— Царапается? — Он недоуменно взглянул на шрамы. — Послушай, Хилья, ты сейчас разденешься, и я тебя осмотрю.

Он указал мне на ширму и велел пройти туда, а сам оторвал от рулона кусок бумаги и положил вместо простыни на старую кушетку, на которой собирался меня обследовать.

— Зачем мне раздеваться? — Я не понимала, по какому праву этот человек заставляет меня снять одежду: ведь у меня даже не болело горло и кашля не было.

— Раздевайся! — грозно прикрикнул он.

Шестиклассники рассказывали, что однажды врач велел им снять штаны и осмотрел причинные места. Но только у мальчиков…

Я начала медленно снимать одежду — в кабинете было холодно.

Под джинсами у меня были толстые красные колготки, а под ними розовые трусики, немного порванные по шву. Я сняла колготки и осталась в одних трусах. Врач осмотрел меня и поинтересовался, откуда такие шрамы.

— У нашей кошки довольно дикий характер, — немного помолчав, ответила я.

Я говорила правду, ведь рысь — тоже кошка.

— Ах вот оно что… Кошка… Серьезные, однако, когти у твоей кошки. — Он как-то странно сглотнул, неприятно двигая кадыком. — Давай-ка снимай трусы и ложись. — Он махнул рукой в сторону кушетки. — Я должен тебя осмотреть. Да, неудобно, здесь даже нет нормального гинекологического кресла. А ну-ка раздвинь ноги и подними их.

Мне это не понравилось, но я решила его послушаться. Однако когда он принялся запихивать в меня какой-то холодный металлический предмет, я не выдержала и, завизжав, лягнула его в нос. Он выпустил инструменты и схватился за лицо. Потом снова попытался меня осмотреть, но я опять заорала и, вывернувшись, укусила его за руку. В конце концов доктор сдался. Потирая укушенную руку, он велел мне одеться и идти обратно в класс. На этой перемене нас обычно кормили, и после пережитого мне ужасно хотелось есть. Но изверг не пустил меня вместе со всеми в столовую, а, велев ждать в коридоре, пошел за учительницей.

— Мне не удалось ее осмотреть. Она орала и брыкалась как сумасшедшая. Даже укусила меня. Ну да что с нее взять, с такой наследственностью. Вам не кажется, что она представляет опасность для окружающих?

— Да нет, я бы не сказала.

— Придется доставить ее в больницу и обследовать там. При необходимости на нее наденут смирительную рубашку. Вы сможете отвезти ее на этой неделе?

— Да, в младших классах в понедельник и пятницу занятия заканчиваются в час дня.

— Тогда не будем откладывать дело в долгий ящик, привозите ее в понедельник. Я договорюсь о приеме. Должно быть, раз она так орет и брыкается, дело и впрямь нечисто. Надо сообщить в органы социальной опеки, пусть заглянут к ней домой. Эту семью курирует Пирьё Койстинен.

У врача неприятно дернулась верхняя губа, и он потер место, куда я ему угодила ногой. Учительница, изумленно подняв брови, проводила меня в класс. На обед был гуляш, и, поскольку остальные уже поели, мне досталась гуща со дна и пара хороших кусков мяса. Одноклассники пытались выспросить, что случилось и почему ко мне вызвали врача, но я молчала. Меня страшно взбесило то, что делал доктор, но я решила ничего не рассказывать дяде Яри. Дядя мне как-то говорил, что между ногами у каждого находится его личное местечко, которое никому нельзя показывать и давать трогать. Он не объяснил почему, а я не стала спрашивать. Раз дядя сказал, значит, так оно и есть. Я была страшно горда тем, что сохранила нашу тайну, несмотря на все, что пришлось пережить. Стоило вспомнить противные руки и холодные инструменты врача, как меня снова начинало трясти. При чем тут упомянутая доктором наследственность? Насколько я знала, наследство получают, когда кто-то умирает, наверное, с наследственностью то же самое?

За выходные я благополучно забыла о случившемся. Мы с дядей ходили на подледную рыбалку и наловили кучу окуньков. Дядя развел на берегу костер и сварил очень вкусную уху, а Фрида играла с живыми рыбешками, которые мы ей подкидывали. Лишь в понедельник утром я вспомнила, что врач велел отвезти меня на обследование в больницу. Утром я погладила Фриду и прошептала ей на ухо, что никому ничего не расскажу, а потом отправилась в школу. В автобусе мне вспомнилось, что кто-то рассказывал про «сыворотку правды». Мол, есть такое лекарство, от которого человек начинает говорить правду, даже если сам того не хочет. И я решила, что лучше умру, чем дам сделать себе такой укол.

В этот день у нас был урок математики, закон Божий и два урока домоводства. На уроке закона Божьего нам рассказывали о братьях Сепетеус. Эту историю частенько повторял дядя Яри после пары бокалов пива. Как звали отца этих парней? Интересно, а учитель сам знал? [Сепетеус (Sepeteus) — финское звучание имени библейского рыбака Зеведея, отдавшего своих сыновей, Иоанна и Иакова, в ученики к Христу (Прим. ред.).] На перемене мы лепили снежную крепость. Стояла влажная зимняя погода, и снег, казалось, сам превращался в снежки, снеговиков и замки. Дальше был урок математики. Математика мне всегда давалась легко, и я очень любила ею заниматься. Дядя Яри научил меня считать на спичках, и я легко освоила таблицу умножения. А на уроке домоводства я вышила небольшую салфетку. Я выбрала толстую холстину и изукрасила ее коричневыми и желтыми крестиками. Другим не нравилось это сочетание цветов, но я решила, что постелю салфетку под миску Фриды, и этот узор будет отлично сочетаться с пятнами на ее шкуре. Про больницу я вспомнила только в конце последнего урока и опять подумала, что ни слова не скажу про рысь, пусть хоть на части меня порвут своими железяками. Я даже уколола себя иголкой в руку и мужественно вытерпела боль без единого звука. Ради Фриды я была готова на что угодно.

По дороге в больницу учительница снова принялась задавать странные вопросы. Она интересовалась, спим ли мы с дядей Яри в одной комнате и ходим ли вместе в сауну. Целует ли меня дядя? Я ответила, что дядя каждый вечер перед сном целует меня в щеку. А в парилку, разумеется, мы ходим вместе, ведь от жара может закружиться голова, и поэтому кто-то должен быть рядом.

— А ты целуешь своего дядю только в щеку или еще куда?

Я наморщила лоб и вспомнила, что однажды, когда мы играли в короля и придворных, я поцеловала его руку. Это было давно, много лет назад, но учительница настойчиво продолжала выспрашивать, в какие еще игры мы обычно играем. И попросила объяснить, что это за игра в королей и придворных. Я вспомнила: стояла зима, в доме было прохладно, и дядя достал из шкафа большую теплую шаль, такую красивую, что я решила — когда-то она была королевской мантией. Вырезав из картона корону, я водрузила ее на дядю и попросила его немного побыть королем. Мы поиграли, и, как положено в сказке, я поцеловала королю руку. Но вскоре во двор на старом мотоцикле въехал сосед Хаккарайнен, и игра закончилась.

— Прошу тебя разговаривать с врачом вежливо и отвечать на все его вопросы. Ведь врач — начальник всех болезней, — предупредила меня учительница, когда автомобиль остановился.

Больница располагалась в длинном белом одноэтажном здании. Совсем рядом возвышалась огромная черная заводская труба. Учительница взяла меня за руку, и мы направились по длинному коридору. Она уверенно шла мимо дверей с номерами, лишь однажды уточнила дорогу у проходящей медсестры. Пахло чем-то странным, как в комнате у старой тетушки Кауппинен. Врач оказался пожилым мужчиной с торчащими из ушей седыми волосками и длинными усами. Я подумала, что в случае надобности можно будет за них как следует дернуть. Рядом сидела женщина. Ее звали Пиркка, и она иногда приходила к нам домой проверить, есть ли в холодильнике еда и нормально ли я питаюсь. Со мной она всегда разговаривала тихим ласковым голосом, но дядя Яри боялся ее, перед очередным визитом тщательно прибирался и покупал дорогие апельсины.

Учительница с врачом велели мне посидеть, а сами вышли в соседнюю комнату. Я с любопытством рассматривала кабинет: стол, стул и необыкновенную кровать на колесиках. Затем врач с Пирккой вернулись, оставив учительницу в коридоре, и врач велел мне раздеться.

«Начальник всех болезней, — подумала я. — Наверное, он, как Иисус Христос, умеет воскрешать людей из мертвых». Дядя говорил, во имя Христа на земле совершалось много плохих дел, хотя сам Иисус был очень хорошим человеком. И меня вот теперь заставят рассказать про нашу рысь. Ничего не выйдет! Я разделась, размышляя о том, умеет ли врач, как Господь, видеть людей насквозь.

И снова доктор спрашивал меня про шрамы, и опять я повторила, что у нас живет кошка с плохим характером. Потом он заметил на моей руке след укола, и пришлось рассказывать про вышивание на уроке труда. Затем мне велели подняться на странное кресло, у которого были подставки для ног по обе стороны от сиденья. Я была такой маленькой, что ноги едва доставали до этих странных железных штук. Наверное, доктор решил поиграть в индейцев, потому что привязал меня за щиколотки к этим подставкам. Я вспомнила книжку, которую мне дядя читал вслух, про одного белого, которому пришлось жить среди индейцев. И он видел, как местные жители для забавы привязывали белых к брюху лошади и пускали ее вскачь. Наверное, врач решил, что это кресло похоже на лошадь. Он набросил мне на живот легкое покрывало, и это оказалось очень кстати, поскольку в кабинете было прохладно.

— Расслабься, закрой глаза и представь, что ты лежишь на солнышке на берегу озера или на полке в теплой сауне, — произнес он медовым голосом, но я была настороже.

Наверное, он пытается усыпить мое внимание, чтобы сделать мне укол сыворотки правды. Я заметила в руках у доктора такую же странную металлическую штуку, которую в меня пытались засунуть в школе, и снова завизжала и задергалась, пытаясь освободить ноги, но они были крепко привязаны к подставкам. Я больше не хотела играть в индейцев. Пиркка молча сидела в углу, глядя на меня. Доктор не пригласил ее играть с нами.

— Хилья, пожалуйста, перестань шуметь. Если ты не успокоишься, мне придется привязать руки тоже. И сделать укол успокоительного лекарства.

Я сразу сообразила, что он собирается вколоть мне сыворотку правды, и пообещала вести себя хорошо. Он сунул внутрь меня эту металлическую штуку с зеркальцем на конце, но на этот раз она была не такой холодной и противной, как тогда в школе.

— Умница девочка, — сказал мне врач таким же тоном, каким сосед Хаккарайнен обращался к лошади, положив ей на спину седло.

Он вытащил эту штуковину и тут же засунул в меня что-то теплое и резиновое, кажется руку в специальной перчатке. Но мне уже было все равно. Я ничего им не рассказала, я не выдала Фриду!

Наконец врач освободил мои ноги и попросил перевернуться на живот. Я с опаской послушалась: в таком положении я не видела его рук. Он осторожно потрогал мне попу, потом натянул на нее одеяло и спросил:

— Ну и как тебе живется с дядей Яри? Хорошо?

— Очень хорошо!

— И у вас есть общая тайна? Она касается того, что у дяди в трусах?

— Нет! Разве бывают такие идиотские тайны? — Я даже расстроилась, что доктор оказался совсем дураком.

— А он не делает с тобой ничего плохого?

— Нет! У меня самый лучший на свете дядя! — От возмущения я даже привстала с кресла, прикрываясь одеялом. — Да сделайте мне хоть сто уколов этой сыворотки, я вам все равно ничего не скажу! Наша тайна вас не касается!

Я страшно разозлилась от этих глупых разговоров. О таких вещах шептались только глупые мальчишки на перемене, зачем доктор принялся обсуждать со мной всякую ерунду?

— Я всегда говорила, что Яри Илвескеро прекрасно заботится о своей племяннице, — подала голос Пиркка из угла. — Разумеется, я бы заметила, если бы что-то было не так.

— Да, вы правы. — Доктор вздохнул. — С девочкой все в порядке. — И повернулся ко мне: — Одевайся, я попрошу принести тебе мороженое. Ты какое любишь?

— Ванильное, — радостно ответила я.

У нас дома не было морозильной камеры, поэтому дядя редко баловал меня этим лакомством. Врач и Пиркка вышли, и я, одевшись, снова начала представлять, будто попала в плен к индейцам.

Вскоре вернулась медсестра, принесла мне мороженого и лимонада. Я вытащила из рюкзака книжку, ибо, несмотря на замечания взрослых, обожала читать за едой. Тут снова раздался стук в дверь, и в кабинет вошла учительница. У нее был встревоженный вид: глаза покраснели, губная помада размазана.

— У вас дома никого нет. Где твой дядя?

— Думаю, пошел к Хаккарайненам. Они просили помочь починить крышу коровника.

— К каким конкретно? У вас там полдеревни Хаккарайненов.

— У них еще лошадь, ее зовут Сома, — принялась объяснять я. — Я на ней даже каталась два раза, но она не любит ходить под седлом. Но она меня не сбросила, потому что она хорошая девочка, и я тоже.

Подумав немного, я вспомнила, что соседа зовут Матти. Учительница сказала, что, если дядя дома, она отвезет меня. Пиркка поехала на своей машине следом за нами.

В этот момент я заволновалась. Успеет ли дядя спрятать Фриду? Никто не должен видеть нашу рысь. Я переживала всю дорогу, сидя позади, а около дома разревелась. Я быстро вбежала на задний двор и огляделась — Фриды не было.

— Хилья, подожди на улице. У нас с твоим дядей взрослый разговор, — строго сказала мне учительница, поднимаясь по ступенькам крыльца.

Дверь распахнулась, на пороге стоял дядя. У него снова было сердитое лицо: наверное, он подумал, что я все-таки рассказала про Фриду учительнице. Но тем не менее, увидев меня, он улыбнулся и только собрался обнять, как Пиркка шагнула вперед и велела мне остаться за дверью.

Я направилась в сторону сауны. Хорошо бы в чане нашлась теплая вода — мне хотелось умыться и сполоснуть те места, которые осматривал врач. Когда я проходила мимо сарая, за дверью послышалось знакомое урчание и звук скребущих по дереву когтей. Так вот куда дядя спрятал Фриду! Я не стала открывать дверь, чтобы рысь не вырвалась и не прибежала к людям. В сауне стоял чан с водой комнатной температуры. Дядя вчера топил печь, и вода еще не успела полностью остыть. Я освежилась, поменяла белье и сама себя похвалила: «Умница девочка». Тут меня позвали в дом.

Я открыла дверь и удивилась. Учительница вытирала ладонью глаза, а Пиркка была похожа на побитую собаку. Дядя Яри сердито смотрел на них обеих.

— Да на вас в суд надо подать! — рассерженно произнес он. — Только ради ребенка не буду ничего делать, ей, малышке, и так уже в жизни досталось. Считаю, вы должны перед ней извиниться.

Учительница присела передо мной на корточки и погладила по щеке.

— Хилья, дорогая… Поверь, я думала только о твоем благе. Столько всего ужасного пишут в газетах и передают по телевизору, что я просто очень за тебя испугалась…

Она расплакалась. Я растерянно стояла перед ней, не зная, что делать.

— Хилья, прости меня, — произнесла Пирьё, подойдя ко мне ближе. — Я не хотела ничего плохого, просто делала свою работу.

Я вообще ничего не понимала. Наверное, она извинялась за доктора, его глупые вопросы и ту металлическую штуку, которую он в меня засовывал. Я простила их, и они ушли. Когда за ними закрылась дверь, дядя Яри велел больше никогда об этом не вспоминать. Как он сказал, взрослые иногда совершают ужасно глупые поступки, надо их простить и все забыть.

Так я и поступила, хотя потом мне порой снились кошмары, в которых меня привязывают к гинекологическому креслу и собираются что-то сделать. Я стала бояться врачей, обязательные медицинские осмотры в армии и Академии превратились в сущий ужас. Ради уверенности, что меня просто так не возьмешь, я пошла на курсы самообороны и стала заниматься дзюдо. Позже мне было трудно решиться поставить противозачаточную спираль: ведь это снова был бы инородный предмет в теле. Но, с другой стороны, обзавестись ребенком я не хотела еще сильнее.

Я сидела в домике в полном одиночестве, и мне было хорошо, как никогда. Здесь, в отличие от Хевосенперсет, меня не посещали воспоминания детства, я не переживала за жизнь соседей, как в Хельсинки, и никого не нужно было охранять. Допила пиво и, поднявшись, достала из шкафа купленную давным-давно бутылку текилы. Ткнула перевернутым стаканом в банку с солью и плеснула туда на пару глотков: пойдет только на пользу.

Уже неделя миновала, как я оставила Аниту и уехала из Москвы. Я что угодно отдала бы, лишь бы повернуть время вспять и остановить ее у дверей мехового магазина. Я сказала бы, что у нас нет времени мерить шубы, мы бы спокойно ушли, и она бы осталась жива. Я бы ничего не пожалела, только бы избавиться от мук совести, от тяжелого чувства, что по моей вине погиб человек.

7

Очнулась я около одиннадцати вечера. По крыше дома барабанил дождь, голова раскалывалась, во рту пересохло, и безумно хотелось пить. Я обвела глазами комнату и, увидев на столе полупустую бутылку текилы, поняла, что здорово перебрала вчера. Сняла всю одежду и вышла под дождь. Вокруг никого не было, так что меня мог увидеть только лось, случайно подошедший к дому, или лягушка под кустом.

Струи дождя хорошо освежили меня, но послышался звонок мобильного, и пришлось вернуться в дом. Прижав телефон к уху, я услышала знакомый голос, приветствующий меня по-шведски:

— Morjens Holja, sover du ännu? [Привет, Хилья, ты уже спишь? (швед.) (Прим. перев.)]

Это была Моника. Мозамбик находится в одном часовом поясе с Финляндией, и я подумала, что подруга решила позвонить после тяжелого трудового дня. Я стояла голая и мокрая и уже начала мерзнуть, но не решилась попросить ее перезвонить, так как боялась, что потом не будет связи.

— Я только недавно прочитала твое письмо. Здесь нужно ехать в ближайший городок, чтобы добраться до Интернета, а сегодня я не могла выбраться, у нас был субботник. Мы строили туалеты.

— Как интересно. Значит, ты строишь там туалеты. А я-то думала, ты поехала готовить еду.

— И это тоже. Хорошая еда неотделима от нормальной гигиены. Ну ладно, расскажи, как у тебя дела?

Когда Моника уехала в Мозамбик, я вздохнула с облегчением. Мы слишком сблизились, и она пыталась мне помочь, заставляя вспомнить то, что я хотела навсегда забыть. Она считала, что мне станет только легче, но я не хотела возвращаться мыслями в детство, это было слишком тяжело. Но сейчас она находилась на другом континенте, за много тысяч километров, и я решила быть откровенной.

— Знаешь, дерьмово. Похмелье в голове и на душе. — Моника звонила мне на сим-карту, номера которой почти никто не знал, и я не опасалась, что полиция прослушает разговор. — Знаешь, сижу вот на даче и пытаюсь открыть тот маленький сейф, который Анита мне оставила на случай, если…

Меня душили слезы, мешая говорить. Черт побери, надо как-то взять себя в руки.

— Может, лучше передать сейф в полицию? — осторожно заметила Моника. — Они, наверное, смогут его открыть.

— Да толку от этой полиции… Они на пару с московскими милиционерами утверждают, что Аниту застрелил какой-то русский алкоголик, который на следующий же день умер от перепоя.

В телефоне раздался треск, и я не разобрала, что ответила Моника. Связь прервалась, и я осталась стоять на крыльце, недоуменно глядя на трубку. Лишь через минуту сообразила, что покрылась гусиной кожей и трясусь от холода. Едва я успела натянуть трусы и джинсы, как снова раздался звонок, и до меня опять донесся знакомый голос: