— Снова понимаю вас и ценю, что в мире еще остались порядочные люди, поэтому я прерываю допрос и продолжу его завтра утром. — Фома Фомич нажал латунную кнопку электрического звонка.

— Но… — заерзал на стуле Джотто.

Однако начальник сыскной оборвал его:

— Ничего не хочу слышать, эту ночь вам придется провести у нас в гостях. Сожалею, но другого выхода у меня нет.

По звонку явился дежурный.

— Этого в камеру! — распорядился фон Шпинне.

— Господин полковник… — Кондитер уже не ерзал, он вертелся на стуле и делал жалостливое лицо.

— Слушать ничего не хочу. Да и вы тоже посидите, подумайте, соберитесь с мыслями. Может быть, до вас в конце концов дойдет, что вам сейчас выгоднее всего говорить правду и ничего, кроме правды. А пока отдыхайте. Все! — Начальник сыскной сделал отмашку рукой, показывая дежурному, чтобы он увел Джотто.

После того как кондитера увели, в кабинет тихо вошел Кочкин.

— Нет-нет, Меркуша, не садись. У тебя полно дел!

— Что за дела?

— Мне нужен этот мальчик, как его там, Марко. И нужен немедленно!

— Уже поздно… — начал Кочкин.

Однако начальник сыскной на дал ему договорить.

— Какие, к черту, поздно или рано, когда речь идет об убийстве! Он мне нужен немедленно, понимаешь, немедленно! Судя по тому, что мне сказал кондитер, этот мальчик… ему что-то известно, может быть, он знает отравителя!

Не говоря больше ни слова, Кочкин умчался выполнять поручение фон Шпинне.



Глава 8

Самоубийство

Кочкина не было долго. Фома Фомич уже начал беспокоиться, поглядывая с тревогой на темнеющее за окнами небо. Чтобы добраться до кондитерской, чиновнику особых поручений нужно не более четверти часа: десять минут в самой кондитерской и четверть часа на обратную дорогу. Получается, плюс-минус сорок минут. А со времени его ухода прошло полтора часа. Начальник сыскной хотел уже сам отправиться на Почтовую. Рука потянулась к латунной кнопке электрического звонка, но тут послышались быстро приближающиеся к кабинету шаги. Меркурий едва переступил порог, а Фома Фомич, глядя на его сосредоточенное лицо, понял: случилось что-то из ряда вон выходящее.

— Что? — почти прокричал фон Шпинне.

— Посыльный Марко мертв!

— Как это случилось?

— Он отравился.

— Что значит отравился?

— Похоже на самоубийство…

— На самоубийство?! Ты думаешь, что говоришь? Какое самоубийство может совершить десятилетний, или сколько ему там, ребенок?

— Да я тоже в это самоубийство не верю. Уж больно там все белыми нитками шито. Но Алтуфьев склоняется к тому, да что там склоняется, — возмущенно воскликнул Кочкин, — он просто уверен, что это самоубийство!

— Алтуфьев, — мрачно проговорил начальник сыскной. — Ну что ж, не будем его в этом разубеждать. Я даже знаю его дальнейшие действия. А кстати, Марко не оставил после себя какой-нибудь записки, проливающей свет на то, зачем он это сделал?

— В том-то и дело, что оставил…

— Какой предусмотрительный мальчик. И что же он в ней пишет?

— Просит прощения, что отравил Скворчанского, ну и прочих.

— Значит, просит прощения. Уж больно все идеально получается. А скажи мне, Меркуша, где это все произошло? Я имею в виду самоубийство.

— Да есть там у них, в кондитерской, небольшой чуланчик…

— Яд нашли?

— Да, полупустая склянка стояла возле Марко.

— Хорошо бы эту склянку заполучить, чтобы предъявить Джотто, — мечтательно проговорил начальник сыскной.

— Я ее с собой привез, — тихо сказал Кочкин.

— Как? И Алтуфьев не возражал?

— Да он поручил доктору Викентьеву исследовать яд и склянку вручил ему. А я тихонько поговорил с доктором и предложил ему яд пересыпать в другую посуду, а пустую склянку передать мне.

— Нет слов! Ну, вы там, я надеюсь, осторожно все сделали, а то, не ровен час, можно и самому отравиться, — с опаской в голосе проговорил Фома Фомич.

— Так все доктор сделал, я туда и не лез, а он-то уж знает, как с ядами обращаться, — сказал Кочкин и, чуть подумав, добавил: — И еще, никаких следов борьбы, ничего, что могло бы указывать на то, что Марко кто-то отравил…

— Меркурий Фролыч, какие следы борьбы при отравлении? Ты вслед за Алтуфьевым глупости не повторяй. Отравление — это дело тихое, незаметное, яд обычно подмешивают и жертву об этом в известность не ставят. Так, скорее всего, поступили и с мальчиком, угостили чем-нибудь, и все. Эта смерть говорит о том, что знал Марко какую-то тайну, но какую? Это он унес с собой в могилу. А склянку, стало быть, возле тела мальчика не случайно оставили. Алтуфьеву известно, что Джотто у нас?

— Известно.

— И как он на это отреагировал? — спросил все еще хмурый от неприятной новости фон Шпинне.

— Смеялся, говорил, что не с того конца вы, Фома Фомич, за дело взялись. Что подводит вас чутье.

— А он, значит, с того? И чутье у него, как у волка. Молодец, что тут скажешь! И он, я так понимаю, даже не собирается допросить Джотто?

— Нет. Джотто, как он думает, здесь ни при чем, так зачем попусту языком болтать?

— Верно, зачем попусту болтать? Перед Алтуфьевым сейчас другая задача, для него важно увязать горничную Канурову и Марко в одно целое…

— Как это?

— Мы же знаем, что Яков Семенович с трудом признает свои ошибки, а горничная — это его ошибка. Вот он и постарается сделать их соучастниками, и это может получиться. Суди сам: отравленные бисквиты в дом Скворчанского принес посыльный, он передал их в руки горничной, горничная единственная, кто остался в живых. Это может произвести впечатление на суд. Если осталась в живых, значит, виновата. Что ни говори, а бытуют у нас еще такие мнения. Да и потом, самоубийство Марко успокоит общественное мнение, что сейчас крайне важно. Как ни крути, а все происшедшее на руку Алтуфьеву. Он может и медаль получить…

— А мы что получим?

— Ничего! Да и зачем она тебе нужна, медаль, а, Меркуша? С этими медалями столько хлопот. Пусть уж Алтуфьев их носит, они ему нужнее, они его возвысят в собственных глазах. Да и потом, это все, как ни странно, и нам на руку. Да! И не надо на меня таращиться. Это выгодно и нам, потому что настоящий отравитель успокоится. Решит, что все, никто его не ищет, ну и как-нибудь выдаст себя.

— А вдруг не выдаст?

— Тогда нам придется его искать. Но в любом случае мы его найдем, в этом я не сомневаюсь. Ты не думал, как нам заполучить предсмертную записку, которая осталась после Марко? — переключился на более насущное Фома Фомич.

— Думал!

— И что?

— Да вот она! — Кочкин вынул из кармана сложенный вдвое обрывок темно-бежевой оберточной бумаги и протянул начальнику сыскной.

— Ты меня не перестаешь удивлять! Как тебе это удалось? — восхищенно уставился на своего помощника фон Шпинне.

— Выпросил у Алтуфьева до завтра…

— А что сказал?

— Сказал, к нам попала записка, написанная на такой же бумаге. Возможно, ее написал Марко.

— Молодец! Ну, тогда не будем откладывать в долгий ящик — сличим почерки, — сказал начальник сыскной и вынул из стола папку, в которой у него хранился листок, написанный посыльным Марко. Фома Фомич положил обе бумажки рядом на столе и попросил чиновника особых поручений взглянуть на них. Не нужно было быть графологом, чтобы понять — предсмертную записку писал другой человек.

— Нет, это рука не Марко! — воскликнул Меркурий Фролович.

— А я в этом и не сомневался. Когда будешь возвращать записку Алтуфьеву, не говори ему об этом.

— А может, не будем возвращать?

— Нет, надо вернуть. Нам с тобой дурная репутация ни к чему. Да и потом, кто знает, может быть, еще придется обращаться к Алтуфьеву. Если мы сейчас не вернем записку, то в следующий раз он вряд ли пойдет нам навстречу. Более того, зная следователя, боюсь, что он и другим расскажет, как мы с ним непорядочно поступили. Нет, и еще раз нет, записку нужно вернуть.

— Это я понял — нужно вернуть, — кивнул Кочкин. — Я не понял, что при этом нужно сказать?

— Скажи правду.

— То есть? — удивился Меркурий.

— Скажи, что почерк не совпал.

— Но вы сказали пока не говорить об этом Алтуфьеву…

— Нет! — мотнул головой полковник. — Алтуфьев не должен знать, что предсмертную записку писал не Марко. А то, что этот почерк с чем-то там не совпал, об этом сказать можно.

— Хитры вы все-таки, Фома Фомич, — заметил Кочкин.

— Служба у нас такая. Если в нашем ремесле не хитрить, то цена нам — четверть копейки в базарный день! — весело ответил на замечание чиновника особых поручений фон Шпинне.