполне мог бы приударить за этой славной девушкой.

На первый взгляд Зоя обладала вполне заурядной внешностью: небольшие серые глаза, небольшой с горбинкой нос, тонковатые губы. Но при том её лицо не покидал здоровый румянец, а улыбка открывала красивые белоснежные зубы и сразу будто освещала лицо. Еще одним достоинством Зои было ангельское терпение. Девчонкой четырнадцати лет она ухаживала за больной матерью, спокойно сносила все её капризы, так что перед смертью та даже попросила у дочери прощенья: "Ты ангел, Зоинька, воздастся тебе за твою доброту!"

В жизни эта девушка добилась всего сама, считала, что ей очень повезло, и панически боялась бедности, к чему могли привести её, как она думала, гордыня и непокорность: кто она такая, чтобы выступать против сильных?

Арест Светланы Крутько, встреча с Яном, в которого Зоя была тайно влюблена, и её неблаговидное поведение, причиной которого стал страх деревенской девушки перед жестокой государственной машиной, странным образом повлияли на нее.

Вначале она этого страха устыдилась и рассердилась на себя, потом трезво рассудила: случись самое страшное — что отберут у нее, кроме жизни? Только юность может так бесшабашно относиться к самому дорогому, что есть у человека…

Решив для себя проблему страха, Зоя обрела уверенность в себе и неведомое прежде чувство собственного достоинства. Ее влюбленность в Яна приобрела теперь совсем другую окраску, и девушка решила, что не будет считать своим уделом бесполезные "охи" да "ахи", а постарается перебороть безответное чувство.

От таких мыслей ей даже стало весело, а когда она увидела откровенное восхищение в глазах будущего врача Знахаря, а потом и явный интерес к ней немолодого и такого солидного профессора, она и вовсе приободрилась.

Как раз сегодня Зоя пришла к Виринее Егоровне на очередное занятие, и тут выяснилось, что профессор уезжает. И милая старушка, и Алексей Алексеевич наперебой стали уговаривать её на время отсутствия профессора пожить у него дома, мало ли что: кормилица старенькая — тут крепкая и вполне здоровая Егоровна изобразила крайнюю дряхлость, а профессор, скрывая улыбку, свою озабоченность этим. Так что Зою они уговорили почти без труда. Необходимость поехать на вокзал провожать Подорожанского в Берлин выглядела уже само собой разумеющейся…

По дороге на вокзал Алексей Алексеевич продолжал развивать свою мысль о том, что Зое не придется хоть какое-то время пользоваться трамваями и ездить Бог знает в какую даль! Трамваи профессор не любил, а может, и боялся. Одно время он работал в анатомичке — проверял кое-какие свои мысли — и насмотрелся довольно на жертв этих "технических чудовищ". Напрасно потом студенты перечисляли цифры гораздо больших смертей среди самоубийц, утопленников, угоревших…

Проводив профессора, Ян Поплавский простился было с товарищами-студентами: профессор наказывал ему присмотреть за кормилицей и Зоей, проводить их до дому, потому что на эти трамваи у него нет никакой надежды!

Он так и собирался сделать, но тут свою помощь предложил Знахарь, к некоторому огорчению Зои и удовольствию Егоровны: хитрая старушка заметила взгляд, брошенный Зоей на Алешиного любимца. Парень — красавец, на загляденье, так уж лучше с девушкой побудет Петя Алексеев. Егоровна кличек не признавала, хотя и знала, что студенты зовут его Знахарем. Сердце у парня доброе, а вот красы Бог не дал.

— Тебе завтра дежурить с утра, так что иди, отдыхай, — заботливо распорядился между тем Знахарь.

Ян не стал возражать: что поделаешь, у Петра очередная безответная любовь, пусть хоть так душу потешит! Он поспешно распрощался с женщинами:

— Пожалуй, мне и вправду лучше вернуться в общежитие. Завтра после дежурства я к вам загляну…

— Загляни, милый, загляни. — Егоровна уцепилась за руку своей учительницы, страшно довольная тем, что эту неделю в отсутствие профессора она будет не одна. Она даже собиралась пригласить Петеньку на чай с расстегаями, которые пекла профессору на дорогу.

Ян вбежал в здание вокзала и… чуть не столкнулся с Черным Пашой. К счастью, тот нес на руках ребенка, который закрывал ему боковой обзор. Следователь прошествовал мимо с какими-то пожилыми женщиной и мужчиной.

Юноша, увидев своего неприятеля, так резко отпрянул в сторону, что наступил на ногу человеку, который купил у лоточницы газету и теперь на ходу просматривал её.

— Осторожнее, молодой человек… — начал было выговаривать он и вдруг радостно воскликнул: — Да это же Янек!

На юношу, распахнув объятия, смотрел… Федор Головин!

— Янек, обними старого друга! Думал, усы отпустил, так я тебя и не узнаю?!

— Здравствуй, Федор! Или ты теперь не Федор, а ещё как-нибудь? Может, ты такой важный, что тебя уже и по имени звать нельзя?

— Тебе, мой дорогой, все можно! Федор я, и могу теперь быть самим собой. Надеюсь, больше скрываться мне не придется! Правда, никто не знает, что я — граф, но, думаю, и знать об этом не надо: революции не нужны подобные титулы… А усы-то ты отпустил зачем? Чтобы старше казаться?

Усы Ян носил уже четыре года и все вокруг так к ним привыкли, что никто его об этом не спрашивал. Да и кто из прошлого мог бы ему встретиться в Москве?

— Как-то само собой получилось.

— А с усами ты ещё больше на деда стал похож — вылитый Данила!.. Янек, тут недалеко от вокзала есть приличная ресторация, — Головин схватил его за рукав, — ты ведь не торопишься? Пошли, посидим, мне так много нужно сказать тебе!

Ян замялся.

— Судя по одежке, ты неплохо живешь, а я пока всего лишь бедный студент. По ресторациям ходить — мне не по карману!

— Ты меня обижаешь? — не отпускал его Федор, точно Ян собирался вырваться и убежать. — Если бы ты знал, как я рад тебя видеть! Как я тебя искал, когда ты сбежал тогда из замка.

— Не сбежал, а просто ушел!

— А почему ушел? Враг твой умер. Не родного же деда было тебе бояться!

— Мне нужно было о своей жизни подумать, а не мертвецов по стенам развешивать.

Федор засуетился.

— Пожалуйста, пойдем со мной, может, я смогу объяснить тебе, что во всем этом нет моей вины, потому что не я это был, а зверь, что в меня вселился…

— Хорошо, пойдем!

Ресторация оказалась вправду небольшой, но уютной. Ян в такое заведение попал впервые и ему здесь все было в диковинку: пальмы в деревянных кадках, тяжелые бархатные шторы, дорогие хрустальные люстры, официант с бабочкой, тотчас подлетевший к столику, за который они сели. Ян накануне купил недорого вполне приличную рубашку, так что, сдав свое дешевенькое пальтишко в гардероб, чувствовал себя неплохо. Да и стоило ли расстраиваться из-за плохой одежонки человеку, который собирался стать лучшим врачом в мире!

— Не возражаешь, если я сам закажу ужин? — деликатно спросил его Федор, правильно истолковав поведение Яна: парень глазел по сторонам, видать, в таком заведении впервые!

— Горячее неси сразу, — услышал Ян, — мы проголодались!

Официант отошел, почтительно выслушав Федора, а тот опять влюбленно уставился на давнего товарища.

— Смотришь на меня, будто девица красная! — рассердился Ян. — Даже неудобно!

— Эх, Янек, цены ты себе не знаешь! Говорил я тебе когда-то и опять повторю. Беата мне все рассказала: и про твою операцию, и как я на ваших глазах в дикого зверя превращался… Еще немного, и это стало бы необратимым, и в аду возрадовался бы пан Бек: добился своего, уничтожил род Головиных! Если бы не ты…

— Всего и дела-то, пулю вытащил…

— Пулю! С того света меня вытащил, Матильду спас, она мне рассказывала. Мы ведь с нею поженились. Сын у нас родился, такой здоровый крепыш — Ян Головин! В честь тебя назвали…

Ян смутился.

— Федор, если не перестанешь меня расхваливать, ей-богу, встану и уйду. Я и так уж от твоих славословий весь взопрел!

— Ладно, не буду! Не поймешь ты чувства человека, чей род чуть было под корень не извели и его самого в могилу не отправили! Я ведь на вокзале Матильду в Германию провожал — к матери второго ребенка рожать поехала. Понимаешь, второго! Опять сына жду… А о твоем даре все эти годы я только и думал. Да что там "думал" — тысячу книг перечитал: и о магнетизме, и о гипнозе. Современные учения и исследования, древние рукописи изучал. Думаю, теперь будет тебе о чем рассказать… Кстати, ты говорил, что студент. На врача учишься?

— Хирургом хочу быть!

— Хирургом? — Головин казался разочарованным. — С твоим-то даром?!

Ян поморщился.

— Как ты не понимаешь. Этот дар, можно сказать, упал мне в руки с неба… иными словами, достался в наследство. А что я сам в жизни сделал? Да ничего! Быть врачом, толком не зная, как нужно лечить? Притворяться этаким волшебником? А я хочу таким врачом стать, чтобы с самой смертью сражаться — и не только своим даром, а своим знанием и умением…

— Но если можно лечить людей, не прибегая к скальпелю… Разве не об этом мечтали врачи прошлого?

— К сожалению, таким образом я могу лечить очень немногих. На лечение одного человека — тяжелобольного — у меня уходит столько энергии, что я потом часа два не могу прийти в себя. В тот день, когда я извлек у тебя пулю, я так ослабел, что, отойдя от замка совсем недалеко, упал в обморок прямо на опушке леса!

— Извини.

— Да разве ты в этом виноват? Виновато, скорее всего, мое невежество, неумение пользоваться этим самым даром. И вообще, я много думал об этом и знаешь, что понял: пройдет сто лет, а может, триста, и люди научатся лечить себя сами. Они будут выбрасывать из организма вредные вещества, исторгать вон клетки, провоцирующие раковые опухоли, восстанавливать поврежденные органы… и кто знает, возможно, именно мне удастся сделать первый шаг на пути к обучению других, если я смогу понять до конца этот механизм…

— А вот здесь как раз, друг мой, я и смогу тебе помочь. Не напрасно же столько времени я посвятил изучению твоего феномена! Теперь, когда большевики утвердились у власти, а я занимаю далеко не последнюю должность в наркомате здравоохранения, мы вместе сможем многого добиться! Не хочу хвастать, но сам Семашко [Н. А. Семашко — нарком здравоохранения.] считается со мной… Сначала можно было бы организовать небольшую клинику для самых тяжелых случаев. Для помощи людям, которые потеряли последнюю надежду… Ты когда диплом получаешь?

— Через полгода.

— Думаю, этого времени мне как раз хватит, чтобы решить все организационные вопросы. Главное, конечно, найти для этой цели деньги…

Ян помрачнел.

— Чего ты вдруг скис, — заметил его настроение Головин. — Что-то тебя в моем предложении не устраивает?

— Все меня устраивает, и работать с тобой вместе я не возражаю, но есть одно препятствие, которое ты даже со своим Семашко, боюсь, не сумеешь преодолеть!

Он помолчал, собираясь с мыслями. Как объяснить в двух словах его зависимость от Черного Паши? Начать с ним войну — подставить под удар Светку и её семью… Головин между тем вынул из жилетного кармана часы и щелкнул крышкой.

— Семнадцать часов. Я теперь холостяк. Ты, вроде, не очень занят. Выход один — ты должен рассказать мне все.

— Все?!

— До мельчайших подробностей. Только так сможем найти правильный выход из твоей безнадежной ситуации… Тебя не смущает, что я говорю "мы"? После того как ты столько для меня сделал? Мы — Головины — всегда исправно платим долги, тем более когда долг — подаренная жизнь. Да и кто тебе ещё поможет, кроме меня? Согласись, в целом наш народ ещё довольно невежественен. Еще сожгут тебя на площади! Шучу. Сама судьба кинула тебе под ноги мину, чтобы именно я мог поднять тебя на ноги! Каламбур получился. Потом ты спас меня теперь наши два звена так крепко спаяны, что получилась как бы цепочка — от меня к тебе.

— А ты не знаешь, где сейчас мой… князь Данила? — спросил Ян, словно беря разбег для своих откровений.

— Говорили, перебрался в Польшу… Да, что я все собирался тебе сказать? Твой дед-то был женат второй раз. И от второго брака у него родилась дочь! Иными словами, кроме деда у тебя есть тетка, которая наверняка имеет детей, а значит, и ты — двоюродных братьев и сестер… Ну как, стоит мое сообщение хорошего рассказа?

— Стоит, — улыбнулся Ян.

— Господи, что я вижу?! — Федор даже всплеснул руками. — Ян Поплавский улыбается? Ты же прежде этого не умел!

— Светка научила. Есть такая, знаешь ли, настырная особа. Пристала как репей: нельзя ходить с таким постным лицом, нельзя не радоваться, встречая хорошего человека, нельзя не улыбаться, если тебе говорят хорошую новость или комплимент! Эта дуреха вечно приставала ко мне: "Скажи "чиж"! Вот так губы и держи! Почувствуй, как должен растягиваться рот…"

— Светка — это твоя девушка?

— Девушка, но не моя. Вернее, она — замужняя женщина, а для меня друг, сестра, соратник… У меня никого ближе её на свете нет… Я ведь с вокзала как раз к ним домой и спешил, узнать, как после перенесенного потрясения она себя чувствует. Ее по ложному доносу ОГПУ арестовывало.

— ОГПУ? — Брови Головина удивленно приподнялись. — Теперь вижу, Янек, ты весело живешь, не скучаешь… Нечего мне зубы заговаривать! Рассказывай с самого начала, как ты жил, с кем встречался с того момента, когда ты обнаружил подземный ход и вышел по нему наружу.

Официант между тем расставлял на столике закуски, исподтишка разглядывая странную пару. Один одет с иголочки, явно при деньгах; другой чуть ли не в обносках, а разговаривают точно закадычные друзья. Тот, что на барина похож, поосторожнее будет — видимо, постарше да поопытней: чуть к столику подходишь, он замолкает и тому, напротив себя, глазами показывает: мол, посторонний, молчи! А все же удалось подслушать странные слова: "князь", "замок"… Не шпионы ли белогвардейские? В другое время официант а он был тайным осведомителем и до революции, и после нее: в таких людях любая власть нуждается! — непременно тут же позвонил куда следует. Но именно на таком вот моменте он недавно и поскользнулся! Сидели за его столиком двое таких же подозрительных: шикарно одетые, много пили… А разговаривали о чем? Графиня, маркиз, карета… Оказалось, режиссеры из синематографа! Следователь посмотрел на него холодным взглядом и сказал одну фразу:

— Не рекомендую вам впредь делать подобные ошибки!

И точно ядовитое жало к коже прикоснулось: ещё чуть — и вонзится!

Ох, и опасная жизнь у агентов! Нет, пожалуй, лучше ему не торопиться, а понаблюдать. Подождать, пока эти двое выпьют, да вино развяжет им языки…

Он отошел от столика, и Головин внимательно посмотрел ему вслед.

— Нутром чувствую — шпик!

— Как — шпик? — не поверил Ян. — На кого же он теперь работает? Жандармов-то больше нет!

— Мало ли… Может стучать для кого угодно — для уголовки, для гэпэу…

— А хочешь, мы его проучим? — опять улыбнулся Ян, и Федор отметил про себя, что улыбка у парня славная, и глаза как-то по-особому сияют, будто на чистом, прежде безжизненном морозном поле появилась первая цепочка человеческих следов.

— Я заколебался, — граф, отказавшийся от своего титула, задумчиво потер переносицу, — и рассказ послушать хочется, и ещё раз удивительные твои способности понаблюдать.

— Ну, мой рассказ от тебя не убежит.

— Тогда давай, валяй!

— Позови его к столику, у тебя это лучше получается. Я на него впечатления не произвожу.

Федор щелкнул пальцами:

— Гарсон!

Тот поспешно подошел.

— Садись! — поднял на него глаза тот, что был моложе и хуже одет.

— Нам не положено… — попытался оказать официант первое и последнее сопротивление, но у него ничего не вышло: чувство, которое в этот момент его охватило, не было похоже на страх, испытанный им под взглядом следователя — это было желание полного и безусловного подчинения. Потом в его членах возникла слабость, так что он не мог даже пошевелиться и… больше ничего уже не помнил.

Помнить — не помнил, но все, что от него требовали, исполнил. Рассказал, как он сообщает следователю о подозрительных людях, о чем они говорят; а не так давно за "выявление" крупной вражеской "птицы" он даже получил денежное вознаграждение. Пожаловался на тяжелую жизнь, на ошибки в работе, которые, несмотря на все предосторожности, все же случаются…

— Мы тоже показались тебе подозрительными? — спросил Ян.

— Показались, — доверчиво сообщил незадачливый агент. — Разве станет простой советский человек говорить о каких-то князьях, замках? Только я решил пока повременить. Чтобы выпили, разговорились — тогда уж все наверняка!

— Эх, как мне хочется ему врезать! — прошептал Федор.

— Как ты мог так ошибиться? — сурово вопрошал Ян. — Я же тебя предупреждал! Разве ты не видишь, что перед тобой — первые люди государства? Заподозрить их?!

Официанта обуял жуткий страх.

— Пощади, отец родной! — он упал на колени перед юношей и стал целовать ему руку. — Не погуби!

— Встань немедленно! — приказал Ян, всерьез опасаясь, что он перегнул палку; в ресторане все разом смолкли, а ещё трое официантов замерли у входа в раздаточную в изумлении: их товарищ, чванливый гордец, а для некоторых и откровенный вымогатель, стоял посреди зала на коленях! Выходит, и на старуху бывает проруха? Отраднее картины им трудно было и пожелать…