Этюд девятый
Бесы спасутся
После этих слов балагурить и налегать на разносолы было уже несколько неуместно. Гости смутились, призадумались, вытерли губы, и разговор приобрел иное направление — отвлеченное и философическое, чему они сами немало удивились.
— А что там, на небесах, хотел бы я знать? — спросил военный в расстегнутом кителе и турецкой феске набекрень, которую он надел с явной целью всех позабавить и забыл снять, хотя на нее уже никто не обращал внимания.
— Для кого-то райские кущи с гуриями, а для иных ад кромешный, — подсказали ему то, что еще немного отдавало недавними смешками и балагурством.
— А когда вы в Крымскую кампанию под пулями, не сгибаясь, стояли, то об этом разве не думали? — спросил Николай Петрович, пресекая насмешки напоминанием о ратных доблестях военного и желая дать ему повод самому ответить на свой вопрос.
— О небесах-то? Не думал. Не до того было под пулями-то…
Военный почувствовал себя неловко оттого, что поставил себя в неравное положение со штатскими, вообще не нюхавшими пороха и потому не способными оценить всю степень грозившей ему опасности. — Это я так, к слову. Извините…
Но штатские есть штатские: его извинения позволили всем почувствовать свое превосходство.
— Раз вам было не до того, то вот мы и объясняем: для одних рай, а для других — кромешный ад.
В разговор вмешался помещик, заслуживший репутацию здешнего философа и стремившийся ее поддерживать круглыми очками и умным видом:
— Но гурии, положим, для мусульман, а вечные муки пошла мода теперь отрицать. Некоторые считают, что и бесы спасутся. Апокатастасис, господа.
Все возмущенно зашумели.
— Ересь.
— Церковь считает это ересью.
— Позвольте, какая же ересь, если один из столпов — сам Григорий Нисский признавал?..
— Ну, это его личное мнение. Церковь не обязана, знаете ли, считаться…
— А вы, Савва Иванович… вы, человек дела, как полагаете? — Николай Петрович не столько интересовался его мнением, сколько заботился о том, чтобы голос дорогого гостя не потерялся среди прочих голосов.
— Полагаю, что каждому по заслугам. Кто ради чего старался — отечеству служил или мошну набивал… — Савва Иванович не был готов к такому разговору и опасался, что, как всегда в подобных случаях, самые искренние его высказывания будут встречены с наибольшим непониманием, враждебностью и неприязнью.
Так оно и оказалось.
— Вам легко говорить, голубчик, с вашими-то миллионами…
— Ну, о мошне-то каждому не грех позаботиться. Особенно если детей целый выводок…
— Выводок, батенька, у гусей…
— Не только, дорогой мой, не только…
— Имея такой капитал, можно и на нужды отечества отстегнуть маленько…
— Господа, господа, прошу вас не забываться… — Николай Петрович старался следить за тем, чтобы в его доме избегали таких непристойных слов, как миллионы и капитал, и чтобы сотрапезниками не было сказано ничего неприятного для гостя.
— Не забываться? — с возмущением отозвался помещик, надоевший присутствующим тем, что имел привычку вечно приставать ко всем со своими бедами и несчастьями. — Да уж как тут забудешься, если семью разоряют и имение — родное гнездо — с молотка пускают за долги.
— Кто же это вас разорил?
— Головин!
— Это какой же Головин?
— А тот самый…
— Тот, что лес по дешевке скупает?
— Именно он. Он! Ваш любезный Головин! — горячился помещик. Он испытывал чувство враждебности к Мамонтову, поскольку Савву Ивановича всячески пытались уберечь от обид, а его самого при этом несправедливо обижали. — Если бесы спасутся, то и он спасется? Сколько кровушки из нас выпил! Кровосос!
— Ну хватит, хватит о Головине! Он всем тут уже надоел. — Князь имел основания опасаться, что имя Головина неким косвенным образом свяжут с его собственным именем.
Так оно и произошло: Николаю Петровичу тотчас припомнили его недавнюю неудачу:
— Надоел — не надоел. А вы ведь тоже, князь, от него пострадали. Дубовую рощу-то не удалось спасти — ту самую, где ваш сын так любил уединяться.
— Ну, не удалось… Признаю. Что ж теперь… — Хозяин дома вздохнул и недовольно нахмурился.
— Спасена роща, — произнес Мамонтов, не называя себя спасителем, чтобы сказанное не восприняли как упоминание о его заслугах. — Не извольте беспокоиться. С Головиным все улажено.
— Ах, вот как? — Князь, за неимением способа иначе выразить свою благодарность, растроганно пожал руку гостю, и в его глазах блеснули счастливые слезы. — Господа, я вас ненадолго покину. Я должен обрадовать этой новостью моего сына. А то Сергей очень страдал, да и Евгений тоже…
Этюд десятый
И вочеловечшася
Князь вернулся не то чтобы вскоре после своего ухода, но так, чтобы не возникала видимость, будто он поступил невежливо, надолго покинув гостей. Лицо его сияло, и ему хотелось сразу же сообщить всем о том, что было этому причиной.
— Если бы вы видели, господа, как обрадовался Сергей, услышав о том, что его любимая роща спасена. Он был просто счастлив. Счастлив, как ребенок.
— Так он и есть ребенок, — возразил кто-то, но князь сделал рукою жест, словно бы понижая на полтона звучащую мелодию.
— Несмотря на возраст — нет… По развитию, по уму, господа, не ребенок. Тем не менее порывисто бросился меня целовать и благодарить, и мне стоило немалого труда объяснить ему, что спасение рощи — не моя заслуга. — Князь намеренно не смотрел в сторону Мамонтова, тем самым усиливая впечатление, что он обращается именно к нему и у него есть нечто большее, нежели обычный взгляд, чтобы выразить всю свою признательность.
Савва Иванович в свою очередь улыбнулся, не глядя на князя и относя свою улыбку именно к нему.
— Браво, браво! — гости зааплодировали, как свидетели столь искренних взаимных чувств, не нуждающихся во взглядах.
— И вы знаете, что он читал, когда я к нему вошел? Я хорошенько не разглядел названия на обложке, но по виду определил, что это творения отцов церкви и, кажется даже, тот самый Григорий Нисский, о котором здесь упоминали. В его-то годы — такие книги. Ведь Сергею еще лишь восемь лет…
— Действительно, развит явно не по годам!
— Вундеркинд!
— Ну, вундеркинды… С годами это проходит. А я надеюсь, что Сергей разовьется и, возможно, станет философом. Конечно, ручаться нельзя, но нельзя и отрицать, что у него блестящие задатки. У нас в роду еще такого не было. Трубецкие, как вам известно, проявили себя на разных поприщах, но философа среди них не встречалось.
— Дай-то Бог!
— Не знаю, не знаю. Хватит нам Чаадаева.
— В Европе таким, как Чаадаев, гордились бы…
— Дай Бог! — дружно поддержали гости. — Правда, есть опасность увлечься ныне столь модным позитивизмом, удариться в базаровщину.
— Будем надеяться, что этого не случится. — Тут только князь посмотрел на Мамонтова, словно он, спасший от вырубки рощу, мог поручиться, что и другие несчастья обойдут семью Трубецких стороной. — Во всяком случае, сейчас Сергей пытается размышлять о Троице и высказывает, на мой взгляд, весьма глубокие мысли.
— Какие же? — оживились гости, каждый из которых в свое время пытался размышлять о том же, но с разным успехом, а иные так и вовсе безуспешно.
— «Сказал Господь Господу моему: “Сиди одесную меня”. В этой строке псалма, на его взгляд, уже угадывается Троица, поскольку псалмопевец Давид называет Господом своего сына — Мессию.
— Какое тонкое чутье у вашего Сергея!
— Или, к примеру, он ссылается на евангельский эпизод, где ученики просят Иисуса: «Покажи нам Отца», Он же отвечает: «Кто видел Меня, тот видел и Отца». Сергей убежден, что здесь тоже присутствует Троица, как и в одном-единственном слове из Символа Веры: «И вочеловечшася».
— Поразительно!
— Для мальчика — необыкновенно.
— В детстве, господа, нас иногда посещают мысли, на какие зрелый ум уже не способен. Я знаю по себе. В детстве мне казалось, что я помню, кем я был до рождения.
— В детстве каждый из нас — Ориген Александрийский.
— Поэтому детьми мы инстинктивно боимся темноты, как боялись ее первобытные люди.
Князь подхватил последнюю реплику, словно она напомнила ему о чем-то способном заинтересовать всех.
— Между прочим, Сергей Тимофеевич Аксаков, который до старости оставался ребенком, имел обыкновение зимой вставать очень рано и ждать, когда развиднеется в окнах. А до этого не принимался ни за какие дела. Об этом он сам мне рассказывал.
Мамонтов был рад услышать что-то об Аксаковых и надеялся, что разговор на этом не прервется, но кто-то из гостей сказал:
— Однако мы засиделись. Пожалуй, пора и честь знать.
— Дома-то нас заждались…
— Наверное, думают, что мы теперь поселились у князя…
Гости стали подниматься с кресел.
— Господа, куда вы торопитесь? Хотя бы не все сразу… — Князь пытался их остановить, но движение было всеобщим, и он лишь едва успевал пожимать на прощание руки и заключать в объятья самых дорогих гостей, в том числе и Савву Ивановича, коего он спросил без всякой надежды: — Может, вы еще немного побудете?
