Этюд седьмой

Карлик Фотинька

Ефим Максимович скрылся в доме, а гости отправились осматривать окрестности: Савва Иванович впереди как вожатый — прокладывал дорогу по весенней распутице, Кукин со своим биноклем семенил следом за ним, а Елизавета Григорьевна, слегка замешкалась и поотстала, озабоченно приподнимая подол платья и выбирая сухие места, куда ступить, чтобы не промочить ноги. В лесу же отставать нельзя: мигом ухватит леший или лесная шишига. Вот она и почувствовала, что кто-то взял ее за руку маленькой, цепкой ручкой, похожей на обезьянью лапку.

От страха дыхание в ней замерло и сердце остановилось. Даже перекреститься рука не поднялась. Хотела позвать мужа, но в горле встал ком, мигом пересохло и голос пропал. Испуганно отдернула руку, боязливо глянула через плечо вниз, а там — карлик. Ростом с аршин, головка не больше репы, и все на нем маленькое, по особой мерке сшитое — и сапожки, и шубейка, и шапка.

Но корзинка в руках преогромная, чуть ли не волоком приходится тащить.

В целом же ни дать ни взять — мальчонка деревенский. Но лицо — стариковское, все в морщинах.

— Господи! Ты кто? Откуда взялся?

Тот по-солдатски выпрямился, руки по швам — герой, только медали на груди не хватает. Доложился, как в строю, перед высшим командованием:

— Фотинька я. Здешний недоросток. С виду мальчонка, по годам же старичок.

— А отец твой кто?

Тот промолчал, будто не расслышал.

— Кто отец, спрашиваю? — Елизавета Григорьевна наклонилась к нему, как учительница к ученику, добиваясь от него ответа.

— Нету отца. Помер.

— Ну а кто он? Кто? Из деревенских?

Фотинька смерил ее глазами, насколько она заслуживает доверия, чтобы ей ответить и не соврать. И, хотя не очень хотелось отвечать, все же сказал:

— Бывший колдун. Порчу на всех насылал. Вот Бог и наказал его тем, что двоих детей прибрал, а мне, третьему, росту убавил.

— Ты мне сказки про колдунов не рассказывай. Меня на это не возьмешь. Что ты здесь делаешь, в лесу? — Она выпрямилась и заслонилась ладонью от ударившего в глаза солнца.

— Сморчки собираю по вырубкам. — Показал ей корзину, наполовину наполненную сморчками, похвастался добычей.

— Все собрал или нам немного оставил? И много их, сморчков этих?

— В этом году, пожалуй, много. К войне понавыперло.

— Ладно тебе. Еще накаркаешь. Без войны проживем.

— Как Бог даст… — Фотинька, хоть и мал ростом, правой ручкой осенил себя размашистым крестом.

Елизавета Григорьевна не так широко, но тоже перекрестилась.

— А что это за вырубки ты помянул? Кто смеет здесь лес рубить, столетние дубы?

— Кто купил, тот и смеет. Головин тишком озорует.

— Опять этот Головин! Уже житья от него нет! Неужели никто не заступится за дубовую рощу?

— Из наших, тутошних, так никто. Господа Трубецкие, правда, пытались. Сынок их Сергей уж очень эту дубовую рощу любил. Гулял здесь часами. Поди, о чем-то своем мечтал. И, когда порубку увидел, с ним чуть ли не припадок сделался, так сильно опечалился. Вот родители его и пытались заступиться за рощу. Но они ж не хозяева, а так… сочувствующие, не при деньгах.

— А Головин — хозяин?

— Софья Сергевна ему лес продала. На вырубку. Скоро здесь ни одного сморчка не останется — не то что белого или красноголовика. Дубы столетние все под корень изведут, не помилуют. Капитал, как саранча, все выжирает.

— Ишь ты, какой философ. Раз продала, то почему же тишком?

— А потому, что Головин все ей еще не выплатил. Должок за ним. И немалый должок. А денег-то на сей момент и нетути: то ли пропил, то ли в карты проиграл.

На этом месте рассказа Елизавета Григорьевна подумала, что хорошо бы Савве Ивановичу послушать, какие тут дела творятся.

— Вот что, милый, пойдем-ка к моему мужу. Он бывалый и опытный человек. Ты ему все подробно расскажешь.

И, взяв Фотиньку за обезьянью лапку, повела его, как поводырь ведет слепого.

Этюд восьмой

Выступает с критикой капитала

Они вместе, ускорив шаг, догнали Савву Ивановича и Кукина. Да те и сами поджидали Елизавету Григорьевну и высматривали ее за сквозящим на солнце орешником. Еще немного и отправились бы на розыски, но тут она сама появилась, да не одна, а с карлой, правда, не длиннобородым, как его обычно изображают, а бритым, лишь с нежной порослью на морщинистом личике.

— Вот, познакомьтесь. Фотинька. Здешний грибник и философ-мудрец. — Про отца-колдуна она, чуждая суеверий, не упомянула.

Савва Иванович с преувеличенным старанием нагнулся и даже козырьком приставил ко лбу ладонь, чтобы получше разглядеть философа, словно тот и сам был не больше гриба, спрятавшегося под елкой.

— Мудрец? А сапог-то продран — вон палец торчит. — Савва Иванович уличающим жестом указал на торчащий из сапога палец, и Фотинька мигом застыдился — спрятал ногу за ногу. — И о чем же он мудрует, сей философ?

Елизавета Григорьевна дала ответ, сопровождаемый вздохом учительницы, снисходительной к шалостям и проказам ученика, но вынужденной перед директором показать свою строгость:

— Выступает с критикой капитала…

— Марксист, стало быть?..

— Не знаю, какой он марксист, но грех такой — критиковать — есть.

— А тут и знать ничего не надо. Раз критикует, значит, натуральный марксист. — Савва Иванович судил с убежденностью, поскольку когда-то и сам был причастен — если не к марксистам, то к критикам начальства и участникам студенческих волнений.

— Небось под надзором полиции состоишь? — Кукин собрался тоже поучаствовать в допросе.

— Никак нет. Не состою, — по-солдатски доложил Фотинька и состроил плаксивую мину.

— Смотри у меня. А то ишь… призрак бродит по Европе.

Савва Иванович решил, что хватит страху нагонять, и спросил незадачливого марксиста:

— А какую работу можешь делать — помимо того что капитал обличать?

— Работу? Я, барин, всякую работу могу. — Фотинька сразу признал в Савве Ивановиче хозяина. — Ей-богу, всякую. Ты не смотри, что я такой маленький. Я верткий, ухватистый и ловкий.

— А учился чему?

— Грамоту знаю. Меня господа грамоте учили.

— Какие господа? Аксаковы?

— Малость и Аксаковы учили, а все больше Трубецкие. Я у них служил.

— Кем служил-то?

— Карлой. Забавлял их. Они меня гостям любили показывать. Ну и по дому управлялся, прислуживал. Даром хлеб не ел.

Елизавета Григорьевна на ухо мужу шепнула, что Трубецкие пытались спасти от вырубки дубовую рощу, купленную Головиным.

Савва Иванович удивился, что о дубовой роще ничего не знал. Сводчик, сватавший усадьбу, скрыл от него, умолчал. Выпитая за здоровье Мамонтовых бражка язык ему не развязала.

— А разве Софья Сергеевна продала? — тихонько спросил он жену, но Фотинька, чуткий на ухо, услыхал и вместо нее ответил:

— Продала, продала. Как есть продала. Я это, барин, точно знаю.

— Значит, не спасти теперь рощу? — Савва Иванович, по свойственному ему упрямству и привычке все делать вопреки уговорам, хотел услышать, что дубовую рощу не спасти, и лишь после этого начать спасать.

Фотинька уловил в нем это желание. Сообразуясь с ним, и ответил, повторил главное из того, о чем минуту назад говорил Елизавете Григорьевне:

— Головин за лес еще не расплатился. Должок за ним. И немалый. Может, и спасете.

— Значит, дубовая роща еще не перешла в его собственность. Так надо спешить с покупкой и всеми делами, — сказал Савва Иванович, и Кукин воспринял это как призыв немедленно садиться в сани и мчаться на станцию.

— Вперед! — Он как всегда готов был первым устремиться на приступ.

Но Савва Иванович понимал спешку не так, чтобы сейчас же куда-то бежать, а так, чтобы еще глубже во все проникнуть и все обмозговать.

— Надо… надо спешить, — повторил он задумчиво, не двигаясь с места.

— Поспешайте. Трубецким не удалось, так, может, вам повезет. — Фотинька заметил, что Кукин чуть было не раздавил под собой гриб, и, отодвинув его ногу, сорвал сморчок и бросил в корзину.

— Тут не везение. Тут все надежды на капитал, а ты его критикуешь, леший…

— Смотря в чьих руках он, капитал-то… — Фотинька уже немного льстил Мамонтову, как своему будущему хозяину.

— Вот именно. Пойдешь ко мне служить? В Москву тебя возьму, хотя и здесь работы много… Впрочем, ты верткий, ухватистый и ловкий. Поэтому и там и здесь поспеешь.

— А жалование мне будет? — Фотинька отряхнул руки, словно для того, чтобы не запачкать вручаемое ему жалованье.

— Будет тебе жалованье. Никого еще не обижал и тебя не обижу. Держи. — Савва Иванович протянул ему рубль. — Это тебе аванс.

Фотинька подышал на него, вытер о шубейку и сунул за щеку, как самую сладкую конфету.

— Спасибо вам от меня большое. — Он высоко поднял над головой руку, показывая, при своем малом росте, как велика его ответная благодарность.

— Покажи, где тут дубовая роща, куда нам идти…

— А вон там… — Фотинька махнул своей обезьяньей лапкой в нужном направлении. — Прямо, прямо, а потом, возле Ведьминой кочерги, свернете.

— Что еще за Ведьмина кочерга?