— Фи-фо-фу, je sens le sang [Чую кровь (фр.).] двоих квебекско-американских детишек! — гномики карабкаются прямо на него. — Ладно, ладно, слезайте давайте, — но ему нравится, что Джон висит у него через плечо, а Бекс потрошит сумку в поисках купленных в автомате гостинцев.
Как ее отец, она любит соленое. Неужели дочка во всем пошла в него? А что у нее от жены?
Нос. Слава богу, отцовский нос ей не достался.
— Привет, meuf [Девчонка (фр.).], — здоровается он и ставит Джона на пол.
— Как прошел день?
— Да обычная херня. Хотя нет, не совсем. Учительницу по музыке уволили.
«Хорошо».
— Херня! — вопит Бекс.
— Мы не говорим слово «херня», — одергивает ее жена.
«Слава богу, что больше ее не будет».
— Папа…
— Я хотел сказать «фигня», — говорит Дидье.
— Дети, уберите кубики с пола. Кто-нибудь наступит и споткнется. Прямо сейчас! Но мне казалось, учительницу по музыке все любили.
— Бюджет урезали.
— То есть вообще музыки не будет?
Он пожимает плечами.
— Совсем никаких уроков по музыке?
— Мне надо попи́сать.
Когда Дидье выходит из туалета, жена, оперевшись о лестничные перила, наблюдает, как Бекс командует Джоном и заставляет его собрать кубики.
— Надо бы уборщицу нанять, — говорит муж, уже третий раз за этот месяц. — Я тут подсчитал лобковые волосы на ободке унитаза.
Засохшие мыльные разводы на раковине.
Черная грязь на плинтусах.
Мягкие комки волос по всем углам.
Шоколадка с морской солью и миндалем в ящике.
— Мы не можем себе этого позволить, — говорит жена. — Тогда придется отказаться от миссис Костелло, а я свои восемь часов не отдам.
Она смотрит прямо в его серо-голубые глаза. Муж с ней одного роста, и жена часто жалеет, что Дидье такой коротышка. Это сожаление, интересно, навеяно социумом или эволюцией — наследие, оставшееся с тех самых времен, когда высокий рост позволял дотянуться до висевшей на верхних ветках еды и был жизненно важным преимуществом?
— И все-таки кто-то должен тут прибраться. А то у нас как на автобусном вокзале.
Сегодня она его просить не будет.
Опять напишет буковку «п», перенесет на другой день.
— Кстати, получилось двенадцать. Знаю, у тебя много дел, я все понимаю, но, может, ты бы мыла унитаз хоть иногда. Двенадцать лобковых волос.
* * *
...Солнце красно поутру — моряку не по нутру.
Жизнеописательница
Из ее квартиры океан не видно, но слышно. Почти каждый день с пяти до полседьмого утра жизнеописательница сидит на кухне и под шум волн работает над биографией Айвёр Минервудоттир — полярной исследовательницы, которая изучала гляциологию в девятнадцатом веке и опубликовала свои революционные труды о свойствах пакового льда под именем знакомого мужчины. Про нее нет ни одной отдельной книги — только мимолетные упоминания в других монографиях. У жизнеописательницы уже скопилось огромное количество заметок, есть общая схема, несколько отрывков. Такой рыхлый каркас — не столько слова, сколько дыры. К кухонной стене приклеена скотчем фотография той полки в книжном магазине в Салеме, куда поставят ее книгу. И фото напоминает ей о том, что когда-нибудь она эту книгу закончит.
Жизнеописательница открывает переведенный с датского дневник Айвёр Минервудоттир. «Да, я опасаюсь нападения белого медведя, и пальцы все время болят» [Некоторые подробности в исследованиях Айвёр Минервудоттир позаимствованы из книги Адольфа Грили Handbook of Arctic Discoveries («Справочник арктических открытий»). (Прим. автора.)]. На его страницах оживает давно погибшая женщина. Но сегодня, глядя на дневник, жизнеописательница не может сосредоточиться. Из-за нового лекарства голова ватная и виски ломит.
Она долго сидит в машине, под звуки радио борется с подступающей к горлу тошнотой. Все — уже так опоздала в школу, что черт с ней, с заторможенной из-за «Овутрана» реакцией. На дороге же есть ограждения. В голове пульсирует боль. По лобовому стеклу расползается черное кружево, и жизнеописательница несколько раз моргает, чтобы восстановилось нормальное зрение.
Два года назад конгресс США ратифицировал поправку о личности, которая дарует конституционное право на жизнь, свободу и собственность оплодотворенной яйцеклетке. Теперь во всех пятидесяти штатах аборты запрещены законом. Врачи, которые их делают, могут получить срок за умышленное убийство при смягчающих вину обстоятельствах, а женщины, которые хотят их сделать, — за соучастие в убийстве. По всей стране запрещено ЭКО, ведь из-за поправки нельзя переносить эмбрион в матку, потому что он не может дать на это своего согласия.
Жизнеописательница тихо-мирно преподавала себе историю, когда все это случилось. Проснулась в одно прекрасное утро, а в Америке избрали президента, за которого она никогда не голосовала. Этот человек считал, что женщины, пережившие выкидыш, должны оплачивать похороны своих зародышей; что лаборанта, который случайно уронил пробирку с эмбрионом во время ЭКО, нужно судить за убийство. В деревне для престарелых в Орландо, где живет ее отец, поднялось настоящее ликование. В Портленде люди выходили протестовать. В Ньювилле — как обычно, затхло и тихо.
Секса с мужчиной у жизнеописательницы в последнее время не было, да ей и не хотелось, поэтому оставался только один выход — «Овутран», смазанный синим гелем УЗИ-датчик да золотые пальчики Кальбфляйша. Внутриматочная инсеминация. Немногим лучше кухонной спринцовки — в ее-то возрасте.
Три года назад она записалась в лист ожидания на усыновление. В своем профиле честно и скрупулезно рассказала про работу, квартиру, любимые книжки, родителей, брата (о наркозависимости не упомянула) и прекрасную суровую природу Ньювилла. Загрузила фотографию, на которой выглядела дружелюбной, но ответственной, веселой, но практичной, общительной представительницей верхушки среднего класса. Специально купила для этой фотографии кораллово-розовый кардиган, который потом оставила в корзине для сбора благотворительных вещей рядом с церковью.
Да, ее с самого начала предупредили: биологическим матерям обычно больше нравятся гетеросексуальные пары, чаще белые. Но не всегда же. Ей сказали, что бывает по-разному. А она готова взять ребенка постарше или ребенка, которому требуется особый уход, и это повышает шансы.
Жизнеописательница и не думала, что получится сразу, но в конце-то концов обязательно должно получиться.
Возможно, сначала ей передадут ребенка на временное воспитание, и, если все пойдет хорошо, можно будет его потом усыновить.
И тут избрали нового президента.
И приняли поправку о личности.
И вслед за ней закон 116-72.
И этот закон, известный также как «Каждому ребенку — два родителя», вступит в силу пятнадцатого января, через два с лишним месяца. Он призван «вернуть в американские семьи достоинство, мощь и процветание». Незамужним и неженатым будет официально запрещено усыновлять детей. Для усыновления понадобится не только действующее свидетельство о браке, но и разрешение специального федерального агентства, любые неофициальные взаимодействия в этой области отныне будут считаться преступлением.
Преодолевая вызванное «Овутраном» головокружение, жизнеописательница мелкими шажками поднимается на крыльцо школы и вспоминает, как в старших классах бегала в легкоатлетической команде. «Не падать, Стивенс, не падать!» — кричал ей обычно тренер, когда ноги уже подкашивались.
Она предупреждает своих десятиклассников, чтобы не писали в сочинениях «история учит нас».
— Замшелое клише, которое ровным счетом ничего не значит.
— Но как же так, история ведь учит нас не повторять собственные ошибки, — недоумевает Мэтти.
— Мы можем не повторять собственные ошибки, изучая прошлое, но история — это лишь понятие, сама она ничему никого не учит.
Щеки у Мэтти, белоснежные, с просвечивающими голубыми жилками, заливаются румянцем. Она не привыкла, что ее поправляют, ее легко смутить и вогнать в краску.
Эш поднимает руку.
— Мисс, а что у вас с рукой?
— А? Ты про это, — жизнеописательница опускает задравшийся выше локтя рукав. — Кровь сдавала.
— Такое впечатление, что они из вас несколько литров выкачали, — Эш потирает похожий на пятачок нос. — Вам бы в суд подать на донорскую службу за нанесенное калечье.
— Увечье, — поправляет Мэтти.
— Разувечили вас знатно, мисс.
К полудню в голову снова набивается вата, в висках пульсирует. В учительской жизнеописательница хрустит кукурузными палочками и наблюдает за учителем французского, который вылавливает вилкой розовые трупики креветок из маленькой картонной коробки с надписью «Китайская еда навынос — ресторан “Прекрасный корабль”».
— Креветки определенного вида светятся. Как фонарики в воде, — говорит она ему.
Как же ты будешь воспитывать ребенка одна, если ешь на обед кукурузные палочки из автомата?
— Но не эти же самые креветки, — фыркает Дидье, усиленно работая челюстями.
Он французским не особенно интересуется, зато владеет им в совершенстве, потому что родился и вырос в Монреале. Это как если бы кто-нибудь преподавал детям шагание и сидение. В своих мытарствах Дидье винит жену. Когда много лет назад они только познакомились с жизнеописательницей в учительской за крекерами с мягким сыром, он объяснил:
— Ну, она мне и говорит: «Ты только готовить умеешь, а больше ничего, но уж это-то ты точно сможешь?» — Ну и ici. Je. Suis [Вот я и тут (фр.).].
