— И кто же, по-вашему, истинный отравитель? — тихо спросил начальник сыскной.

— Известно кто, только я говорить не буду! — резко махнул рукой купец.

Начальник сыскной, потирая подбородок, какое-то время молча смотрел на Кислицына, потом сказал:

— Ну, если вы все сами знаете, то я вам для чего понадобился? Идите к прокурору, к председателю судебной палаты, подавайте петицию, называйте в ней настоящего виновного, и дело с концом.

— Да были мы уже и у прокурора, и у председателя…

— Ну и что вам там сказали?

— К вам послали. Идите, говорят, к фон Шпинне, если сможете уговорить за это дело взяться, то что ж, так тому и быть, а не уговорите, Алтуфьев будет! — хмуро ответил купец.

— Кого подозреваешь, Кислицын? Если фамилию мне не назовешь, дальнейшего разговора у нас не будет, понял?

— Понял, — пробормотал купец.

— Ну, так кого подозреваешь? Ты глазами-то не виляй, отвечай прямо! — начальник сыскной говорил сухо, отрывисто и смотрел при этом на купца по-змеиному — не мигая.

«Правду люди говорили, — думал сидевший перед Фомой Фомичом Кислицын, — от такого не спрячешься, такой всю твою требуху насквозь видит и не смотрит, а десятидюймовые гвозди прямо в душу забивает. Эх, правду люди говорили…»

— Джотто! — разлепив толстые губы, несмело проговорил купец.

— Почему Джотто?

— Так ведь Скворчанский его бисквитами отравился, стало быть, он и виноват, стало быть, его и надобно в арестный дом сопроводить… ведь, не ровен час, еще кого-нибудь отравит!

— В арестный дом, говоришь, сопроводить… — Начальник сыскной задумался, взял в руки лежащую на столе вилку, ковырнул что-то в стоящей перед ним тарелке и после минутного раздумья спросил: — Тебя как зовут-то, купец Кислицын?

— Иван Васильевич…

— Ну вот и скажи мне, Иван Васильевич, раз пришел… — Начальник сыскной снова оставил вилку, но на этот раз ее не бросил, а тихо положил на край тарелки. — Зачем, по какой такой причине Джотто убивать Скворчанского? Назови хотя бы одну причину.

— Не знаю… — после непродолжительного раздумья ответил купец.

— Вот видишь, не знаешь. А почему не знаешь, ты мне можешь ответить? Не можешь. Зато я могу. Ответ очевиден — таких причин нет в природе! Я слыхал о вашем противоборстве с Джотто. Знаю также, что городской голова был на его стороне, а из этого следует, что хозяин «Итальянских сладостей», быть может, единственный в городе человек, который был кровно заинтересован, чтобы голова долго жил и здравствовал. И вдруг ни с того ни с сего он берет и убивает своего благодетеля. Тебе это не кажется странным, Иван Васильевич?

— Так ведь — инородец, их рази поймешь… они порой такое отчебучат…

— Ничего они не чебучат! — оборвал купца полковник. — Они такие же люди, как и мы с тобой. В них столько же дерьма и столько же крови. Они так же, а может быть и лучше нас, понимают, что выгодно, а что невыгодно. И вот Джотто убивать Скворчанского было невыгодно. Понимаешь? Невыгодно!

— А кому же тогда выгодно? — спросил Кислицын.

— Хороший вопрос. Странно, что именно ты мне его задаешь… — с улыбкой на губах проговорил Фома Фомич.

— Почему?

— Потому, — лицо начальника сыскной снова сделалось серьезным, — что смерть Скворчанского выгодна тебе и твоим сотоварищам по цеху, которые сейчас стоят на улице и пялятся на нас в окно. Видишь, как дело-то поворачивается. Еще пять минут назад ты — грозный обвиняющий, а сейчас — уже кроткий обвиняемый.

— Но это неправда! — испуганно проговорил Кислицын, до конца не понимая, говорит фон Шпинне серьезно или шутит.

— Верно, это не правда, это — логика. И, следуя этой логике, в арестный дом нужно сопроводить не Джотто, а всех вас. Посадить под замок да суток трое без еды, а потом уж и правда появится. Ты мне поверь, она всегда на третьи сутки появляется. Ты же не будешь отрицать, что тебе, Василию Ивановичу Кислицыну, купцу какой гильдии? Купцу первой гильдии намного выгоднее смерть Скворчанского, чем тому же Джотто?

— Ну…

— Не надо напрягаться, я тебе сейчас все сам объясню. Что получает итальянец от смерти Скворчанского, кроме неприятностей, да и каких неприятностей — он все теряет: прежде всего покровителя, дело, с которого кормится, ведь кто будет ходить к нему в кондитерскую после случившегося? Кроме самоубийц — никто! Да и потом, за отравление полагается каторга. И ради всего этого мягкотелый, изнеженный в средиземноморском климате итальянец идет на преступление? Никогда не поверю! Да вижу по глазам, что ты тоже не веришь… Ведь так, не веришь?

— Ну не верю, — проговорил Кислицын, рассудив, что лучше согласиться.

— Идем дальше. А что от смерти головы получаешь ты?

— Ничего! — торопливо, скороговоркой выпалил купец.

— А вот это как раз и есть неправда. От смерти Скворчанского ты… вы все, — начальник сыскной кивнул в сторону окна, — получаете много. Первое, — Фома Фомич принялся загибать тонкие длинные пальцы, и изумруд в платиновой оправе блеснул на правой руке, — кондитерская Джотто теряет покровителя. Второе, она теряет клиента. И третье, Джотто попадает под следствие, а потом, возможно, и на каторгу! Все! Черные тучи расступились, небо снова голубое…

За спиной фон Шпинне раздалось деликатное покашливание, и к столику подошел хозяин трактира Иван Евграфович Дудин, плотный, гладко выбритый мужчина средних лет. Лицо у Ивана Евграфовича было озабоченным.

— Что, братец? — спросил начальник сыскной.

— Гляжу, ко второму не притронулись, может быть, эта, невкусно?

— Нет-нет, все отменно, просто заболтался.

— Так, может, эта, сменить тарелочку, остыло все давно?

— Спасибо за беспокойство, однако не стоит. Так съем.

Кивая и пятясь, Дудин ушел. А Фома Фомич снова вернулся к прерванному разговору:

— Ну что, согласен со мной, Иван Васильевич?

Всякое мог ожидать купец Кислицын, которому по жребию выпало идти от имени татаярских кондитеров с просьбой к начальнику сыскной, но то, что он в мгновение ока сделается виноватым и, более того, даже поверит в это, такого он не ожидал… Правду люди говорят про фон Шпинне — змей, настоящий змей!

— Согласен, — кивнул купец.

— По-прежнему хочешь, чтобы я расследованием занялся, или пусть уж Яшка Алтуфьев ковыряется, горничную пытает да на нее всех собак вешает? — широко улыбнулся Фома Фомич, сверкая белыми ровными зубами.

— Да, пусть уж, эта, Яков Семенович, пусть Яков Семенович! Ему виднее будет, может, и правда, что горничная отравила… Да, скорее всего, она, кто же еще? Вот так если рассудочно подумать — горничная, больше некому!

— Ну, если у тебя все, то можешь идти, а я буду обед заканчивать.



Глава 4

Новое отравление

Несколько дней спустя

Фома Фомич вышел из сыскной, сел в полицейскую пролетку и велел кучеру Касьяну, бородатому мужику исполинского размера, ехать на Прокловскую.

— Знаешь кухмистерскую Кислицына?

— Так точно, ваше высокоблагородие, знаю! — пробасил Касьян.

— Вот туда и правь. Подвезешь меня, только остановишься не у самого входа, а чуть поодаль… ну, да ты в курсе.

— Так точно, в курсе.

Всю дорогу к Прокловской ехали молча, когда прибыли на место, Касьян остановил лошадь, как и было велено, — чуть поодаль, и, повернувшись к фон Шпинне, тихо сказал:

— Вон дом серенький, в два этажа…

— Вижу, — кивнул начальник сыскной, оглядывая улицу.

— На первом — шесть окон с розовыми занавесками. Это и есть кухмистерская Кислицына…

— А отчего вывески нет? — спросил фон Шпинне.

— Дом угловой, она с другой стороны, там же и вход.

Фома Фомич выбрался из пролетки и, глядя на кучера, сказал:

— Жди меня здесь и не вздумай заняться извозом! Не смотри на меня невинными глазами, я все знаю.

— Да было всего лишь один раз, и то знакомая попросила…

— Было три раза, три! И это то, что я знаю. На самом деле их, может быть, и больше.

— Три! — кивнул кучер.

— Значит, было больше, если ты так быстро согласился.

— Нет-нет, три раза! — убеждал кучер начальника сыскной, похлопывая себя по груди раскрытой огромной ладонью. — Вот как на духу…

— Хорошо, пока оставим, но имей в виду: поймаю с поличным — сурово накажу.

Глядя на этот разговор со стороны, можно было подумать — высокий, щегольски одетый господин в светло-серой пиджачной паре и соломенном канотье торгуется с извозчиком.

Оставив пролетку и хмурого кучера, начальник сыскной не спеша направился к заведению купца Кислицына. Обогнув угол, оказался у входной двери. Тут же с Фомой Фомичом поравнялся неприметный человек в платье мастерового, замедлил шаг, едва заметно кивнул и пошел дальше. Это был полицейский агент, ведущий наружное наблюдение за кухмистерской. Таким способом он сообщил, что хозяин заведения на месте.

Полковник приоткрыл дверь. Придержал, чтобы не звякнул колокольчик, и, переступив порог, оказался в просторном светлом зале, где приятно пахло свежей выпечкой. По правую руку располагался буфет с огромным брюхастым самоваром на кривых ногах. Влево уходил узкий, но длинный зал с десятком накрытых белыми скатертями столиков.

В заведении было пусто, даже буфетчик куда-то отлучился. Фома Фомич подошел к витрине со сладостями. Провел по стеклу пальцем и остановил напротив пирамидки вафельных рожков. Поднял голову — не появился ли буфетчик, в заведении по-прежнему было пусто.