Мы спотыкаемся на ступенях лестницы, но все-таки нам удается дотащить отца до кареты без приключений. Мальчишки честно сдержали слово. Вокруг них собралась целая толпа детей, не меньше двадцати, и все они ползают по сиденьям, а кто-то даже забрался на спину Джинджера. Холодный ночной воздух, еще недавно казавшийся мне неприятным, теперь проливается как бальзам, изгоняющий ядовитые пары опиума. Я жадно вдыхаю, пока мы с Картиком усаживаем отца в карету. Брюки Тома цепляются за дверцу и рвутся по шву. И от этого я сама как будто разрываюсь на части. Все, что я держала в себе — разочарование, одиночество, страх, подавляющая печаль, — все разом выплескивается в потоке слез.

— Джемма?

— Не… не смотри… на меня! — всхлипываю я, отворачиваясь. — Все это так ужасно… так ужасно… и во всем только я виновата!

— Ты ни в чем не виновата.

— Виновата! Если бы я не была вот такой, матушка не умерла бы. А отец никогда не стал бы вот таким! Я погубила его счастье, его жизнь! И…

Я резко умолкаю.

— И что еще? — настойчиво спрашивает Картик.

— Я воспользовалась магией, пытаясь его вылечить…

Я боюсь, что Картик рассердится, но он молчит.

— Мне невыносимо видеть, как он страдает! Но что толку во всей этой силе, если я ничего не могу сделать с ее помощью?!

Я снова заливаюсь слезами. К моему огромному удивлению, Картик осторожно отирает их ладонью с моих щек.

— Merra mitra yahaan aaiye, — тихо, напевно произносит он. — Я плохо знаю хинди, но мне понятно, что он сказал: «Иди ко мне, подруга». — Я в жизни не знал более храброй девушки, — добавляет он по-английски.

Он оставляет меня в покое до тех пор, пока слезы не иссякают. Я чувствую себя спокойной и чистой, как всегда после хорошего плача. По другую сторону Темзы Биг-Бен отбивает два удара. Два часа ночи.

Картик помогает мне поудобнее устроиться рядом со спящим отцом.

— Счастливого Рождества, мисс Дойл.

Когда мы добираемся до дома, мы видим в окнах яркий свет, — это, безусловно, дурной знак. Том ждет в гостиной. И теперь невозможно скрыть от него происшедшее.

— Джемма, где ты была до такого часа?! И почему на тебе моя одежда? И что ты сделала с моими лучшими брюками?

Картик входит в комнату, поддерживая отца, насколько это вообще возможно.

— Отец! — вскрикивает Том, приходя в ужас при виде полуодетого родителя, одурманенного опиумом. — Что случилось?

Я начинаю говорить, и слова несутся пугающим потоком:

— Мы нашли его в опиумном притоне. Он провел там двое суток. Картик хотел сообщить тебе, но мне не хотелось, чтобы в клубе узнали, это же скандал, вот я и… и…

Заслышав шум, является миссис Джонс, на ее голове все еще красуется высокий накрахмаленный чепчик, а значит, и она тоже не ложилась спать.

— Что-то случилось, сэр? — спрашивает она.

— Мистер Дойл заболел, — отвечает Том.

Взгляд миссис Джонс дает понять, что она прекрасно знает: Том лжет, но тем не менее она начинает действовать.

— Я сейчас же приготовлю чай, сэр. Следует ли послать за доктором?

— Нет! Достаточно чая, благодарю вас, — резко бросает Том. И зло смотрит на Картика. — Теперь я сам справлюсь.

— Да, сэр, — отвечает Картик.

Я теряюсь, не зная, к кому шагнуть — к Картику или к брату. Но в итоге, конечно же, я помогаю Тому и миссис Джонс уложить отца в постель. Я снимаю одежду Тома, соскребаю с себя пыль и сажу восточного Лондона и надеваю ночную сорочку и халат. Потом я отправляюсь на поиски Тома. Он сидит в гостиной, глядя на огонь. Он по одному берет прутики, слишком маленькие, чтобы давать тепло, переламывает их пополам и методически скармливает жадному пламени.

— Мне очень жаль, Том, ты уж меня прости… Я просто не знала, что тут еще можно сделать, — говорю я.

Наверное, Том начнет сейчас рассуждать, что я опозорила семью, что я никогда больше не выйду из этого дома…

Еще одна веточка летит в огонь. Она потрескивает и шипит в языках пламени и превращается в пепел. Я не знаю, что сказать.

— Я не в силах его вылечить, — говорит Том так тихо, что мне приходится напрячься, чтобы расслышать его слова. — Предполагается, что медики руководствуются наукой. Предполагается, что они должны знать ответы на все вопросы. Но я не могу даже помочь собственному отцу победить обуревающих его демонов.

Я прислоняюсь к дверному косяку, откидывая назад голову, чтобы затылком почувствовать крепкое, устойчивое дерево, как будто оно способно помочь мне удержаться на этой земле и не унестись куда-то в дикие глубины.

— Ты найдешь способ, со временем.

Мне хочется, чтобы в голосе звучала уверенность. Но ничего не получается.

— Нет. Наука мне не помогла. Ничто не поможет.

Он опускает голову и обхватывает ее руками. Я слышу странный сдавленный звук. Том изо всех сил сдерживает слезы, но ему это не удается. Мне отчаянно хочется подбежать к нему, крепко обнять, рискуя вызвать гнев и отвращение…

Но вместо того я тихо поворачиваю ручку двери и ухожу, предоставив Тому спасти лицо и ненавидя себя за это.

ГЛАВА 36

Меня будит отдаленный звон церковных колоколов. Рождественское утро. В доме тихо, как в морге. Отец и Том еще спят после долгой тяжелой ночи, и бабушка тоже решила не спешить с подъемом. Проснулись лишь слуги и я.

Я быстро одеваюсь и тихонько направляюсь к каретному сараю. Картик сонный, и вид у него просто чудесный.

— Я пришла извиниться за прошедшую ночь, — говорю я. — И поблагодарить тебя за то, что помог отцу.

— Каждый человек время от времени нуждается в помощи, — отвечает Картик.

— Кроме тебя.

Он ничего не говорит в ответ. Вместо слов он протягивает мне что-то, кое-как завернутое в лоскут ткани.

— Счастливого Рождества, мисс Дойл.

Я изумлена.

— Что это такое?

— А ты открой.

В свертке я нахожу маленький клинок, размером всего-то с большой палец мужчины. А рукояткой клинку служит крошечная, грубовато вырезанная фигурка многорукого человека с головой буйвола.

— Это Мегх Самбара, — поясняет Картик. — Индийцы верят, что он дает защиту от врагов.

— А я думала, ты не интересуешься никакими обычаями и традициями, кроме правил Ракшана.

Смутившись, Картик засовывает руки в карманы и раскачивается с пятки на носок.

— Он принадлежал Амару.

— Тогда ты не должен с ним расставаться, — говорю я, пытаясь вернуть ему странный кинжал.

— Эй, поосторожнее! — Картик отпрыгивает назад, опасаясь лезвия. — Он маленький, но очень острый. И тебе он может понадобиться.

Мне неприятно напоминание о том, что я обязательно должна сделать.

— Хорошо, я буду всегда держать его при себе. Спасибо.

Я замечаю лежащий на столе второй маленький сверток. Мне ужасно хочется узнать, не подарок ли это для Эмили, но я не могу позволить себе подобного вопроса.

— Сегодня рождественский бал у миссис Уортингтон? — спрашивает Картик, запуская пальцы в путаницу своих густых волос.

— Да, — киваю я.

— И чем вы там занимаетесь, на этих балах? — застенчиво интересуется Картик.

— Ох, — вздыхаю я. — Это очень тяжелая работа: приходится постоянно улыбаться и говорить о погоде и о том, как все чудесно выглядят. Потом еще будут легкий ужин и закуски. И, само собой, танцы.

— Я никогда не бывал на балах. Я даже не знаю, как танцуют бальные танцы.

— Мужчинам не слишком трудно этому научиться. А женщина должна уметь двигаться вслед за мужчиной и при этом не наступать ему на ноги.

Картик поднимает руки, как бы обнимая невидимую партнершу.

— Примерно так? — спрашивает он, кружась по комнате.

— Немножко медленнее, — говорю я. — Да, вот так.

Картик произносит сладким тоном:

— Полагаю, леди Как Вас Там, у вас было много визитеров с тех пор, как вы прибыли в Лондон?

— Ох, лорд Надменность, — отвечаю я в тон ему, — представьте, я получила так много визитных карточек от самых замечательных людей, что мне пришлось поставить две фарфоровые чаши, чтобы их сложить.

— Две чаши, говорите?

— Две чаши.

— Какое неудобство для вас и для вашей коллекции фарфора! — хохочет Картик.

Он так чудесно выглядит, когда смеется…

— Мне бы хотелось увидеть тебя в черном смокинге и белом галстуке.

Картик останавливается.

— Думаешь, я мог бы выглядеть как важный джентльмен?

— Да.

Он кланяется мне.

— Могу я пригласить вас на танец, мисс Дойл?

Я приседаю в реверансе.

— Ох, разумеется, лорд Надменность.

— Нет, — мягко возражает Картик, — могу ли я сам пригласить тебя на танец?

Он и правда предлагает мне потанцевать. Я оглядываюсь по сторонам. В доме все спят. Даже солнце дремлет под плотным одеялом серых туч. Вокруг никого, но кто-нибудь может появиться в любое мгновение. В голове звучит отчаянный голос, предостерегая: «Ни в коем случае! Это неприлично! Неправильно! Что, если вас кто-нибудь увидит? И как насчет Саймона…»

Но руки сами решают за меня, они поднимаются навстречу Картику, едва замечая утренний рождественский холод.

— А… э-э… твоя вторая рука должна лежать на моей талии, — говорю я, глядя на наши ноги.

— Так? — спрашивает он, кладя ладонь мне на бедра.

— Выше, — хриплю я. Его ладонь передвигается к талии. — Вот так, да.

— Теперь что?

— Теперь танцуем, — говорю я, и от моего дыхания в воздухе плывет легкое облачко белого пара.

Сначала он кружит меня медленно и неловко. Между нами такое расстояние, что вполне поместился бы и третий человек. Я внимательно смотрю на наши ноги, которые движутся так близко друг от друга… и оставляют следы на тонком слое опилок.

— Мне кажется, дело пошло бы лучше, если бы ты не отстранялась так, — говорит Картик.

— Но полагается держаться именно так, — отвечаю я.

Он привлекает меня ближе к себе, гораздо ближе, чем это допустимо. И теперь расстояние между его грудью и моей уж слишком мало. Я невольно оглядываюсь, испугавшись, но вокруг никого нет, никто нас не видит, кроме лошадей. Рука Картика скользит с моей талии к пояснице. Он все кружит и кружит меня, и его ладонь согревает мою спину, а вторая рука сжимает мои пальцы, и у меня вдруг начинает кружиться голова.

— Джемма, — говорит Картик, и мне приходится посмотреть в его чарующие карие глаза. — Я должен кое-что сказать тебе.

Нет, он не должен этого говорить. Он все погубит, разрушит! Я резко отступаю, рука сама собой прижимается к животу, я как бы пытаюсь поддержать себя…

— Ты в порядке? — спрашивает Картик.

Я слабо улыбаюсь и киваю.

— Холодно, — говорю я. — Пожалуй, мне лучше вернуться домой.

— Но сначала я должен тебе сказать…

— У меня еще так много дел, — перебиваю его я.

Он протягивает мне кинжал-амулет. Наши руки соприкасаются, и весь мир как будто задерживает дыхание, а потом губы Картика, теплые, нежные, касаются моих губ. Я словно внезапно попала под летний дождь, такое у меня ощущение.

— Пожалуйста, не надо…

— Это потому, что я индиец? — спрашивает Картик.

— Конечно, нет, — удивляюсь я. — Я вообще никогда не думала о тебе как об индийце!

Его как будто ударили. Потом он откидывает голову назад и хохочет. Я не понимаю, что я сказала такого смешного. Он смотрит на меня так жестко, что я чувствую, как у меня разрывается сердце.

— Значит, ты никогда не думала обо мне как об индийце… Что ж, это огромное облегчение для меня.

— Я… я совсем не в этом смысле… я и не думала…

— А вы, англичане, вообще никогда не думаете.

Он направляется в глубь конюшни, а я спешу за ним.

Мне и в голову не приходило, что это может прозвучать настолько оскорбительно. Но теперь, с большим запозданием, я понимаю, что Картик прав, что в глубине души я считала само собой разумеющимся, что могу быть совершенно откровенной и свободной с Картиком, потому что… потому что он индиец, а значит, между нами ничего не может быть. И что бы я ни сказала сейчас, все будет ложью. Я все запутала, все испортила.

Картик начинает собирать в заплечный мешок свои скудные пожитки.

— Куда ты собрался?

— К Ракшана. Пора мне занять свое место. Начать дальнейшее обучение и продвижение.

— Пожалуйста, не уходи, Картик! Я не хочу, чтобы ты уходил…

Это самые честные слова, произнесенные мной за последнее время.

— Что ж, могу только посочувствовать.

Служебные помещения оживают. Слуги двигаются, как маленькие механические фигурки на часах.

— Тебе лучше уйти домой. И не будешь ли ты так любезна передать вот это Эмили от меня? — ледяным тоном произносит Картик. Он протягивает мне второй подарок, и сверток настолько небрежен, что я вижу — это «Одиссея». — Скажи ей, мне очень жаль, что я не могу и дальше учить ее читать. Ей придется поискать кого-нибудь другого.

— Картик, — начинаю я и тут вдруг вижу, что он оставил мой давний подарок стоять возле стены. — А крикетную биту ты не хочешь забрать?

— Крикет. Такая английская игра! — говорит он. — Прощайте, мисс Дойл.

Он закидывает мешок за спину и уходит, растворяясь в утреннем свете.

ГЛАВА 37

К полудню лондонские улицы наполняются сплошным звоном колоколов, призывающих всех и каждого в церкви. Бабушка, Том и я сидим на жесткой деревянной скамье, а над нами текут в воздухе слова преподобного, вольно пересказывающего священные тексты.

— И потом Ирод, тайно призвавший волхвов, тщательно расспросил их о времени появления звезды. А потом послал их в Вифлеем, сказав: «Идите туда и как следует поищите среди малых детей; когда же найдете его, дайте мне знать, чтобы я тоже мог прийти и поклониться ему».

Я оглядываю церковь. Вокруг меня склоняются в молитве головы. Люди выглядят довольными. Счастливыми. В конце концов, это же Рождество.

На неровно освещенном витраже изображен ангел, принесший благую весть. У его ног — коленопреклоненная Мария, с трепетом слушающая божественного посетителя. На ее лице написаны благоговение и страх, она ошеломлена даром, о котором не просила, но который ей тем не менее придется принять. И я гадаю, почему нигде не описаны ее ужасные сомнения.

— И когда Ирод понял, что волхвы посмеялись над ним, впал в крайний гнев, и послал за волхвами, и приказал уничтожить всех младенцев в Вифлееме и его окрестностях…

Почему нигде нет картины, на которой изображалась бы женщина, говорящая: «Нет, извините, мне такой подарок не нужен. Можете забрать его обратно. Я предпочитаю быть простой овечкой, о которой кто-то заботится, и заниматься домашними делами, и я не желаю быть какой-то святой провозвестницей».

Вот такой витраж мне бы очень, очень хотелось увидеть.

Луч света просачивается сквозь стекла, и ангел кажется пылающим, как само солнце.

Мне позволено провести день с Фелисити и Энн, чтобы бабушка и Том могли заняться отцом. Миссис Уортингтон ищет наряды для малышки Полли, отчего у Фелисити отвратительное настроение, под стать моему собственному. Только Энн искренне наслаждается этим днем. Ведь это первое на ее памяти Рождество, которое она проводит в настоящем доме, да еще и собирается на бал, у нее голова кругом идет от всего этого, и она терзает нас бесконечными вопросами.

— А я должна украсить волосы цветами и жемчугом? Или это уж слишком дурной вкус?

— Дурной вкус, — бормочет Фелисити. — Я вообще не понимаю, почему мы должны брать ее в свой дом. Я бы сказала, что есть куча куда более подходящих родственников.

Я сижу возле туалетного столика Фелисити и расчесываю волосы щеткой, подсчитывая движения, при каждом взмахе щетки видя перед собой полные боли глаза Картика…

— Шестьдесят четыре, шестьдесят пять, шестьдесят шесть…

— Они с ней носятся, как будто она настоящая принцесса, осчастливившая нас визитом, — ворчит Фелисити.

— Но она очень хорошенькая малышка, — не подумав, заявляет Энн. — Я вот думаю, нужны ли духи? Джемма, а Тому нравятся девушки, которые пользуются дерзкими ароматами?

— Ему нравится запах конюшни, — огрызается Фелисити. — Ты можешь изваляться в навозе, тогда точно завоюешь его любовь.

— Ты слишком сердита сегодня, — недоумевает Энн.

Мне не следовало с ним танцевать. Я не должна была позволять ему целовать меня. Но я хотела, чтобы он меня поцеловал… А потом я его оскорбила.

— Ох, какая же скука! — фыркает Фелисити, направляясь к кровати, заваленной чулками, нижними юбками, шелковым бельем.

Похоже, все содержимое платяных шкафов Фелисити вывалено сюда на всеобщее обозрение. И все равно она никак не может найти что-нибудь подходящее.

— Никуда я не пойду! — заявляет вдруг она.

В раздражении она падает на кушетку, ее халат распахивается, шерстяные чулки сползли до самых лодыжек. Она и думать забыла о том, чтобы держаться с подобающей скромностью.

— Но этот бал дает твоя мать, — напоминаю я. — Ты должна там быть. Шестьдесят семь, шестьдесят восемь…

— Мне нечего надеть!

Я широким жестом обвожу кровать и снова принимаюсь считать.

— А почему ты не хочешь надеть какой-нибудь из тех туалетов, что твоя матушка заказала для тебя в Париже? — спрашивает Энн.

Она держит в руках платье и прикладывает его к себе так и эдак. Потом делает легкий реверанс, как бы благодаря невидимых сопровождающих.

— Они ужасно буржуазные! — огрызается Фелисити.

Энн проводит рукой по водянисто-голубому шелку, по бусинкам, которыми расшита изящная линия выреза.

— А мне вот это очень нравится.

— Вот и надевай его сама.

Энн отдергивает руку, словно обжегшись:

— Да я в него и не влезу.

Фелисити фыркает:

— Влезла бы, если бы не лопала по утрам столько лепешек.

— Да при чем тут это… Просто это было бы оскорблением для платья.

Фелисити вскакивает со вздохом, скорее похожим на стон или рычание.

— Зачем ты это делаешь?

— Делаю что? — не понимает Энн.

— Принижаешь себя при каждой возможности!

— Я просто говорю то, что есть.

— Нет, неправда! Ведь так, Джемма?

— Восемьдесят семь, восемьдесят восемь, восемьдесят девять… — отвечаю я.

— Энн, если ты будешь постоянно твердить, что ты ничего не стоишь, люди могут в конце концов в это поверить!

Энн пожимает плечами и возвращает платье в свалку на кровати.

— Люди верят в то, что они видят.

— Так сделай так, чтобы они видели другое!

— Как?

— Надень это платье. Мы можем слегка выпустить его в боках.

— Сто!

Я поворачиваюсь к подругам.

— Да, но тогда ты сама уже не сможешь его надеть.

Фелисити злобно ухмыляется.

— Вот именно.

— Ты действительно думаешь, что это хорошая мысль? — спрашиваю я.

Платье очень дорогое, оно сшито в Париже по меркам Фелисити.

— Но ведь твоя матушка рассердится? — осторожно говорит Энн.

— Она будет слишком занята гостями, чтобы заметить, что на нас надето. А сейчас ее больше всего интересует, что ей надеть самой и будет ли она выглядеть молодо.

Мне идея кажется неудачной, но Энн снова гладит драгоценный шелк, как будто это котенок, и мне не хочется ее разочаровывать.

Фелисити вскакивает:

— Я позову Франни. При всем ее занудстве она изумительная портниха.

Франни является на зов. Когда Фелисити объясняет ей, что нужно сделать, глаза девушки недоверчиво расширяются.

— А не следует ли сначала спросить миссис Уортингтон, мисс?

— Нет, Франни. Это будет сюрприз для моей матушки. Она будет просто счастлива увидеть мисс Брэдшоу такой нарядной.

— Хорошо, мисс.