Синенькое

Уже под утро Катарине приснилось, что она сидит в кондитерской на углу и ругает подавальщицу Селию за пролитый кофе. Селия в Катаринином сне пыталась стереть кофейную лужу рукавом бархатного платья и плакала — громко и безнадежно.

Катарина открыла глаза. Плакала Жука.

— Что, что с тобой? — испуганно спрашивает Катарина. — Что приснилось? Что болит?

— Си… синенькое, — давясь слезами, выговаривает Жука. — Синенькое пропало!

Катарина уже все перепробовала, но ни отвлечь, ни успокоить Жуку так и не сумела.

Жука покорно позволила себя умыть и переодеть и даже съела стаканчик йогурта и полвафли, но так при этом плакала, что Катарина чувствовала себя убийцей.

— Жукиня, зайчик мой! — Катарина уже сама чуть не плачет. — Ну скажи, что с тобой? Какое синенькое тебе нужно? Скажи, я тебе его дам!

Жука мотает головой, разбрызгивая слезы.

— Ты не дашь!!! Оно пропало!!!

В одиннадцать Катарина не выдержала и позвонила тете Дионизии.

— Да ребенок же заболевает! — закричала тетя Дионизия, и Катарина почти увидела ее трагически вздернутые брови и раздувающиеся ноздри. — Ты хотя бы догадалась смерить ей температуру?!

Тетя Дионизия считала Катарину никудышной матерью и не скрывала этого.

— Когда-нибудь ты уморишь бедную крошку, — говорила она, сидя у Катарины на кухне и звучно прихлебывая полезный тизан [Тизан — травяной настой или отвар.] из Катарининой чашки в маках. Тизаны тетя Дионизия заваривала сама и всегда носила с собой в пузатеньком термосе.

Катарина прижимает губы ко лбу плачущей Жуки. Лоб холодный и немного влажный.

— Нет у нее температуры, — говорит Катарина в трубку.

— Это ничего не значит, — недовольно отвечает тетя Дионизия. — Немедленно веди ребенка к врачу! Или я сама ее поведу!

— Синенькое! — рыдает Жука, уткнувшись Катарине в колени.

В поликлинике Жука плакала вначале совсем тихонечко, потом все громче и громче, потом упала на пол и заколотила по нему кулаками. Люди в очереди косились неодобрительно. Катарине захотелось оставить Жуку и сбежать.

— А вот где у меня мешок? — говорит неопрятная старуха в грязной юбке с надорванным кое-где подолом. У старухи только один зуб — длинный, как бивень, покрытый неприятным зеленоватым налетом.

Жука даже не поворачивается в ее сторону. Ей абсолютно все равно, где у неопрятной старухи мешок.

— Си-нень-ко-е! — кричит она сквозь слезы. — Си-нень-ко-е!

— Если бы ты была моей дочкой, ты бы у меня уже получила! — шипит старуха.

Катарина чувствует, что с нее хватит.

— Если вы скажете еще одно слово моему ребенку, я вас ударю, — говорит она.

До врача так и не дошли. Жука вдруг встала с пола, тщательно отряхнулась и помчалась к выходу, заливаясь слезами. Катарина поймала ее уже в холле, но обратно тащить не стала. Жука — устала что ли? — покорно дала руку и больше не убегала, и даже кричать перестала, только всхлипывала жалобно и бормотала про синенькое, которое пропало.

«Да что же это такое?! — думает Катарина. — Что я за мать такая, что никак своему ребенку синенького не найду?»

— Пойдем, заинька, — говорит она вслух. — Поищем твое синенькое.

Домой пришлось возвращаться на такси. Жука — уже переодетая в новый синий джинсовый сарафан и лазурную водолазку — уснула прямо в обувном магазине, где Катарина примеряла ей синие туфельки.

Дома Катарина аккуратно ее раздела — Жука только вздохнула, но не проснулась — и уложила в постель. И сама прилегла рядышком. Думала, что полежит часик и встанет делать ужин, но как-то незаметно задремала.

Рано утром выспавшаяся бодрая Жука тянет Катарину за нос и за ухо. Жука требует на завтрак вафлю, кофе с молоком, йогурт и яблоко. Катарина встает и, пошатываясь, бредет в ванную. По дороге бросает взгляд на часы. Надо же, как ее угораздило проспать почти четырнадцать часов?

Пока Жука ела свою вафлю, Катарина ходила по квартире в поисках «синенького». Она смутно помнила, что вместе с сонной Жукой принесла вчера домой синий рюкзачок, а в нем — синего гнома с дурацкой ухмылкой, две пары лазурных колготок, светло-голубую сумочку из соломки, ярко-синюю собачку и что-то еще. Но куда оно все делось? И где новый Жукин сарафан и водолазка?

— Пропало, — говорит Жука, выглядывая из кухни.

— Что?! — Катарине становится страшно. Еще одного дня, как вчерашний, она точно не выдержит.

— Синенькое пропало, — спокойно поясняет Жука. — И я хочу еще вафлю.

Печальное воспоминание

От рулона с надписью «Пакеты для мусора. Сто литров. Сделано в Китае» Мария Жоау отрывает прямоугольный кусок черного пластика. Несколько секунд сосредоточенно трет его между ладонями. Потом подцепляет ногтями едва заметные краешки, с силой разводит руки в стороны и тут же резко взмахивает ими — вверх и вниз, словно пытаясь разом зачерпнуть сто литров теплого кабинетного воздуха. С неприятным треском кусок пластика превращается в отличный плотный мусорный пакет китайского производства.

Мария Жоау удовлетворенно улыбается, бросает пакет на пол, усаживается в офисное кресло на колесиках и выдвигает ящик стола. Ящик доверху набит бумагами: распечатками, рисунками, фотографиями, блокнотами, тетрадями и газетами. Мария Жоау вытаскивает их, бегло проглядывает и отправляет в пакет для мусора. Вечером она все это сожжет на пустыре за домом и, если успеет, поджарит на костре пару колбасок на прутиках для себя и для Зе Мигелa.

«Сырые мясные колбаски, конечно, лучше, чем подкопченные, — думает Мария Жоау, кидая в пакет журнал без обложки и исписанную тетрадку, — и Зе Мигел их больше любит. Но жарить-то их дольше. А ну как бумаги сгорят быстрее? И не поедим, и не…»

Мария Жоау вытаскивает из ящика белую картонную коробочку и на секунду забывает о колбасках. Она рассматривает коробочку, пытается ее открыть, вначале одной рукой, не переставая другой шарить в ящике, потом двумя, но коробочка запечатана и не поддается. Мария Жоау зубами надрывает уголок, сплевывает в пакет кусочек влажного картона, расковыривает дырочку, чтобы взяться поудобнее, и как следует дергает. По всей комнате с шуршанием разлетаются белые лаковые прямоугольники — четыре сотни визитных карточек. Мария Жоау заказала их лет пятнадцать назад, в самом начале карьеры.

Мария Жоау выбирается из кресла и начинает подбирать карточки с пола. «С другой стороны, — думает она, заползая на четвереньках под стол, — подкопченные колбаски не такие вкусные, как сырые. И у них такой противный…»

— Foda-se! [Восклицание, которое мы смело можем перевести для себя как «ёбтыть» или даже «ойбля».] — вслух говорит Мария Жоау и хватается за ушибленную макушку. Тихо матеря чертову столешницу, она задом выбирается из-под стола, высыпает собранные карточки в мусорный пакет, отряхивает руки и колени и снова усаживается в кресло.

«Наверное, все-таки куплю сырые», — думает Мария Жоау, вытаскивая из ящика увесистую пачку исписанных листков. «К М. Ж.» написано на первой страничке каллиграфическим почерком со множеством завитушек. Мария Жоау пожимает плечами. Почерк ей ни о чем не говорит. Придется читать.

«Однажды Он и Она пришли к Господу…», «Есть ли душ родство — вечная загадка…», «Ты приходишь с той стороны наших встреч…», «А я Вас так любил…», «Скажи мне, милая, доколе?..», «И ваше сердце, ваше тело…»

Мария Жоау равнодушно просматривает листок за листком, время от времени болезненно морщась на рифмах «меня — тебя» и «люблю — скорблю».

На последнем листочке текст не стихотворный, а прозаический. Мария Жоау быстро пробегает его глазами. Это настоящий вопль истерзанного сердца. «Я умираю, — говорится в постскриптуме, — но умираю счастливым. Я не был нужен тебе, пока был жив. Но теперь-то ты будешь помнить меня вечно!»

Мария Жоау вздыхает. Скорее обескураженная, чем расстроенная, она переворачивает листок и видит там записи, сделанные ее собственной рукой.

«По словам премьер-министра, — написано там, — валовой национальный продукт… законодательная инициатива… выступил и заявил… конец 90-х…», а под всем этим крупными, почти печатными буквами: «На 13.30 — выход в эфир из Ассамблеи, на 14.00 — новость с голосом, на 16.00 — репортаж, полторы-две минуты».

* * *

Зе Мигел слышит странные звуки и заглядывает в кабинет. За столом, уронив голову на руки, горько рыдает Мария Жоау.

— Что с тобой, Жо, что случилось? — испуганно спрашивает Зе Мигел.

Мария Жоау дергает плечом — уйди, мол, не приставай. Зе Мигел ждет, не переменит ли Мария Жоау решение, но та продолжает плакать, и Зе Мигел тихонько прикрывает за собой дверь кабинета.

Мария Жоау поднимает голову и смотрит на помятый исписанный листочек.

— Выход в прямой эфир, — гнусавым от слез голосом бормочет она, — из А… а… ассамблеееееи…

И ее скручивает новый приступ рыданий.

Пирожок

…осталось только восемьдесят сентимов. А все из-за Тельмы из молочной лавки, я ведь ей сразу сказала: двести граммов свежего сыра, Тельма, только, пожалуйста, двести, не больше, знаю я твою манеру, а она раз, раз — весь кусок завернула и на весы, смотрите, говорит, дона Летисия, тут всего триста сорок, если я вам двести отрежу, кто ж потом остаточек купит, как будто это мое дело, как будто я ей должна… Я хотела вообще отказаться, но Педру вчера очень просил, и сегодня утром еще вспомнил, когда я ему бутерброды с собой делала, мама, говорит, а ты больше никогда-никогда не будешь такой сыр вкусный, который крупинками, покупать? Я подумала, что ж я за мать-то такая, ребенку сыру купить не могу, а сигареты себе небось вчера купила, и кофе два раза пила, из автомата, правда, но все равно, все вместе это — почти килограмм сыра. Ну и купила все триста сорок граммов, он, правда, портится быстро очень, но если Педру не доест, я испеку что-нибудь или сама доем, я его тоже очень люблю, отличный сыр у Тельмы, какой-то ее двоюродный дядя делает, ферма у него, что ли, Тельма рассказывала. Но Тельма все-таки засранка, я так рассчитывала на сдачу кофе выпить и съесть что-нибудь, хоть пирожок с треской, целый день же ничего не ела, даже не завтракала, а с восьмидесятью сентимами либо кофе, либо пирожок, и то только у Жоржины, пирожки у нее ужасные, но она зато цены пока не подняла. Она, может, и кофе в долг даст, она славная, а послезавтра зарплата, я тогда…

* * *

— Добрый вечер, Жоржина! — вежливо говорит Летисия Перейра, заходя в крошечное кафе.

Толстая Жоржина в клетчатом переднике приветственно машет рукой, не отрывая взгляда от телевизора в углу.

— Добрый вечер, дона Летисия, — говорит она. — Вы подождете минуточку? Пенальти…

— Конечно, конечно! — Летисия Перейра ставит тяжелые сумки на пол у столика и подходит к стеклянной витрине. — Я пока выберу.

Взять пирожок с треской? Или кекс с изюмом? Или круассан с сыром и ветчиной? Нет, круассан слишком дорого. Может, все же пирожок?

— ГОООООООООООООЛ! — ревет Жоржина, и Летисия подпрыгивает от неожиданности. — Выигрываем, дона Летисия, выигрываем же! Еще один гол — и всё!!!

Пожалуй, все-таки пирожок, думает Летисия. Какая-никакая, а еда.

— ГОООООООООООООЛ! — Жоржина вскакивает со стула. — Ага! Ага! А я говорила, что Португалия выиграет! Я говорила! — От избытка чувств она стучит кулаками по стойке. Стойка жалобно кряхтит. — Ну что, дона Летисия, выбрали?

Летисия кивает.

— Да, пожалуйста. Я бы хотела…

— Мама? — звонко спрашивает кто-то от двери. — О, мам, ты здесь! Мам, ты видела, как наши выиграли по пенальти? Ты видела? Правда, классно?!

— Да, солнышко, — говорит Летисия со вздохом. — Это было очень… впечатляюще.

Педру заходит в кафе, сбрасывает рюкзак и усаживается на стул рядом с сумками Летисии.

— Хорошо, что ты здесь, — говорит он, — а то я уже собирался у Дуду денег занять. Я хочу пирожок с треской, кекс с изюмом и шоколадное молоко.

Бананы

Филипе снятся банановые пальмы. Много-много банановых пальм.

Куда ни глянь — кругом одни банановые пальмы.

Грозди зреющих бананов, огромные, с Филипу, свисают почти до земли.

Филипа срывает один маленький банан, тугой и прохладный, как литая резиновая игрушка.

Банан доверчиво лежит на ладони у Филипы и, кажется, улыбается.

Филипа сжимает кулак.

Крепче.

Крепче.

Изо всех сил.

Издав неприличный звук, гладкая шкурка лопается.

По Филипиным пальцам ползет раздавленная бледно-желтая мякоть.

В нос ударяет одуряюще-сладкий банановый запах.

Филипа просыпается с запахом банана в носу и с ощущением тошноты.

Свернувшись в клубок в норе из простыни, трех одеял и клетчатого пледа, Филипа думает, что ее пугает сильнее — тошнота или холод?

Тошнота усиливается, и, не успев додумать, Филипа выскакивает из постели.

Розовые мягкие пантуфли не спасают от дующего по полу ледяного ветра, и Филипа инстинктивно поджимает пальцы ног.

Стараясь дышать ртом, Филипа подходит к окну и с силой дергает тугую задвижку.

Издав ноющий звук, окно раскрывается.

В нос Филипе ударяет одуряюще-сладкий банановый запах.

Филипа стоит на коленях у окна, уткнувшись лбом в узкий подоконник.

От непривычной позы затекли спина и шея, а в коленях все время как будто что-то взрывается.

Но зато так Филипу не тошнит.

Совсем не тошнит, даже удивительно.

Филипа пытается осторожно представить себе банан.

Много бананов. Огромные грозди бананов, свисающие с бесконечных банановых пальм.

Нет, не тошнит.

Увлекшись, Филипа воображает банановый коктейль. Банановый пирог. Жареный банан с ромом.

Тошнота ушла, как не было.

Зажмурившись и сжав кулаки, Филипа представляет себе Нуну.

Нуну задумчиво очищает банан.

— Повезло тебе! — говорит Нуну, кусая банан крупными белыми зубами. — На Мадейру поедешь. Бананов наешься. Если бы меня распределили на Мадейру, я бы ел бананы на завтрак, обед и ужин!

Держась за подоконник, Филипа осторожно встает и открывает глаза.

Воздух пахнет бананами.

— Симона! — кричит внизу Филипина квартирная хозяйка Мария де Деуш. — Симооооооона! Пойди к барышне Нандине и скажи, что если барышня Нандиня хочет бананов, пусть барышня Нандиня сама за ними приходит! Я ей не служанка — бананы таскать!

Филипа отходит от окна, садится на кровать и гладит подушку.

На наволочке нарисованы улыбающиеся бананы.

— Ты пахнешь бананами, — бормотал Нуну, зарываясь в Филипу в ее позапрошлый приезд. — Девочка моя, ягодка моя, бананчик мой.

Я банан, думает Филипа. Я росла на пальме, меня сорвали, очистили и съели.

Филипа пытается представить, чт? чувствует банан, когда его очищают и едят.

Наверняка ему не больнее, чем ей сейчас.

— Симона! — басит за окном Зе Мигел. — Симона! Учительница еще не выходила?

— Нееееееееет! — пищит Симона. — Она только что в пижаме у окна стояла!

В самом начале четверти Симона пришла в школу с синяком под глазом.

«Это что! — хвастливо заявила она. — В том году мамка пьяная была и руку мне сломала!»

Филипа пошла к Марии де Деуш. Если еще один раз, сказала она, один-единственный раз вы поднимете руку на ребенка…

Мария де Деуш, пошатываясь, поднялась со стула, обхватила Филипу руками и влепила ей пахнущий ромом поцелуй.

«Учительница в этом году хорошая, — говорила она на следующий день в лавке. — Чистенькая. Знает много чего и в туалете за собой смывает. Только странная. Симонку драть не велит…»

— Ты быстрее иди, — пищит за окном Симона. — Она сейчас переодеваться будет! Знаешь, какие у нее трусы? Кружавчатые, с полоской в жопе!

Филипа надевает халат поверх пижамы.

На халате нарисованы улыбающиеся бананы.

«Дорогой мой бананчик, — начиналось письмо Нуну. — Я давно уже должен был тебе сказать, но все как-то не решался…»

Интересно, думает Филипа, крутя пуговицу, эта его невеста — тоже банан? Или груша? Или яблоко? Или киви?

За окном раздается хлопок и Симонин визг.

— Никогда. Больше, — размеренно, с паузами, говорит Зе Мигел, и Филипа надеется, что он приподнял Симону и трясет. — Не смей. Говорить. Такое. Об учительнице…

Зе Мигел славный, думает Филипа. Простой такой… понятный. Вот бы кого любить. Сдался мне этот Нуну.

В дверь стучат.

— Минуточку! — кричит Филипа и начинает метаться по комнате в поисках одежды. — Секундочку! — Она стаскивает халат вместе с пижамной курткой, надевает свитер и натягивает джинсы прямо на пижамные штаны. Штаны топорщатся и бугрятся под джинсами, и Филипа надевает сверху юбку.

Скажу, что это такая столичная мода, думает Филипа, причесываясь на ощупь.

Она присаживается к столу и кладет ногу на ногу. Замечает, что на ней все еще розовые пантуфли, скидывает их, ногой заталкивает под стул и остается сидеть босиком.

— Входите! — зовет Филипа, принимая красивую позу. Босым ногам холодно, и Филипа жалеет, что сняла пантуфли.

Надо было оставить, думает она. Ну и что, что розовые и с бантиками…

— Доброе утро, учительница, — говорит Зе Мигел, стараясь не смотреть на босые Филипины ноги. — Я на минуточку… я только хотел…

Если он меня пригласит куда-нибудь на Новый год — пойду, думает Филипа. Фиг я буду тут сидеть и страдать из-за Нуну.

— Меня мать прислала. Говорит, она вам обещала… А я все равно мимо ехал, ну и заскочил. С вашего разрешения… — Зе Мигел открывает дверь и, кряхтя, затаскивает в комнату большой ящик.

— Что это? — деревянным голосом спрашивает Филипа.

— Это… ну… бананы. Свеженькие, этого урожая!

Зе Мигел наклоняется над ящиком.

— Сейчас, — бубнит он. — Сейчас, сейчас… я уже сейчас пойду… вот только вытащу тут один мятый…

Зе Мигел выпрямляется и показывает Филипе маленький тугой банан, усеянный коричневыми пятнышками.

— Мятый, — поясняет Зе Мигел. — Вам такой не нужно, он испортиться может. Видите, какой мятый? — Зе Мигел сжимает кулак.

Издав неприличный звук, пятнистая шкурка лопается, и по пальцам Зе Мигела ползет раздавленная бледно-желтая мякоть.

В нос Филипе ударяет одуряюще-сладкий банановый запах.