— Бэлла донна! [Прекрасная дама, красавица (ит.)]

Хирурги все разом предложили ей руки, но она оперлась на руку профессора Подорожанского. Просто потому что тот оказался к ней ближе всех.

Швейцар у подъезда распахнул перед нею дверцу такси, и Катерина подумала, что все её впечатления за эти два дня чаще всего определяются эпитетом "первый".

Прежде в ресторанах ей бывать не доводилось, потому что Дмитрий принципиально не водил жену в злачные места под глупым, как она считала, предлогом: "Еще понравится!"

Не то чтобы "Форстер" поразил Катерину в самое сердце или она начала вдруг с глупым видом глазеть по сторонам, но один вывод она сделала определенно: Дмитрий в своем самомнении — "Я делаю из тебя современную женщину" — утратил чувство меры. В самом деле, считать заведение, в котором можно просто красиво поесть и потанцевать, чуть ли не вертепом? А её чем-то вроде провинциальной гимназисточки, не могущей устоять перед соблазнами большого города. За пять лет жизни в столице она бывала и в театрах, и однажды даже на приеме в Кремле — Георгий Васильевич пригласительные билеты ей преподнес; тогда ещё он ухаживал за нею, и, видимо, на что-то надеялся — блестящий нарком!..

Катерина не слышала разговора Петруши и Торопова о том, что они едут в знаменитый русский ресторан и приготовилась к общению с немцами, но, идя к своему столику, то тут, то там слышала правильную русскую речь, создавшую впечатление, что они из России и не уезжали.

Обилие впечатлений так подействовало на женщину, что в какой-то момент звуки вокруг она воспринимала будто сквозь вату, так что даже не сразу поняла, что рядом сидящий Шульц обращается к ней:

— Что вы будете заказывать, Катюша?

— Ради Бога, Вильгельм Зигфридович, — умоляюще произнесла Катерина, — возьмите все на себя. Я, признаюсь вам честно, в ресторане впервые, так что от волнения и вовсе ничего не соображаю.

— Ну-ну, голубушка, — похлопал её по руке профессор, будто она пациент, беспокоящийся перед серьезной операцией, — уверяю вас, вы ничего и не почувствуете!

Катерина благодарно улыбнулась. От её обезоруживающей откровенности профессор приосанился и на чистейшем немецком — а на каком ещё говорить немцу, хоть и обрусевшему? — сделал заказ. Официант его прекрасно понял, хотя мог говорить и по-русски, как всякий онемечившийся россиянин.

— Господа, — заговорил между тем Петруша, не обращая внимания на чью-то — Верещагина, что ли? — поправку: "Не господа, а товарищи!" — здесь пока мы все — господа! Так вот, думаю, никто не станет возражать, если я с Катюшей, пока суд да дело, станцую танго?

— Ну и обормот! — беззлобно рассмеялся Торопов. — Что значит молодой волк — и хватка другая, и прыть…

Молодой хирург склонил голову перед Катериной и под звуки аргентинского танго увел её на середину зала.

— Видите того мрачного господина за столиком напротив? — зашептал он ей в ухо, сделав несколько па. — Узнаете?

— Нет, — покачала головой Катерина. — А я должна его знать?

— Помните: "Я — гений Игорь Северянин"? Так вот это он! Неужели вы не были влюблены в его стихи? Говорят, поклонники в провинциальных городах выпрягали из коляски лошадей и везли его на себе! Самые богатые женщины России готовы были бросить к его ногам целые состояния! Да, как говорили древние, "сик транзит глориа мунди"! Так проходит земная слава. Иначе он не сидел бы сейчас с такой кислой физиономией?

Катерина покраснела. Опять она попала впросак! Вместо того чтобы в который раз оттачивать свой немецкий язык, лучше бы о поэтах российских почитала! Попроси он её сейчас рассказать какое-нибудь стихотворение, и не вспомнит, пожалуй! Разве что пушкинское "Я памятник себе воздвиг нерукотворный". Ее преподавательница литературы Виктория Аполлинарьевна не признавала современных поэтов. Говорила пренебрежительно: "Этот грубиян Маяковский", или "Этот ненормальный Хлебников"!

— А вы что-нибудь помните наизусть из стихотворений… Северянина? — робко спросила она.

Петруша будто ждал её вопроса. Прямо-таки разразился стихами.

Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж.
Королева играла в башне замка Шопена,
И, внимая Шопену, полюбил её паж…

Тут он вздохнул, набрал побольше воздуха, но как раз закончилось танго. Катерина поспешила к столику, стараясь не замечать огорченного лица Петруши — ведь он только разлетелся…

— Черт знает, какие короткие у них танцы! — буркнул он, усаживаясь за стол.

Друзья-хирурги дружно захохотали, но в их смехе сквозило злорадство: когда теперь подойдет его очередь?! Нечего было спешить поперед батьки…

— Мы с Петей видели поэта Игоря Северянина, — поспешила на выручку Катерина: она чувствовала, что, пока разговор за столом не стал общим, Петруша представляет собой удобную мишень для острот, что, как она успела понять, молодой человек воспринимал крайне болезненно. — Сидит с какой-то девушкой, такой грустный…

— Зато его собрат по перу, по соседству с нами, очень даже веселый! — хмыкнул Верещагин.

— Ты ещё кого-то из бывших видел? — сразу заинтересовался Петр Петрович.

— Во-первых, он никакой не бывший. Просто разъезжает по заграницам; вестимо, дуракам счастье… Сережка Есенин собственной персоной!

— Насчет дурака ты, пожалуй, загнул! — вмешался всегда молчащий хирург Фирсов.

— В том смысле дурак, что деньги дурные и тратит он их по-глупому, на всякую шелупонь!

— Как говорится в Библии, не судите, не судимы будете, — мягко заметил Шульц, показывая глазами на стол. — В этом весь русский человек: хлебом не корми, дай других пообсуждать! Уже и выпить принесли, и закусить, а мы… Как будто и нет с нами прекраснейшей из женщин, так словоблудием увлеклись!..

Хирурги враз оживленно задвигались, вспомнив, что и вправду пришли сюда не заезжих поэтов рассматривать. Мужчины потянулись к водке, коньяку, а Катерине по её просьбе налили шампанское. Хотя, если честно, она с большим удовольствием выпила бы водки. Увы, как любил повторять её преподаватель французского, ноблес оближ! [Положение обязывает (франц.) // Первоначальную известность приобрел очерками из жизни английских спортсменов, особенно боксеров (цикл очерков «Боксиана», 1813-1828). C 1824 г. издавал ежемесячный журнал «Жизнь в Лондоне», подробно и с юмором описывавший нравы и обычаи лондонской «золотой молодежи», популярные городские увеселения и т. п. Собрание этих очерков Игана, вышедшее отдельным изданием, считается прообразом диккенсовских «Записок Пиквикского клуба». К этой книге и именам ее главных героев восходит английское выражение «Том и Джерри», означающее буйное поведение, создающее проблемы и для тех, по отношению к кому это выражение применяется, и для окружающих, — этому выражению обязаны именами герои знаменитого американского анимационного сериала. ] Это она усвоила: женщины должны казаться слабыми и нежными, такими, какими хотят их видеть мужчины, и им все равно, родилась она в аристократической семье или в селе, где о шампанском и слыхать не слыхивали, а лучшим напитком была добрая горилка. Но не государственная, а своя, секреты перегонки которой передавались из поколения в поколение. Лучшая горилка была прозрачной и, подожженная, горела синим пламенем, а отдавала сивухой лишь самую малость. А были специалисты, что и вовсе от неизбежного запаха самогона умели избавляться, только процесс этот был не в пример длительнее обычного и им редко пользовались…

— За прекрасную даму мужчины пьют стоя! — провозгласил между тем Петруша.

Мужчины поднялись и потянулись рюмками к Катиному бокалу. Выпили, и какой-то момент за столом раздавалось лишь позвякивание ложек, которыми все перекладывали закуски с общих блюд в свои тарелки.

Вдруг за соседним столиком какой-то мужчина резко поднялся, едва не опрокинув стул, и, бормоча извинения, приблизился к ним.

— Прошу прощения, господа! — он остановился рядом, не сводя глаз с одного из врачей. — Фирсов, чертушка, неужели ты меня не узнаешь?!

— Ник-Ник, вот уж не ожидал! Я думал, ты сгинул где-то в западных палестинах!

Хирург Фирсов, скромный человек сорока с лишним лет, казался в их компании самым тихим и малоразговорчивым. Но его кажущаяся неприметность только и была кажущейся. О нем всегда вспоминали, когда заходил в тупик спор или надо было решить какой-нибудь принципиальный вопрос…

— Извините, господа, я ненадолго, — извинился он, отходя с незнакомцем к его столику.

Из-за длинного стола поодаль, за которым пировал с компанией Сергей Есенин, выскочил какой-то мужчина и стал, нелепо вихляясь, скакать вокруг своей партнерши.

— Что это он танцует? — шепотом спросила у Петруши Катерина.

— Шимми, — улыбнулся тот. — Вернее, он думает, что танцует шимми — это сейчас очень модно!

— Сергей не может, чтобы вокруг себя паноптикум не собрать! Поглядите, сколько у него прихлебателей — все они слова доброго не стоят! — вмешался в разговор Верещагин.

— Наверное, вы очень не любите этого Есенина? — осторожно поинтересовалась Катерина.

Верещагин грустно усмехнулся.

— Скорее, я его очень люблю и жалею. Мы ведь с ним из одних краев. Одиннадцать лет назад, когда он в валенках приехал Москву покорять, неделю у меня жил. Поэты московские — народ не слишком добрый — поиздевались над ним вволю, вот он и мстит им, все забыть не может…

— И вы к нему не подойдете?

— Не подойду! — отрезал Верещагин. — Он, конечно, мне обрадуется, но рядом, видите, его Айседора манерничает. Может, танцовщица она и великая, а как жена для него — курьез один! Женщина на семнадцать лет старше — это только для женского романа интересно…

Между тем к столику вернулся Фирсов все с тем же незнакомцем. Встреча с другом, несомненно, его обрадовала, и ему не терпелось поделиться этим со спутниками.

— Позвольте, господа, представить вам коллегу из Швейцарии, моего друга. Он заведует хирургической клиникой. Приехал, как и мы, на симпозиум, и тоже хочет познакомиться с нашей очаровательной Катериной Остаповной.

— Николай Николаевич Астахов!

Гость склонился над рукой Катерины, поцеловал, и, выпрямляясь, скользнул взглядом по её декольте. Вдруг он на глазах побледнел, и его лоб покрыли капли пота. Катерина проследила за взглядом мужчины. Николай Николаевич, не отрываясь, глядел на её крестик…

ГЛАВА 4

Федор Головин был настолько ошеломлен рассказом Яна, что минуты две молчал и только потом, придя в себя, спросил:

— А ты ничего не приукрасил?

— Нужно ли мне что-то приукрашивать, когда на подробности времени не остается?

— Ну а дальше? Что с тобой было потом, когда ты приехал в Москву?

— Слава Богу, ничего. Поступил в институт, учился… И уже, грешным делом, думал, что все мои приключения на этом кончились. Не тут-то было! Стоило мне сунуться на Лубянку, как все началось сначала!

— Это когда твою Светлану арестовали?

— Я же говорил, не моя она… Но пошел туда я ради неё и сам влип… Ты даже не представляешь, кто оказался её следователем!

— Кто-то из старых знакомых?

— Конечно, век бы его не знать!.. Черный Паша — бандит с большой дороги — решает теперь судьбы людей!

— Странно, как он туда попал?.. А разве раньше он эти судьбы не решал?

— Ты думаешь, нет никакой разницы?!

— Ладно не нервничай!.. И что же он от тебя хочет?

— Сокровища духоборов, — Ян досадливо поморщился. — У меня такое чувство, что, уходя с хутора, я будто оторвался от некоей пуповины, которая держала меня на одном месте и потому обеспечивала тихую мирную жизнь. Но стоило мне её оборвать, как эта самая жизнь набросилась на меня ровно бешеная собака и стала рвать со всех сторон — ни укрыться от нее, ни кому-нибудь пожаловаться…

— Ты мне объясни вот что, — Головин пригубил бокал. — Даже в замке, когда мы с тобой только познакомились, а ты всего сутки назад оставил столь любезный сердцу хутор, ты никого и ничего не боялся! Что сие означало? Смелость незнания? Отчаяние бедняка?.. А тут какой-то Черный Паша вызывает в тебе прямо-таки священный трепет! Зигмунда Бека не убоялся — а перед ним и не такие сопляки ломались!.. Почему бы тебе его не загипнотизировать, как меня когда-то?

— Не могу! — от волнения Ян даже осип. — Веришь ли, стоит мне лишь подумать о нем, как все в груди обрывается! Я когда на Кубани сбежал от него, сутки ещё озирался: нет ли его поблизости?..

Юноша замолчал и недовольно посмотрел на Головина.

— А ты… будто радуешься?

— Честно тебе признаюсь — радуюсь! Нам с тобой предстоят нелегкие, но прямо-таки захватывающие исследования! Чем больше я себе это представляю, тем лучше понимаю: занимаясь все эти годы политикой, я лукавил сам с собой. Наука — вот мое истинное призвание, моя настоящая любовь!

— А почему ты решил, что и мне твоя наука будет интересна? До сих пор меня привлекала только практика… — из чувства противоречия заявил Ян.

— Элементарная логика! Разве ты не захочешь узнать, как тебе преодолеть страх перед Черным Пашой? Как твой дар в тебе развивается? Нельзя ли увеличить силу излучения магнетических волн?.. Меня заинтересовал ещё один факт, мимо которого ты лихо прогарцевал со всем безрассудством молодости…

— Молодости? Сам-то, можно подумать, старик!

— Не старик. Но и не юноша румяный. Прошло время разбрасывать камни, пора их собирать.

— Граф Головин, как всегда, философствует? Так какой у тебя за пазухой камень… я хотел сказать, факт?

— Давай порассуждаем: однажды тебе удалось увидеть духоборов, или как ты ещё их называл.

— Солнцепоклонников.

— Вот именно… А в другой раз ты попытался их увидеть, но у тебя ничего не вышло…

— Кое-что я все-таки увидел. Правда, смутно, как через густой туман. Потом пробовал ещё несколько раз — ни разу ничего не получилось. Уже подумал было: может, мои способности слабеют? Или дар этот мне ненадолго достался?

— А я думаю, что они на своих границах ставят щит.

— Щит?!

— Называй, как угодно: щит, заслон, преграда… Таких именно мест наши предки боялись, старались стороной обходить, потому что в заговоренном месте человеку всякая чертовщина мерещится: видения, страхи-ужасы… Оттого эти сектанты и живут, никем не найденные, никакому закону неподвластные: людей воруют, беглецов смертью карают. Таких никакой строй не потерпит! Где это видано, чтобы месторождение алмазов государство кому попало разрабатывать позволило!.. Много, говоришь, у них богатств?

— Немерено!

— И что же ты, Черному Паше все это так и выложил?

— Все, да не все! — хитро сощурился Ян.

— Ох уж эти мне крестьяне!.. Кто их обманет, три дня не проживет! Давай, выкладывай, какие знания зажилил?

— У них кроме этого, как ты говоришь, щита, все хозяйство от постороннего взгляда упрятано. Снаружи посмотришь — убогая хатенка к скале прилепилась, а внутрь войдешь, крышку с подвала снимешь — мать моя! Во все стороны под землей ходы разветвляются! Только два из них — выходы наружу, остальные — ещё глубже в землю. Я сразу даже не понял, отчего у этих людей, у пленников, такие бледные лица. Думал, из-за освещения. А потом понял: они же круглый год солнца не видят!

— Почему же один раз тебе удалось за этот щит прорваться? — задумчиво проговорил Федор. — Ты не мог бы вспомнить, когда, в какое время суток это было?

— Конечно, помню: среди ночи. Днем я попробовал себе их представить ничего не вышло, а ночью будто колокольчик в голове звякнул: иди, теперь свободно!

— И все-то чудеса у тебя ночью случаются: то Светлана позовет, то колокольчик зазвенит…

Ян понурился.

— Ты посмеиваешься, а меня это нисколько не радует! Я бы хотел жить, как все нормальные люди, безо всяких там чудес!.. Давай-ка сейчас лучше к Крутько пойдем — у меня весь вечер Светлана из головы не выходит. Зови полового [Трактирный слуга (устар.)], как ты ему пальцами щелкаешь?

— Гарсон! — опять позвал Головин, но на его зов поспешно подошел совсем другой человек.

— Извиняйте, господа, небольшая неприятность: у официанта что-то с сердцем случилось… Я в момент посчитаю, не задержу вас! — его карандаш проворно забегал по бумаге.

Федор посмотрел на товарища.

— Ладно! — сдался тот и предложил: — Я могу посмотреть вашего больного, как, можно сказать, практикующий студент…

— Сделайте милость! — расплылся тот в улыбке. — Я — позвольте представиться — администратор этой ресторации. Мне всякие болезни на работе вовсе ни к чему! И чтобы наши посетители не думали, что их больные люди обслуживают… Но раз господа сами врачи, они понимают… — он торопливо семенил рядом. — А за лечение нашего человека я с вас за ужин денег не возьму! На здоровье, как говорится, за счет нашего заведения…

Обслуживавший их официант-агент лежал на полу и громко стонал:

— Сердце! Сердце!

Кто-то подложил ему под голову пальто и расстегнул рубаху, из-под которой виднелось мокрое полотенце.

— Экий ты, братец, нервный! — склонился над больным Ян и удивился про себя: он невольно копировал сейчас своего учителя Подорожанского. — Внушил себе Бог знает что, вот и мерещатся всякие ужасы… Это пройдет! Успокойся! Видишь, сердце уже не болит.

Он сунул в рот больному таблетку глюкозы — надо же было изобразить хоть какое-то лечение, и приказал окружавшим его работникам: — Положите его куда-нибудь, пусть полчасика полежит. А потом работать! Нечего даром хлеб есть! Правда, хозяин?

Администратор угодливо захихикал.

— Приятно чувствовать себя чародеем? — поинтересовался Головин, когда они наконец вышли из ресторана.

— Я привык, — беззаботно ответил Ян, — потому что лечить людей — моя работа… Независимо от того, хорошие они или плохие.

Когда они постучали в дверь квартиры Крутько, глухой и оттого неузнаваемый голос хозяина спросил:

— Кто там?

— Да ты что, Николай, от друзей закрываться стал? Это же Ян!

На двери лязгнули запоры.

— Ты чего вдруг надумал запираться? Всегда со Светкой двери распахнутыми держали! Сам же говорил: "А кого нам бояться в собственной стране?!"

— Я и сам так думал, да передумал, обстоятельства заставили… А кто это с тобой?

Он вгляделся в гостя.

— Подожди, не говори, я, кажется, и сам узнаю… Головин Федор…

— Просто Федор!

— Это мой старый знакомый, ещё с прикарпатских мест! Я ему так обрадовался, что решил и с вами его познакомить, а тут такая крепость!

— Заходите, товарищи! — Крутько посторонился, пропустил их и опять закрыл дверь на задвижку. — У нас тут, Янек, такое… Чего мне бояться, а вот Светаша… Боится, даже спать не может: вздрагивает, прислушивается и спрашивает: "Это они?" Кто — они? Я говорю: "Нет там никого", а она: "Закрой двери на засов!" Пришлось засов на базаре купить и поставить. Он так громко лязгает! Хотел было его маслом смазать, так, оказывается, её этот лязг успокаивает…

— Где она? — спросил Ян.

— Лежит в постели. Как только её отпустили, пришла — и сразу в ванную. Долго мылась: я даже забеспокоился, не случилось ли беды с нею? Чего греха таить, черная мысль в голову закралась, верите ли, двери стал ломать. А она вышла, с виду такая спокойная, в постель забралась и больше не встает. Я уж и бром ей давал, — Николай понизил голос, — и даже морфий — ничего не помогает! Как закаменела…

Он всхлипнул.

— Да что ты, Коля! — обнял его Ян; этот большой мужественный человек, который всегда восхищал его своей силой и выдержкой, вдруг в один момент сдал, видя изломанной и опустошенной свою юную жену…

— Извините меня! — он взял себя в руки и теперь говорил подчеркнуто спокойным тоном. — Верите ли, я — горячо преданный революции человек, все сделавший ради её победы — вдруг засомневался в правильности своего выбора: стоит ли моей жизни, сил и преданности государство, которое так безжалостно обращается со своими гражданами?

Они прошли за ширму, где на кровати лежала Светлана. В ногах у неё сидел печальный Ванька.

— Коля, — он поднял на Крутько грустные глаза, — вона ничого нэ каже, мовчыть и всэ…

Крутько долгим взглядом посмотрел на жену.

— Светлана, к тебе пришли.

Молодая женщина пошевелилась.