— Опять тебя ругали?

Квансок, рассердившись еще больше, проворчал:

— Скажете тоже, мама. Кто смеет меня ругать? Что я у вас балбес какой-нибудь, что ли?

Позже, когда ложились спать, жена тихо сказала мужу, словно уговаривая его:

— И чего ты все время шумишь? Прямо как маленький ребенок. Стыдно же.

— Чего, чего? Опять начинаешь?.. — Квансок так рассердился, что на лице выступили красные пятна.

— Позавчера тоже, когда фотографировались, раскомандовался. Все же только смеются над тобой.

— Ну и пусть смеются, от меня не убудет. А вот ты-то что лезешь ко мне? Работаешь, работаешь, как ишак, целый день, приходишь усталый домой, а тут ты со своими нотациями. И что за жизнь… — Жена в ответ только улыбнулась.

Каждый вечер в конторе управы ярко горела карбидовая лампа. Там собирались деревенские парни. Кто-то играл в шахматы, кто-то — в шашки, а кто-то — в кости. Квансок, вернувшись из города, обязательно привозил какие-нибудь новости: то вновь открылась английская школа и директор там такой-то такой-то; а сегодня он узнал, что начальником отдела образования города назначили старого интеллигента, который окончил педагогический институт в Японии и все это время скрывался в верхней деревне. В следующий раз сообщал о том, что снова начали работать школы и что под эгидой ООН открылся университет, в котором Инхван, возможно, будет преподавать историю; что один их общий знакомый перебежал на Юг и теперь служит в Национальной армии в звании капитана, а другой работает в Промышленном банке… Иногда Квансок с таинственным выражением на лице сообщал о том, что сын мельника, который служил в северокорейской армии, скрывается где-то недалеко и всем надо быть начеку, а иногда, не скрывая гордости, просто кричал, что передовые части Национальной армии уже вышли к горам Пэктусан, к самым горам Пэктусан… Тогда деревенские парни с радостным удивлением восклицали: «Это надо же!» — и с криками «ура!» шумно обсуждали эту новость. Потом в соответствующее время открывалась дверь управы, появлялись двое вооруженных винтовками людей и кричали, что пора менять часовых у сарая. Тогда двое других оставляли шахматы и шли сторожить арестованных. На этот раз была очередь Инголя и Тучхиля, младшего брата Тучхана, — они были напарниками, обоим было по шестнадцать лет, и с будущего года они должны были вернуться в школу.

Уже миновала середина осени, и холодная луна клонилась к западу в центре узкого неба. Вдалеке лаяли собаки. Дул довольно холодный ветер. Двое парней поднимались в гору по дороге, тянувшейся средь буйно растущих лиственниц. Каждый раз, когда с шумом налетал очередной порыв ветра, их охватывала какая-то непонятная тоска. Оба не заметили, как дошли уже до сарая, где сидели арестованные, а внизу в просвете, открывшемся между горами, виднелась вся в огнях деревенская улица, а дальше сверкало огнями и море. Боже мой! Какая красота! Неожиданно на глаза Инголя навернулись слезы, и, казалось бы, без всякой видимой причины душа наполнилась одновременно и радостью, и грустью.

— Эй, Тучхиль. — Инголь вдруг со спины обнял своего друга.

— Ты чего? С ума сошел?

— Нет, ты послушай, что скажу. У меня такое чувство, что все, что случилось с моей семьей — сначала нас выгнали из деревни, а теперь мы вернулись, — произошло будто бы во сне. Как ты думаешь, в деревне к нам ведь неплохо относятся? Да? Мы же вернулись к себе домой, что тут такого? И все-таки мне кажется, что люди за спиной осуждают нас, видимо, мы вернулись, куда не надо было возвращаться, и мне поэтому очень обидно. И смешно тоже. Представляешь, что сегодня случилось? Утром к нам в дом пришла жена бывшего председателя партийной ячейки из нижней деревни и принесла рис, совсем немного. Она сказала, что это с нашей земли, и, плача, просила прощения. Нам-то какая разница — с нашей земли или не с нашей. Зачем принесла… Потом просто разрыдалась, сказала, что муж ее сбежал, и умоляла простить их за содеянные грехи. И все плакала, плакала и просила прощения… Так стало жалко ее. В чем уж они так провинились? Мы сначала растерялись, потом стали ее успокаивать и просили забрать рис. Однако она еще сильнее заплакала и продолжала просить прощения за их смертный грех. Все это меня просто взбесило: вот зачем пришла? Какой такой страшный грех они совершили?! Мы такие же люди, как они, и просто вернулись в родную деревню, чтобы по-прежнему жить вместе с ними. Все в прошлом, и мы не держим ни на кого обиду. Поэтому, когда эта женщина принесла нам этот несчастный рис и умоляла о прощении, мне стало очень грустно. Я подумал, что мы вернулись не в свою, а в какую-то другую деревню. Ты понимаешь, о чем я говорю? Это так тяжело. Понимаешь? А там улица сияет огнями, как же все это красиво!

Рассказывая об этом случае, Инголь разволновался, но, увидев, что Тучхиль его внимательно слушает, подумал, что он настоящий друг.

Тучхиль действительно слушал Инголя, и ему казалось, что он его вроде бы понимает, однако на самом деле толком так ничего и не понял. В ночной тьме перед глазами Тучхиля всплывало милое светлое лицо тетушки Инголя (жены Инхвана), а вместе с ним и лицо его старшего брата Тучхана, который был втайне в нее влюблен. Вот дурак-то! В этот момент он даже улыбнулся. Но с другой стороны, неплохо было бы иметь такую симпатичную родственницу, как у Инголя. Да и рассказ друга показался ему вполне симпатичным, не стоящим таких уж переживаний, о которых говорил Инголь. Тучхиль усмехнулся и слегка небрежно бросил в ответ:

— Ты чего так разволновался-то. Все нормально, я бы на твоем месте вообще не беспокоился.

У Тучхиля была своя забота. При коммунистах он был одним из руководителей пионерской организации, и до сих пор где-то в глубине души оставалось неприятное чувство страха. Ему очень хотелось рассказать кому-нибудь обо всем и попросить прощения, тем более что в городе, как он слышал, действовала какая-то организация Си-Ай-Си, занимавшаяся преследованием коммунистов. К тому же Квансок, когда хотел подшутить над Тучхилем, говорил, что существует некий приказ о составлении списка руководителей пионерской организации. Хотя это было неправдой, Тучхиль всякий раз очень пугался: «Ой, это правда?» — и хвостом ходил за Квансоком, прося его рассказать об этом поподробнее. Тогда Квансок, делая вид, что он очень занятой человек, говорил:

— Слушай, отстань от меня. Все будет нормально, я постараюсь и не включу тебя в этот список. Так что ничего не бойся, а лучше занимайся делами деревни.

После этих слов Тучхиль успокаивался и давал себе обещание активно заниматься делами деревни, только плохо представлял себе, что надо делать. Но проходило несколько дней, и все снова повторялось: Квансок снова пугал Тучхиля страшным приказом, а Тучхиль снова целый день хвостом ходил за Квансоком и просил не включать его в этот список. Квансок, успокаивая Тучхиля, снова говорил, что сам решит все проблемы и чтобы тот ни о чем не беспокоился.

Вспомнив все это, Тучхиль неожиданно сказал:

— Знаешь, оказалось, нельзя доверять дяде Квансоку. — И продолжал невнятно бормотать о чем-то своем. Инголь, делая вид, что слушает, кивал головой: видимо, это интересная история, только вот разобраться в ней нелегко. Продолжая кивать головой, Инголь подумал, что Тучхиль все-таки довольно глуповат.

Из сарая, который они сторожили, время от времени доносился то кашель, то слышалось какое-то шевеление. Инголь незаметно для себя задремал. Тучхиль, который все еще продолжал говорить, заметив это, спросил:

— Спишь, что ли?

Очнувшись, Инголь про себя улыбнулся: «Кажется, я задремал» — и в этот момент в его голове возникла неожиданная мысль, которая его очень удивила: все, что они сейчас делали, то есть, вооруженные деревянными винтовками, караулили своих же односельчан, выглядело как какая-то детская игра. Чтобы прогнать эту мысль, Инголь заставил себя посмотреть туда, где сияла огоньками деревенская улица, торопливо повторяя: «Как красиво. Как красиво». Однако и огни, если на них долго смотреть, постепенно превращались в простые святящиеся точки и тоже казались ненастоящими, а будто бы игрушечными. А вот редкие звезды над ними сразу стали крупными и засверкали отчетливо и ярко. Тучхиль между тем, ни о чем не догадываясь, продолжал свой незатейливый рассказ, по деревне сновали люди, и перед управой еще долго горел свет. Однако луна уже катилась к закату.

Когда пришла следующая смена караульных, то, к своему удивлению, обнаружила, что дверь сарая открыта, а Инголь и Тучхиль оживленно рассказывают арестованным о теперешней обстановке в деревне, поют песни и с сознанием своего превосходства разъясняют, что такое демократия, а арестованные, в свою очередь, совершенно ошарашенные, сидят с широко открытыми глазами. На следующий день вся деревня, обсуждая это событие, гудела, как растревоженный улей.

Через некоторое время войска Национальной армии оставили деревню. Бежать, сев на пароход, идущий в Пусан, удалось только Квансоку и Тучхану, однако Квансок по-прежнему вел себя довольно самоуверенно, видимо, потому, что в свое время он был не кем-нибудь, а помощником главы управы по внешним делам.