— Я думаю, — мягко говорит она, — они действительно нечаянно.

— Что же, похвалим их теперь за это? — ехидно спрашивает профессор.

27 декабря. 13 часов 30 минут

В дверь звонят. Кузина Оливия нехотя отрывается от своего занятия и, шаркая толстыми шерстяными носками, идет открывать.

Семейство Карвальу гуськом входит в маленькую прихожую. Профессор, дона Элса, Филипа, Зе Педру — все несут по белой коробке. Только Жука ничего не несет — одной рукой она ухватилась за пальто доны Элсы, а другую сунула в карман.

— Мои дорогие! — тоненько блеет кузина Оливия. — Я вас не ждала! У меня не прибрано!

— Ничего страшного. — Профессор приобнимает кузину и похлопывает ее по спине. — Мы ненадолго. Только отдадим тебе подарки.

— Секундочку! Одну секундочку! — С несвойственной ей прытью кузина Оливия бежит в гостиную и чем-то там шуршит и позвякивает. — Проходите, пожалуйста!

27 декабря. 13 часов 45 минут

— Чайник и молочник — от меня, — говорит профессор, расставляя на столе изящный фарфор фирмы «Villeroy&Boch». — Чайные чашечки с блюдцами — от Элсы. Кофейные чашечки — от Филипы. Сахарница — от Зе Педру. Счастливого Рождества, кузиночка!

— А от меня? — спрашивает Жука.

— Что — от тебя, зайчик?

— А что я дарю кузине Оливии?

— А ты, дорогая, — слабым голосом говорит кузина Оливия, — подаришь мне поцелуй. Правда?

Жука отрицательно качает головой, потом тяжело вздыхает, утирает непрошеную слезку и вытаскивает из кармана стеклянную лягушку.

— Счастливого Рождества! — говорит она, кладет лягушку на стол между чайником и сахарницей, разворачивается и уходит в прихожую, откуда немедленно начинают доноситься приглушенные всхлипывания.

27 декабря. 14 часов 00 минут

— Ну, слава богу, убрались, — бормочет кузина Оливия, закрывая дверь на замок и цепочку.

Она идет в комнату, недовольным взглядом окидывает выставку фарфора на столе и начинает складывать сервиз обратно в коробки. Коробка с чайными чашками почему-то не закрывается. Кузина Оливия раздраженно надавливает на крышку. В коробке что-то жалобно хрупает, но кузина не обращает внимания. Она составляет коробки под стол и туда же брезгливо смахивает стеклянную лягушку. Кузина Оливия терпеть не может змей, ящериц, лягушек и прочих скользких тварей.

Потом кузина Оливия идет в спальню и выносит газетку, на которой любовно разложены фарфоровые черепки.

Она достает из ящика пузырек клея, кисточку, садится к столу и удовлетворенно вздыхает.

Кто бы мог подумать? Склеивать чашку оказалось еще увлекательнее, чем вязать…

Мария Роза

Мария Роза просыпается оттого, что ей ужасно хочется в туалет. Мария Роза садится в постели и, не открывая глаз, ногами пытается нашарить тапочки. Правый тапочек нашаривается легко, а левый куда-то делся, и Мария Роза без толку елозит босой ногой по ворсистому коврику у кровати. Наконец она не выдерживает и встает. Туалет недалеко, можно сходить и в одном тапочке.

Пошатываясь от сонности, Мария Роза выходит в коридор. «Надо бы глаза открыть, — думает она, — пока я ни во что по дороге…»

Мария Роза делает неуверенный шаг и с размаху въезжает босой ногой во что-то ужасно твердое.

— Черт! — кричит Мария Роза и просыпается.

Мария Роза сидит в вагоне метро и с ненавистью смотрит на высокого розовощекого туриста в детской панамке, который только что поставил ей на ногу здоровенный чемодан, придавил рюкзаком, а теперь добродушно таращится на нее сквозь дурацкие кругленькие очки, кокетливо обмахиваясь картой Лиссабона.

— Простите, — с трудом подбирая английские слова, говорит Мария Роза, — вы бы не могли убрать это… — Мария Роза замолкает, чтобы не выругаться, сглатывает и продолжает: — Эти… эти ваши вещи с моей ноги?

Турист в панамке непонимающе хлопает короткими светленькими ресничками и на всякий случай улыбается.

«ТУПАЯСВИНЬЯ!!! — рявкает про себя Мария Роза, до боли сжимая зубы. — Чемодан с моей ноги убери, придурок!!!»

Турист растерянно смотрит на Марию Розу и вдруг заливается багровым румянцем.

— Простите, простите, — лепечет он, в панике хватаясь то за рюкзак, то за чемодан. — Простите, ради бога! Я не нарочно! Я не видел! Я не… — Турист чуть не плачет, очки у него запотели, панамка съехала на ухо.

Мария Роза вытаскивает ногу из-под чемодана, медленно встает, мстительно попирая упавшую карту Лиссабона, и, не глядя больше на туриста, идет к выходу из вагона.

«А больно-то как, — думает она. — И в туалет хочется…»

В этот момент поезд дергается и резко останавливается. Мария Роза, не удержавшись, падает вперед и ударяется лбом о дверь.

— Черт! — кричит Мария Роза и просыпается.

Мария Роза сидит за столом перед компьютером и потирает лоб.

— Ну ты даешь! — почти с восхищением говорит Пилар. — Это же надо так крепко уснуть. И где?! В моем агентстве!!!

Мария Роза трясет головой, чтобы прогнать сонную одурь, и вытаскивает из кармана маленькое зеркальце.

— Вот ты смеешься, — задумчиво отвечает она, внимательно разглядывая ушибленный покрасневший лоб. — А у меня, между прочим, тяжелая производственная травма! С тебя — надбавка за риск!

— Сейчас! — ухмыляется Пилар. — Надбавку ей… скажи спасибо, что я тебя не штрафую за то, что ты спишь на работе.

Мария Роза грозит ей кулаком и встает.

— Пока ты меня не оштрафовала, схожу-ка я в туалет, — говорит она и с хрустом потягивается. — А то мало ли…

Слегка припадая на левую ногу, Мария Роза идет к туалету.

— Ты чего хромаешь? — удивленно спрашивает Пилар. — Ногу подвернула?

— Понятия не имею, — отвечает Мария Роза, останавливаясь. — Болит чего-то…

Она неловко наступает на больную ногу, покачивается, взмахивает руками, чтобы не упасть, и с размаху ударяется локтем об косяк.

— Черт! — кричит Мария Роза и просыпается.

Мария Роза лежит на асфальте. Кажется, она хотела перебежать через дорогу, но споткнулась и упала. Болит неловко подвернутая нога, болит ушибленный локоть, даже лоб ноет. И ужасно хочется в туалет.

— Ничего себе я свалилась, — бормочет Мария Роза, пытаясь встать. — Пошла-ка я отсюда, пока меня не переехали…

Встать не получается, и Мария Роза медленно, задом, отползает к тротуару.

Истошный вопль сигнала и почти сразу же — визг тормозов. Мария Роза поднимает глаза и видит почти вставший на дыбы ТИРовский грузовик.

— Черт… — одними губами шепчет Мария Роза. Вокруг нее стремительно расплывается мокрое пятно.

«Господи, как стыдно», — думает Мария Роза и от ужаса засыпает.

Мария Роза просыпается в мокрой постели…

Моника и дискриминант

Моника просыпается оттого, что ей неуютно. Не открывая глаз, Моника переворачивает подушку на прохладную сторону, подтягивает одеяло к подбородку, несколько секунд шевелит ногами, пытаясь устроить их поудобнее, затихает и пытается снова уснуть.

Бесполезно. Неуютность никуда не девается и даже усиливается.

Моника ерзает под одеялом, перекатывается с боку на бок, еще раз переворачивает подушку, сгибает и разгибает колени, но глаз упрямо не открывает. Моника знает, что, пока глаза у нее закрыты, все неуютности не считаются, главное, не поддаться им и не проснуться окончательно.

Но не поддаться не получается. Подушка нагревается быстрее, чем остывает, пижамные штаны перекрутились и смертельно раздражают, а ног и рук внезапно стало так много, что все они просто не умещаются под одеялом.

Моника раскрывает глаза и садится на постели. В ту же секунду ей становится понятно, чт? ее разбудило.

У Моники сильно болит живот.

Моника выбирается из кровати, накидывает халат и, стараясь ступать неслышно, выходит из комнаты.

— Ванна, — тихонечко бубнит Моника себе под нос, — мне нужна теплая расслабляющая ванна…

Моника заходит на кухню и зажигает огонь в газовой колонке. Потом идет в ванную, затыкает слив пробкой с синим резиновым бегемотом на цепочке и пускает воду. Колонка начинает гудеть.

— Заткнись! — угрожающе шипит Моника, выглядывая из ванной, и грозит колонке кулаком. Колонка продолжает гудеть, но уже потише.

Моника выходит в коридор и прислушивается. Из маминой спальни доносится ровное дыхание. Моника удовлетворенно кивает и возвращается в ванную. Моника ни за что не хочет будить маму.

— Подумаешь, живот, — бубнит Моника, раздеваясь, — видали мы этот живот… Сейчас в ванночке посижу и спать пойду.

Моника складывает пижаму и халат на маленькую табуретку и забирается в ванную.

— Ванночка хорошая, ванночка теплая, — бормочет Моника, ерзая в горячей воде. — В ванночке все животы проходят как миленькие.

Воды становится слишком много. Моника ногой дотягивается до крана и закрывает его.

«Хорошо, что у нас краны не закручивающиеся, — думает она. — Трудно закручивать кран ногой…»

Моника сидит по подбородок в воде и терпеливо ждет, когда у нее перестанет болеть живот. Над Моникиным животом плавает синий резиновый бегемот. К бегемоту прицеплена цепочка из маленьких шариков. Цепочка соединяет бегемота с пробкой в дне ванны. Бегемот внимательно смотрит на Монику белыми пластмассовыми глазами. Монике это не нравится, и она с силой дует бегемоту в резиновую морду. Слегка покачиваясь на поднятых Моникой волнах, бегемот неторопливо поворачивается к Монике задом.

Моника торжествующе улыбается, откидывается на край ванны и собирается хорошенько зевнуть — открывает рот и несколько раз коротко вздыхает, накачивая свой зевок воздухом. В этот момент невнятная ноющая боль в животе превращается в почти невыносимую, и Моника с лязганьем захлопывает рот и так резко сгибается, что окунает лицо в воду. Несколько мгновений она так и сидит, потом поднимает голову и отплевывается.

— Черт знает что, — бормочет испуганная Моника нарочито бодрым тоном. — Чуть не утонула из-за дурацкого живота!

Боль потихоньку отступает, и Моника выбирается из ванны и торопливо вытирается большим голубым полотенцем.

— Пойду в постель, — приговаривает она, надевая пижаму. — В постели точно не утону.

Оставив бегемота плавать в ванне, Моника накидывает халат и тихонько возвращается в комнату.

Моника лежит в постели и жалобно поскуливает. Она никак не может понять, жарко ей или холодно, поэтому то укутывается в одеяло с головой, то сбрасывает его на пол.

Моника уже полежала свернувшись клубком, посидела на краю кровати и на подоконнике и даже, вспомнив, из-за чего над ней смеялись подружки в скаутском лагере, постояла немного на четвереньках, уткнув голову в подушку и выставив зад. В лагере это очень помогало от боли в животе, но теперь почему-то стало только хуже.

Моника снова усаживается и начинает покачиваться. Ей кажется, что боль можно отвлечь и усыпить, поэтому Моника начинает тихонько петь своему животу колыбельную.

— Спи, малыш, усни, звезду ночную я уже искала, не нашла, [«Спи, малыш…» («Dorme, meu menino…») — знаменитая колыбельная не менее знаменитого португальского певца Жозе Афонсу (Jose Afonso).] — слегка блея, поет Моника.

Моника очень старается не сбиться. Она уверена, что если ей удастся допеть песню до самого конца, боль пройдет.

Где-то на периферии ее сознания, за текстом песни начинает мигать смутно знакомое слово «дискриминант», но Моника пытается его игнорировать.

— Спи, ведь ночь совсем еще малышка, спи, и пусть она… — Моника задумывается, вспоминая, и внезапно вместо «с тобой поспит» заканчивает: — Дискриминант. — В животе как будто взрывается бомба. Тоненько взвизгнув, Моника падает на постель и пытается завязаться узлом.

Моника чувствует, как к горлу подкатывает тошнота. Пошатываясь, она встает с кровати и босиком плетется в туалет.

В туалете Моника садится на пол и заглядывает в унитаз. Из унитаза тянет прохладой.

Тошнота отступает, но у Моники уже нет сил встать. В голове пульсирует, переливаясь, отвратительное слово «дискриминант». Оно же, судя по ощущениям, ворочается в животе.

Моника прижимается щекой к пластмассовому унитазному кругу и плачет, стараясь не всхлипывать слишком громко.

* * *

Дона Мариана просыпается оттого, что ей неуютно. Не открывая глаз, дона Мариана переворачивает подушку на прохладную сторону, подтягивает одеяло к подбородку, несколько секунд шевелит ногами, пытаясь устроить их поудобнее, затихает и пытается снова уснуть.

Бесполезно. Неуютность никуда не девается и даже усиливается.

Дона Мариана раскрывает глаза и садится на постели. В ту же секунду ей становится понятно, чт? ее разбудило.

Откуда-то из коридора доносится тихий плач Моники.

Дона Мариана вскакивает, хватает халат и выбегает из комнаты.

Дона Мариана заглядывает в Моникину комнату — пусто. В ванной тоже пусто, только синий резиновый бегемот каким-то образом оторвался от пробки и уплыл на край ванны, утащив с собой цепочку из шариков.

Дона Мариана распахивает дверь туалета и обнаруживает Монику, сидящую на полосатом коврике перед унитазом.

— Моника, доченька, что с тобой?! — кричит дона Мариана. — Тебе плохо? Что болит?!

Моника поднимает голову и смотрит куда-то сквозь дону Мариану.

— Дискри… минант, — скрежещет она, почти не шевеля губами.

Доне Мариане становится страшно.

— Какой дискриминант? Где? — переспрашивает она и присаживается рядом с Моникой на корточки.

— У меня, — шепчет Моника. — В животе… болит…

И поняв, что мама уже проснулась и можно больше не сдерживаться, Моника роняет голову на унитазный круг и басовито, с подвываниями, рыдает.

Vinho Verde

[Вино такое, местный эндемик, водится только в Португалии, в регионе Дору-и-Минью (Douro e Minho). Как бы ни хотелось переводчикам, оно вовсе не зеленое, а молодое. В мелкий пузырек, мельче, чем шампанское.]

Рано утром Мартиня стучится к доне Аделаиде. У ее ног стоит маленький чемодан в красную и зеленую клетку, а под мышкой зажат сеньор Аждрубал Кошта-и-Куньяш, как никогда похожий на унылую мурселу. [Мурсела (morcela) — кровяная колбаса черно-подпалого или черного цвета. Упоминается в кулинарной литературе с 1750 года. Различается несколько основных видов мурселы, в том числе с рисом, для варки, для жарки, для запекания и т. д.]

— К родне опять собралась? — спрашивает, зевая, дона Аделаида. На ней голубая пижама в красную хризантему и ярко-желтый стеганый халат с нежно-розовыми отворотами. Пижаму в прошлом году подарила Мартиня, а халат дона Аделаида купила сама и еще никому не показывала. — Ты ж вроде совсем недавно ездила.

— Я ненадолго, — виновато говорит Мартиня. — На денек всего. Какой у вас чудесный халат!

— Главное — теплый. — Дона Аделаида с довольным видом проводит ладонями по блестящей ткани и тщательно стряхивает с груди невидимую соринку. — Вот доживешь до моих лет, поймешь, что в первую очередь думать надо о комфорте. А не как ты — все коленки наружу…

— А вам даже думать ни о чем не надо, вам все идет, что ни надень, — притворно ворчит Мартиня. — Если бы я знала, что у вас такой замечательный халат, сшила бы сеньору Аждрубалу желтую попонку — в тон. Были бы вы с ним как два одуванчика. Кстати, он будет кашлять и клянчить мед, так вы не давайте, он притворяется.

— Без тебя разберемся, — говорит дона Аделаида, забирая у Мартини сеньора Аждрубала. — Иди сюда, мой сладкий, — воркует она, закрывая дверь, — пусть твоя хозяйка идет себе, нам и без нее неплохо. Да, моя радость?

Сеньор Аждрубал скорбно смотрит на дону Аделаиду круглыми темно-карими глазами и несколько раз натужно кашляет.

* * *

— Нет, дядя Адриан, — упрямо говорит Мартиня. — Не нужен мне прошлый год! Мне нужен две тыщи четвертый. У него и цвет, и вкус. И пузырьки правильные. И вообще.

— Ну Мартиня! — Дяде Адриану смешно, но он изо всех сил делает вид, что сердится. — Ну где я тебе возьму десять бутылок две тыщи четвертого?! Ну одну, ну от силы две. И то я их для твоей тети оставил, ей тоже прошлый год что-то не очень…

Мартиня поджимает губы.

— Давай пополам, а? — заговорщицки подмигивает дядя Адриан. — Пять бутылок прошлого года и пять — две тыщи четвертого.

— Вы же сказали — у вас всего две бутылки две тыщи четвертого, и то для тети! — возмущенно кричит Мартиня.

— А ты его слушай больше, — говорит тетя Фатима, входя в комнату с блюдом мясных крокетов. — Ты что, дядю своего не знаешь? Он тебе целый ящик оставил и никого к нему не подпускает. Куууда немытыми руками?!

Дядя Адриан торопливо засовывает крокет в рот и невинно хлопает глазами. Тетя Фатима неодобрительно качает головой.

* * *

Мартиня идет от станции. Маленький чемодан в красную и зеленую клетку катится почти что сам по себе и весело стрекочет пластмассовыми колесами по мощеному тротуару.

«Интересно, — думает Мартиня, — дона Аделаида весь мед скормила сеньору Аждрубалу или оставила чуть-чуть для меня?»

* * *

— Десять, — считает Мартиня, расставляя на столе высокие хрустальные бокалы, — одиннадцать, двенадцать, тринадцать… Дона Аделаида! — кричит она в сторону кухни. — Где еще один бокал?

Спящий в кресле сеньор Аждрубал Кошта-и-Куньяш что-то ворчит и переворачивается пузом кверху.

— У меня! — откликается дона Аделаида. — Я его вытираю! Ты вино охладила?

— Давно! — Мартиня придирчиво оглядывает стол. — Идите уже сюда!

Дона Аделаида заходит в комнату и протягивает Мартине последний бокал.

— Держи, — говорит она. — Можешь разливать, я сейчас приду.

Мартиня кивает, ставит бокал на стол и начинает откупоривать бутылку.

* * *

— Ну что, — говорит Мартиня и откашливается. — Приступим.

— Какой, ты сказала, это год? — спрашивает дона Аделаида. Она сидит в кресле, обнимая большой полиэтиленовый пакет. Сеньор Аждрубал Кошта-и-Куньяш лежит на полу, положив голову ей на тапочек.

— Две тысячи четвертый. Дядя Адриан говорит — лучший за последние десять лет.

Мартиня снова откашливается. Потом слегка обмакивает пальцы в вино и осторожным движением проводит по кромке одного из бокалов. Раздается удивительный хрустальный звук. Сеньор Аждрубал вскакивает на ноги и заливается лаем.

— Т-с-с-с-с! — хором шипят дона Аделаида и Мартиня. Сеньор Аждрубал сконфуженно замолкает.

Мартиня снова обмакивает пальцы в вино и закрывает глаза. По комнате плывет странная хрупкая мелодия.

* * *

— Ну Мартиня, — в десятый раз повторяет дона Аделаида, шмыгая носом. — Ну… нет слов! Вот прямо нет слов!!!

Мартиня краснеет и допивает вино уже из пятого бокала. Дона Аделаида вытирает глаза и лезет в свой пакет.

— Смотри, что я принесла, — говорит она, доставая желтую стеганую попонку с розовой отделкой. — Для сеньора Аждрубала, чтобы он на прогулке не простужался. А для тебя — мед.

При слове «мед» сеньор Аждрубал подходит поближе, задирает голову и несколько раз натужно кашляет.