Иными словами, они дарили мне свои автопортреты, выполненные не в красках, а в слове, на слова же иные из них были истинные искусники. Приведу лишь один пример — Илья Ефимович Репин. О своих критиках он сообщает, что те на него шавкали. Каково! Не лаяли, как шавки из подворотни, а именно шавкали. Вот какие чудеса художники могли творить в слове. Поэтому я не мог развесить автопортреты по стенам, но увековечил их тем, что включил в свои записки.

Да, заглядывали гости Саввы Мамонтова и, шутки ради добавлю, — гости того неведомого Абрама, который некогда увековечил своим именем сельцо Абрамцево (Савва Мамонтов в летописи называл его именно сельцом) — будущее гнездо великих русских художников.

Этюд второй

Пропустил буковку

В те давние времена, о коих я рассказываю, была мода — создавать коммуны, как это описано в романе Чернышевского «Что делать?». Такой вот роман: не только учит, что нельзя сидеть сложа руки, а прямо показывает, что именно надо делать ради служения народу и преобразования общества. Я сам его не читал, поскольку дал себе зарок не прикасаться к творениям двух писателей, в равной степени мне чуждых, — Николая Гавриловича Чернышевского и Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина.

И могу с гордостью сообщить и даже похвастаться, что за всю жизнь — ни страницы. Ни единой страницы, знаете ли, не прочел, хотя многие советовали, нашептывали, подталкивали: прочти, прочти. Убеждали меня, что все зачитываются, а Николая Гавриловича так и вовсе от руки переписывают, поскольку его роман запретила цензура и вообще он для передовых слоев общества — если не псалмопевец, то апостол.

Я же — ни в какую, и все потому, что роман, на мой взгляд, не просто плохой, а попросту никудышный. «Как ты смеешь судить, если не читал?!» — возопиет иной поклонник романа. А мне и читать не надо. Я и без того чую, что это — не вызревший до истинной спелости, зеленый, кислый крыжовник, выращенный незадачливым растяпой-садоводом. Или, иными словами, — один из тех дрянных романов, которые иногда появляются и даже имеют успех, поскольку, словно агитационные листки, расклеенные по стенам, берут не художеством, а злобой дня.

Злоба же — она и есть злоба: в какие бы одежды ее ни рядили, какими бы приправами ни сдабривали, все равно дерет рот, словно горчица.

Вот и коммуны, создававшиеся по примеру, описанному Николаем Евграфовичем… простите, оговорился… Николаем Гавриловичем, конечно (Евграфович у нас Михаил)… так вот эти коммуны — тот же самый зеленый крыжовник. Или выросшая дичком на обочине дороги, ведущей в Самарканд или Бухару, хурма, от которой вяжет рот, и хочется ее, не разжевав, тотчас выплюнуть.

А ведь какой был угар, какой ажиотаж: достойнейшие люди, благородные сердца, истинные энтузисты лихорадочно создавали эти коммуны. Тут читатель поспешит меня одернуть: вы, мол, в таком важном слове нечаянно буковку пропустили. Надо бы написать не энтузисты, а энтузиасты. Да, каюсь, читатель, буковку я пропустил, но пропустил — намеренно, поскольку энтузиаст, воспитанный на Гофмане и немецких романтиках, найдет себе лучшее применение, нежели создавать коммуны по примеру героев и героинь Чернышевского, далеких от реальной жизни.

Скажем, те же швеи — они ведь женского пола. А чтобы женщины ужились в одной коммуне, не перессорились и не выцарапали друг дружке глаза — такое мог вообразить себе лишь бедный Николай Евграфович, и на этот раз не поправляй меня, читатель, дай и мне насладиться причудливым гибридом из двух имен, как автор романа услаждался своими бесплодными фантазиями.

И еще у меня вопросец напоследок, может, праздный и пустяковый, а может, и по существу. Допустим, все у наших женщин сладилось, создали они коммуну и коллективными усилиями, так сказать, вымыли полы, вытерли пыль, смахнули по углам паутину и добились небывалой чистоты. Все блестит и переливается. Извините… гм… а тараканы? Их ведь ни мойкой, ни чисткой не взять, не уничтожить, из щелей не выковырять. Они к любой отраве приспособятся и еще здоровее будут.

Стоит лечь спать и свечу задуть, и они по чистому-то шасть, шасть и поползли. Поползли даже еще с большим удовольствием, чем по грязному. Только замахнешься, чтобы его прихлопнуть, а уж он сиганул и убег. И как тут быть? Как совместить возвышенные идеалы и благородные идеи с обыкновенными прусаками? Бить их чем попадя, но ведь это значит дать волю гневу. Незаметно давить с улыбкой на лице, но ведь это лицемерие, от коего вы так стремитесь избавиться.

Так что тараканы для коммун и артелей опаснее, чем сыщики и шпионы, подосланные Третьим отделением.

Однако хватит о женщинах: есть и другие примеры, и прежде всего — превосходный художник Крамской, поддавшийся соблазну учредить (учудить) коммуну, из которой вышли потом передвижники. Столь же известна коммуна писателя Василия Слепцова, ученика Чернышевского, насаждавшего на почве тогдашней России экзотические оранжерейные растения — коммунистические ячейки жизни, коллективного труда, обобществленной собственности и прочее, прочее.

Ну и иные ячейки, коммуны, артели (в том числе и толстовские) — числа им нет.

К чему я все это говорю? С одной-единственной целью — подчеркнуть, что Савва Мамонтов ни о какой коммуне, обобществлении собственности, равноправии женщин и не помышлял, а создавал кружок, не имевший ни устава, ни писаной программы. Во всяком случае, я ничего подобного не видел и при мне Савва Великолепный никакой программы из сейфа не доставал и не зачитывал.

Хотя любил почитывать мне кое-что из своих писаний. Он ведь был и драматург, и поэт, свои драмы и комедии ставил на сцене. Писанием же программы откровенно пренебрег — не пожелал морочить ею гостивших у него художников.

И никаких уставов им не навязывал. Живете и живите себе в свое удовольствие: предоставлял всем полную свободу. Хочешь — в абрамцевском Яшкином доме, хочешь — снимай жилье неподалеку или вообще уезжай (проваливай). И многие надолго уезжали, исчезали, и никто им за это не пенял и не выговаривал. Не было на них никакой строгой и бескомпромиссной Веры Павловны, чтобы осудить за предательство, а была кроткая и добрая Елизавета Григорьевна, которая всех любила, всем прощала, поскольку осуждать-то и не умела.

Что ж, получается, кружок Мамонтова и вовсе лишен идеи? Не совсем. Идея была — выражать своим творчеством национальное начало, служить русскому искусству, возрождать отечественные ремесла и народные промыслы. Но все это получалось как-то само собой, без программных речей и лозунгов.

Попросит Елизавета Григорьевна мужа (я сам был свидетель): дай, пожалуйста, денег на столярную мастерскую. И тот дает, особо не вникая, кто и чем там будет заниматься, какие узоры вытачивать, какие кружева долотом и стамеской выделывать. Ему ближе другое: живопись, скульптура, учрежденная им впоследствии частная опера, к которой жена относилась с холодком и даже некоей неприязнью. И на это были свои причины, о коих я еще скажу…

Словом, при всей важности идеи кружок объединяло нечто иное, а именно… (читатель наверняка ждет чего-то особенного — тех же словесных узоров и кружев, я же скажу по простоте, как оно есть) русская жизнь. Да, та самая русская жизнь, о которой сказано кем-то (слышал от художников): «Русская жизнь и грязна, и слаба, но как-то мила». В этом простом и милом очаровании русской жизни — самая суть.

И в Абрамцевском кружке это все прекрасно понимали, и прежде всего великолепный Савва Мамонтов. Вот уж был бонвиван — любитель застолий, винных возлияний, всяческих причуд и вообще всего, что скрашивает жизнь. Поэтому на Остоженке ему так нравился доходный дом купца Филатова — тот, что под рюмкой (причуда архитектора). Хотя справедливости ради замечу, что бонвиван — не совсем точное определение, ведь Мамонтов мог и пострадать и много страдал под конец жизни, разорился, попал в тюрьму, куда его вели пешком через весь город, на виду у прохожих. И все равно — оскорбленный и униженный — жил. И, проходя по Остоженке, неизменно указывал на этот дом, только жалел, что рюмка — опрокинутая. Водочки (водчонки в драной юбчонке, как он говорил) в нее не налить.

Да, некоторые в страдании только страдают, а Савва Иванович — умудрялся жить. Жизнь была его языческим богом, была всегда на первом месте — может, потому, что это место не было занято Богом истинным. Хотя кто поручится за истину, и египтяне, к примеру (помню по гимназии) во всех своих бесчисленных богах видели проявление Единого божественного начала.

На этом умолкаю, поскольку больше о сем предмете ничего сказать не могу. Да и, пожалуй, не надобно.