— Нет, этого не может быть! Я же говорил, что это не яд!

— А как же дозировка? Вы, наверное, забыли свои слова о дозировке?

— Нет, это средство, даже если его подмешать много, не действует быстро. Для того чтобы человек умер, нужно время, может быть, несколько дней…

— Вы хотите сказать, что его отравили чем-то другим?

— Всех отравили чем-то другим, — тихо проговорил Джотто. — И почему вы, господин полковник, решили, что это самоубийство? Может, его отравили?

— О, да вам нужно не пончики выпекать, а служить в полиции, господин Джотто, — заметил с легкой иронией начальник сыскной. — А потому самоубийство, что Марко оставил после себя предсмертную записку, в которой признался в отравлении Скворчанского, кухарки и нищего на паперти Покровской церкви. Вы ведь знаете почерк вашего посыльного?

— Да! — кивнул Джотто.

— Значит, легко можете его опознать. Вот, взгляните! — Фома Фомич вынул из папки предсмертную записку. — Вам видно оттуда?

— Да, я хорошо вижу!

— Но я все-таки подойду. — Начальник сыскной вышел из-за стола и поднес записку Джотто, однако в руки отдавать не стал. — Итак, посмотрите внимательно и скажите: это писал Марко?

Было не совсем понятно, для чего фон Шпинне понадобилось это опознание почерка. Он ведь и без того знал, что предсмертную записку Марко написал кто-то другой. Кондитер долго смотрел, потом поднял на Фому Фомича глаза, в которых тот заметил слезы, и утвердительно кивнул.

— Что значит ваш кивок? — спросил начальник сыскной.

— Да, это его почерк.

— Вы уверены?

— Уверен! — спокойно ответил Джотто, прямо и открыто глядя в глаза Фоме Фомичу.

«А ведь я бы ему поверил, если бы точно не знал, что эту записку написал не посыльный. Ох и хитер же итальянский кондитер, ох и хитер!» — подумал начальник сыскной, а вслух сказал:

— Ну, вот теперь все встало на свои места. А то я терялся в догадках: Марко написал, не Марко, но если вы говорите, что это его почерк, то теперь мои последние сомнения улетучились. Но для того чтобы ваше опознание имело юридическую силу, у меня к вам будет большая просьба: написать все это на бумаге. Подсаживайтесь сюда, к этому столику. Вот вам листок и ручка, пишите.

— Как писать? — обмакивая перо в чернильницу, спросил Джотто.

— Пишите: Я, Джузеппе Джотто, год рождения, подданство, подтверждаю, что предъявленная мне предсмертная записка, написанная на темно-бежевой бумаге, которая в нашей кондитерской, название кондитерской, используется для упаковки готовой продукции, действительно написана рукой моего посыльного Марко… у него есть фамилия?

— Наверно, есть, но я, к сожалению, ее не знаю.

— Хорошо, пишите: моего посыльного Марко… Написали? Теперь в двух словах набросайте его словесный портрет: рост, возраст, цвет волос, особые приметы, если есть. Понимаете меня?

Кондитер кивнул и стал писать. Когда закончил, начальник сыскной взял бумагу, широкими взмахами поводил ей в воздухе, просушивая чернила, и быстро пробежал взглядом ровные строчки.

— У вас красивый почерк! Я бы даже сказал запоминающийся. Вот здесь поставьте свою подпись и сегодняшнюю дату.

После того как Джотто дописал, что потребовал Фома Фомич, последний снова взял в руки бумагу, но на этот раз очень внимательно все прочел. Без замечаний сунул ее в папку, поднял глаза на кондитера и весело сказал:

— Я сейчас отлучусь на какое-то время.

— Значит, я свободен? — спросил Джотто.

— Конечно, вы свободны! Но хочу попросить вас задержаться, пока я не вернусь. Нет, не в камере, вас сейчас отведут в другую комнату, где вы к моему приходу составите список всех ваших работников. Помните, о чем мы говорили? Вот и хорошо. Все равно его придется писать рано или поздно, но лучше раньше.

— А после того как я составлю список, вы отпустите меня?

— Разумеется! Да у нас и нет никаких оснований вас здесь держать, по крайней мере, пока нет. Но повторюсь: вы выйдете из сыскной только после моего возвращения.

Фон Шпинне вызвал дежурного и объяснил, что нужно сделать.

— И еще! — остановил он его в дверях. — Если Кочкин где-то поблизости, скажи ему, чтобы зашел.

Не прошло и нескольких минут, а чиновник особых поручений уже сидел в кабинете Фомы Фомича.

— Вот теперь можно вернуть предсмертную записку посыльного Алтуфьеву, — сказал фон Шпинне Кочкину.

— Тогда я помчался…

— Нет, Меркуша, мы с тобой помчимся вместе.

— Вы думаете, я не найду дорогу? — неуклюже пошутил чиновник особых поручений.

— Нет, я хочу поговорить со следователем, — ответил начальник сыскной, не обращая внимания на иронию своего подчиненного.



Глава 10

Разговор фон Шпинне со следователем

Алтуфьев был немало удивлен, когда фон Шпинне вместе с Кочкиным прибыли в судебную управу. Таких визитеров он сегодня не ждал, да если говорить честно, он их не ждал никогда. Следователь был человеком неглупым и понимал: если начальник сыскной полиции самолично явился сюда, то ему что-то нужно. И это, скорее всего, связано с делом Скворчанского.

— Фома Фомич! Какими судьбами? — Алтуфьев быстро вышел из-за стола и шагнул сыщикам навстречу.

— Вот с Меркурием Фроловичем решили навестить вас да заодно вернуть предсмертную записку посыльного, — пожимая руку следователю, ответил фон Шпинне.

— Проходите, проходите. Весьма рад, присаживайтесь. Кабинетик-то у меня, как видеть изволите, тесноват, но думаю, что разместимся. Вы, Фома Фомич, вот сюда, — разыгрывая гостеприимство, следователь указал на стоящий перед столом дубовый, обитый дерматином стул, — а вы, Меркурий Фролыч, сюда, — чиновнику особых поручений был предложен немецкий табурет с раскоряченными ножками.

Рассадив гостей, Алтуфьев вернулся на свое место.

— Прежде всего, Яков Семенович, — начал фон Шпинне, — хочу поблагодарить вас…

— Да помилуйте, за что? Что же такого достойного вашей благодарности я сделал? — громко говорил следователь и с любопытством заглядывал в глаза начальнику сыскной, на душе его было как-то неожиданно радостно, и он, и он не понимал, откуда эта радость.

— За то, уважаемый, что вы предоставили нам вот это, — начальник сыскной вынул из кармана сюртука сложенную вдвое темно-бежевую бумажку и протянул следователю.

— Ах вот вы о чем… — беря записку, сказал Алтуфьев, — стоило ли беспокоиться, могли отослать с нарочным. Кстати, Меркурий Фролыч говорил вчера, что вам нужно было сличить почерк этой записки с какой-то другой. И каковы результаты?

— Почерки, Яков Семенович, не совпали.

— Жаль, очень жаль! — проговорил, растягивая слова, следователь, и было совсем непонятно, что его печалит. — Выходит, ничем я вам и не помог?

— Напротив, дело даже не в помощи, а в отношениях. Другой бы ни за что не согласился передать улику, найденную на месте преступления, третьему лицу, — серьезно проговорил начальник сыскной.

Следователь прищурился: к чему ведет его гость, может он хочет сказать, что Алтуфьев нарушил правила?

— Нет, я не это хочу сказать, — отмахнулся фон Шпинне.

— Что? — не понял следователь. Сидящий рядом Кочкин тоже не понял и удивленно глянул на Фому Фомича.

— Вы сейчас подумали, что я пришел обвинить вас в нарушении правил.

— Но откуда вы знаете, о чем я подумал? — спросил Алтуфьев, на лице которого можно было с легкостью прочесть испуг и недоумение, больше, конечно, испуг.

— Я, видите ли… — начальник сыскной слегка понизил голос, — я, видите ли, в некотором роде умею читать мысли.

— Но разве возможно читать мысли? — Следователь выпрямился и недоверчиво посмотрел на фон Шпинне.

— Ну, ваши же я прочел.

«А я вот сейчас возьму и скажу, что думал о другом!» — мелькнуло в голове Алтуфьева.

— А сейчас вы хотите сказать, что думали о другом.

— Это невероятно! — воскликнул Яков Семенович и совсем не к месту засуетился, задвигал на столе бумагами, передвинул фаянсовую чернильницу, потом поставил ее на место.

— Да, но хочу заметить, что я могу читать мысли только тогда, когда наши с собеседником взгляды встречаются, — чтобы несколько успокоить следователя, проговорил фон Шпинне.

— Да? — с некоторой долей облегчения в голосе сказал Алтуфьев и тут же перевел взгляд на Кочкина.

— Ну да мы отвлеклись. — Начальник сыскной окинул взглядом кабинет. — Еще хочу сказать вам, уважаемый Яков Семенович, что вы оказались правы…

— В чем? — коротко зыркнул Алтуфьев на Фому Фомича и тут же отвел взгляд.

— Горничная Канурова… Скажу честно, я поначалу не верил в ее виновность, а теперь понял, это она отравила бисквиты. Да больше и некому!

— Я это, Фома Фомич, сразу понял! — обрадованно воскликнул следователь. — Вот как только увидел ее, Канурову эту, — Алтуфьев ткнул указательным пальцем в пространство, — сразу же в голове: тут-тук — она! И кухарку она отравила, потому как знала она что-то, вот и поплатилась за это знание жизнью. Ведь верно сказано: «Во многой мудрости много печали…»

— Я вот только… — начальник сыскной снова понизил голос, — я вот только не могу понять: кто отравил нищего в Покровской церкви?

— Да и я этого понять не могу, — честно признался Алтуфьев.