Мистер Уортингтон предлагает гостям выпить за Рождество. Всем представляют Энн, просят ее спеть. Она поет, и все ей аплодируют, причем Том — громче всех, он еще и кричит: «Браво!» Гувернантка приводит сонную Полли, крепко сжимающую в руках куклу.

Адмирал Уортингтон подзывает к себе девочку.

— Сядь ко мне на колени, детка. Я ведь твой старый добрый дядюшка, правда?

Полли карабкается к нему на колени и застенчиво улыбается. Фелисити наблюдает за ними с кривой мрачной усмешкой. Я поверить не могу, что Фелисити может вести себя настолько по-детски и ревновать к ребенку. Что с ней происходит?

— И что? — говорит мистер Уортингтон. — Это вся награда твоему дядюшке? Поблагодари-ка меня по-настоящему, поцелуй меня!

Ребенок ежится, взгляд девочки обегает гостей. Но на нее все смотрят с одним и тем же выражением: «Давай-давай, поцелуй его!» Полли сдается и целует адмирала Уортингтона в ухоженную щеку. По комнате плывет одобрительный гул голосов: «Ах, как это мило!», «Как они дивно выглядят вместе!», «Видите, лорд Уортингтон, ребенок любит вас, как родного отца», «Какой он добрый человек!»…

— Папа, — говорит Фелисити, вставая, — уже очень поздно. Полли давно пора лежать в постели.

— Сэр?..

Гувернантка вопросительно смотрит на адмирала Уортингтона, ожидая распоряжения.

— Да, конечно. Иди с ней, Полли, детка. Я попозже приду и осыплю тебя волшебной пудрой, чтобы тебе снились только хорошие сны.

Фелисити останавливает гувернантку:

— О, позвольте мне самой уложить нашу Полли!

Гувернантка слегка наклоняет голову:

— Как пожелаете, мисс.

Мне это не нравится. С чего бы вдруг Фелисити захотелось остаться наедине с Полли? Она ведь не собирается причинить вред ребенку? Извинившись, я выскальзываю из столовой, чтобы последовать за подругой и малышкой. Фелисити ведет Полли наверх, в детскую. Я останавливаюсь за дверью. Фелисити наклоняется к малышке, кладет руки на хрупкие плечи девочки.

— А теперь, Полли, ты должна кое-что мне пообещать. Пообещай, что запрешь дверь изнутри, прежде чем ляжешь в постель. Обещаешь?

— Да, кузина.

— И ты должна запирать дверь каждый вечер. Не забудь об этом, Полли. Это очень важно.

— Но почему, кузина?

— Да потому, что так к тебе не проберутся монстры!

— Но если я запру дверь, дядя не сможет обсыпать меня волшебной пудрой.

— Я сама это сделаю за него, Полли. А ты не должна впускать дядю в свою комнату.

Я ничего не понимаю. Почему Фелисити так настаивает на том, что ее отец не должен заходить в комнату Полли? Что может адмирал сделать такого, что…

Ох, боже… Внезапное чудовищное понимание нарастает во мне, как огромная птица, медленно раскрывающая крылья правды, бросающая ужасную тень…

«Ты не должна входить к ней без особой необходимости».

«Да. Да, адмирал».

«Как вы полагаете, в людях действительно живет некое зло, которое заставляет их поступать так или иначе?»

Я отступаю в тень, когда Фелисити выходит из комнаты Полли. Она останавливается, прислушиваясь, как щелкает замок. Фелисити кажется такой маленькой… Она подходит к лестнице, и я выхожу ей навстречу, изрядно ее удивляя.

— Джемма! Ох, как ты меня испугала! У тебя не звенит в ушах? Я никогда больше не стану пробовать абсент, клянусь! А почему ты не с гостями?

— Я слышала, что ты сказала Полли, — говорю я.

В глазах Фелисити вспыхивает вызов. Но теперь я не боюсь ее.

— В самом деле? О чем это ты?

— А на твоей двери не было замка? — спрашиваю я.

Фелисити судорожно вздыхает.

— Не понимаю, о чем ты говоришь, но думаю, тебе в любом случае стоит замолчать, — резко произносит она.

Я кладу руку на ее плечо, но она отшатывается.

— Прекрати! — шипит моя подруга.

— Ох, Фелисити, мне так жаль…

Она трясет головой и отворачивается, чтобы я не видела ее лица.

— Ты не понимаешь, каково это на самом деле, Джемма. Но он ни в чем не виноват. Вина только на мне. Я сама пробудила в нем это. Он так сказал.

— Фелисити, твоей вины в этом уж точно нет!

— Я знала, что ты не поймешь.

— Я понимаю, что он твой отец.

Фелисити наконец смотрит на меня; ее лицо залито слезами.

— Он не хотел ничего такого. Он любит меня. Он так говорил.

— Фелисити…

— Это ведь кое-что значит, правда? Кое-что значит…

Она подавляет рыдания, прижав ладонь ко рту, как будто стараясь поймать горестные звуки, затолкать их обратно…

— Отцы должны защищать своих детей.

Глаза Фелисити загораются. Она тычет в меня пальцем.

— Ты такой большой знаток в этом? Скажи-ка, Джемма, как твой отец может защитить тебя, накурившись опиума?

Я слишком потрясена, чтобы ответить.

— Ведь его именно поэтому нет здесь сегодня? Он вовсе не болен. И прекрати притворяться, что все прекрасно, когда ты отлично знаешь, что это не так!

— Но это совершенно другое дело!

— Ты просто слепа! Ты видишь только то, что тебе хочется видеть! — Она обжигает меня взглядом. — А ты знаешь, каково это — ощущать себя бессильной? Нет, конечно же, не знаешь. Ты ведь у нас великая Джемма Дойл. Ты владеешь силой, ты захватила ее всю, разве нет?

Мы еще долго стоим на месте, бешено глядя друг на друга, не говоря ни слова. Фелисити не имеет права нападать на меня вот так. Я ведь пытаюсь помочь. Но сейчас я думаю лишь об одном: что никогда больше не захочу видеть Фелисити. Я молча поворачиваюсь и начинаю спускаться по лестнице.

— Да-да, иди! Исчезай! Ты постоянно то приходишь, то уходишь. А мы вынуждены торчать здесь. Думаешь, он будет любить тебя, если узнает, кто ты такая? Да ему на самом деле на все плевать, кроме того, чего ему хочется!

Я не понимаю, кого она имеет в виду — Саймона или моего отца. Я спускаюсь вниз, а Фелисити остается в тени на верхней площадке лестницы.

Бал закончился. В дверях суета. Подъезжают экипажи, все прощаются, желая друг другу доброй ночи, гости шагают по бальному мусору — конфетти, крошки, забытые танцевальные карточки, осыпавшиеся лепестки цветов… Джентльмены чересчур пылко целуют руку миссис Уортингтон, их голоса звучат излишне громко. Жены подталкивают их вперед вежливо, но решительно: «Наша карета уже ждет, мистер Джонсон!» За ними тянутся следующие. Кое-кто из молодых людей мечтательно смотрит в никуда, успев влюбиться за время бала; другие уносят с собой разбитые сердца, оставив в особняке разрушенные надежды, и на их лицах дрожат напряженные улыбки…

Персиваль спрашивает, можно ли ему как-нибудь приехать к нам с визитом. Саймона я не вижу. Похоже, Миддлтон просто сбежал, даже не попрощавшись.

У меня в голове все перепуталось — Картик, Саймон, Фелисити, отец… Счастливого Рождества. Благослови нас Господь, всех до единого.

Но в видении я все же нашла Храм.

И мне хочется кому-нибудь рассказать об этом.

ГЛАВА 39

Проходят два несчастных одиноких дня, прежде чем я набираюсь храбрости навестить Фелисити, под тем предлогом, что должна вернуть ей книгу.

— Простите, мисс, я должен сначала узнать, дома ли она.

Дворецкий смущенно берет у меня бабушкину визитную карточку, на которой я аккуратно добавила свое имя. Очень быстро он возвращается и протягивает мне карточку.

— Прошу прощения, мисс. Похоже, мисс Уортингтон недавно уехала куда-то.

Я возвращаюсь обратно по дорожке к карете. Оглянувшись и посмотрев наверх, я вижу лицо Фелисити в окне. Она тут же скрывается за занавеской. Она дома, но решила меня оскорбить, отказав в приеме.

Я подхожу к карете, когда из дома выбегает Энн и догоняет меня.

— Джемма, мне очень жаль… я уверена, она не хотела ничего плохого. Ты ведь знаешь, на нее иногда находит.

— Это ее не извиняет, — отвечаю я. Энн выглядит взволнованной. — Что у тебя случилось?

— Я получила сообщение от кузины. Кто-то не поленился написать ей, чтобы уточнить, в каком именно родстве я состою с герцогом Честерфилдом. Джемма, меня разоблачат!

— Ничего подобного.

— Так и будет! И как только Уортингтоны узнают, кто я такая, что я их обманула… Ох, Джемма! Я погибла!

— Не говори миссис Уортингтон об этой записке кузины.

— Да она и так злится из-за платья. Я подслушала, как она говорила Фелисити, что это было такое хорошее платье, а теперь оно погублено, потому что его перешили на меня. Я не должна была поддаваться на уговоры Фелисити. А теперь… Я погибну навсегда, Джемма!

Энн вне себя от страха и тревоги.

— Мы это исправим, — говорю я, хотя и не представляю, как можно это сделать. В окне наверху я снова вижу Фелисити. Слишком многое нужно исправлять. — Не передашь ли Фелисити кое-что от меня?

— Конечно, — стонет Энн. — Если меня саму не выгонят сию минуту…

— Не могла бы ты сказать ей, что я видела Храм? Прошлой ночью, на балу, у меня было видение.

— Ты видела Храм?!

— Три девушки в белом показали мне дорогу к нему. Скажи ей, что как только она будет готова, мы вернемся в сферы.

— Скажу, — клятвенно заверяет меня Энн. — Джемма…

Ох, только бы она не начала все сначала! Мне этого не выдержать.

— А ты не расскажешь обо всем… обо мне… Тому?

Если Том обо всем узнает, не представляю, кого он возненавидит больше — Энн или меня.

— Не беспокойся. Твоя тайна умрет со мной.

Мне не хочется возвращаться домой. Состояние отца стремительно ухудшается, он требует опиум, любое обезболивающее, чтобы избавиться от терзающей его боли. Том сидит перед дверью его спальни, положив длинные руки на согнутые колени. Он небрит, под глазами залегли темные круги.

— Я принесла тебе чаю, — говорю я, протягивая ему чашку. — Как он?

Будто отвечая на мой вопрос, отец за дверью стонет. Я слышу, как он мечется, кровать поскрипывает под его весом. Он негромко рыдает, вскрикивает… Том сжимает голову ладонями, словно пытается выдавить из черепа все мысли.

— Я потерпел неудачу, Джемма. Я его предал.

На этот раз я готова поддержать брата.

— Нет, Том, это не так.

— Может, мне не следует быть врачом.

— Конечно, следует! Энн считает, что ты будешь одним из лучших психиатров Лондона, — говорю я, надеясь приободрить его.

Так тяжело видеть брата — нетерпимого, высокомерного, непреклонного Тома — в таком раскисшем состоянии… Он ведь единственная постоянная величина в моей жизни, пусть даже и постоянно раздражающая.

Том глуповато ухмыляется.

— Мисс Брэдшоу так сказала? Она очень добра. И богата заодно. Но, понимаешь ли, когда я просил тебя поискать мне подходящую девушку с состоянием, я пошутил. А ты восприняла мои слова всерьез.

— Ну, что касается состояния… — начинаю я.

Но как мне объяснить все Тому? Надо было рассказать ему раньше, пока дело не зашло так далеко, но я не могла заставить себя признаться, что Энн никакая не наследница, а просто добрая, полная надежд душа, для которой Том стал целым миром…

— Она богата в другом смысле, Том. Запомни это.

Отец громко стонет, и Том дергается, как будто готов выпрыгнуть из собственной кожи.

— Я не в силах этого выносить… Наверное, нужно дать ему что-нибудь… немного бренди, или…

— Нет. Почему бы тебе не пойти прогуляться или съездить в свой клуб? А я посижу с ним.

— Спасибо, Джемма.

Поддавшись порыву, Том целует меня в лоб. На коже остается теплая точка.

— Только не поддавайся на его уговоры. Я знаю, вы, леди, слишком мягкосердечны… слишком добры, чтобы стать настоящими стражами.

— Иди уже, — говорю я. — Убирайся!

В комнате отца царят сиреневатые сумерки. Отец стонет и корчится на кровати, превращая простыни в бесформенные комья. В воздухе пахнет потом. От пота отец промок насквозь, простыни прилипли к телу.

— Привет, папа, — говорю я, задергивая занавески и зажигая лампу.

Я наливаю стакан воды и подношу к его губам, побелевшим, потрескавшимся. Отец делает несколько судорожных глотков.

— Джемма, — хрипит он. — Джемма, милая… помоги мне…

«Только не плакать, Джемма! Будь сильной!»

— Хочешь, я тебе почитаю?

Отец хватает меня за руку.

— Мне такие ужасные кошмары снятся! И такие живые, что я не знаю, сплю или бодрствую.

— И что это за сны?

— Разные твари. Они рассказывают мне чудовищные истории о твоей матери. Что она была не той, за кого себя выдавала. Что она была колдуньей, волшебницей, творившей разные злодеяния. Моя Вирджиния… моя жена…

Он умолкает, захлебнувшись рыданиями. У меня падает сердце. Только не отец! Оставьте моего отца в покое, уроды!

— Моя жена была сама добродетель. Она была благородной женщиной. Хорошей, доброй женщиной!

Отец смотрит мне в глаза.

— Они говорят, это ты во всем виновата. Все это только из-за тебя.

Я пытаюсь вздохнуть, но это удается с большим трудом. Взгляд отца смягчается.

— Но ты ведь моя милая доченька, моя добрая девочка, ведь так, Джемма?

— Да, — шепчу я, — конечно.

Он крепко сжимает мою руку.

— Мне не вынести ни минуты больше все это. Будь доброй, Джемма. Найди ту бутылочку. Пока кошмары не напали на меня снова…

Моя решимость слабеет. Я уже не так уверена в себе, а мольбы отца становятся все настойчивее, его залитое слезами лицо обращено ко мне, голос прерывается от рыданий…

— Пожалуйста, прошу тебя! Мне этого не вынести…

Маленькая капля слюны выскальзывает из уголка его потрескавшихся губ.

Мне кажется, я вот-вот сойду с ума. Разум моего отца, как и у Нелл Хокинс, оказался слишком слаб. А теперь еще те твари добрались до него, проникли в его сны. Они не дадут ему покоя, и это из-за меня. Все это — моя вина. Я должна исцелить отца. Сегодня же я отправлюсь в сферы и не покину их, пока не отыщу Храм.

Но я не допущу, чтобы отец страдал, пока я буду там.

— Тише, тише, папа… Я тебе помогу, — говорю я.

Подобрав юбку неприлично высоко, я бегу в свою комнату и нахожу коробку, в которой спрятала пузырек с опиумом. И поспешно возвращаюсь к постели отца. Он стискивает в кулаках край простыни, качает головой, как фарфоровый болванчик, он корчится от боли и потеет…

— Вот, папа. Держи!

Я подношу пузырек к его губам. Он проглатывает опиум, как умирающий от жажды пьет воду.

— Еще! — умоляюще произносит он.

— Тсс… больше нет.

— Но этого мало! — кричит он. — Этого мало!

— Потерпи еще немножко.

— Нет! Убирайся! — почти визжит отец и начинает биться лбом об изголовье кровати.

— Отец, прекрати!

Я обхватываю ладонями его голову, чтобы он не расшибся слишком сильно.

— Ты ведь моя добрая малышка, Джемма, — шепчет отец.

Его веки дергаются. Руки слабеют. Он проваливается в опиумный туман.

Я надеюсь, что поступила правильно.

За дверью раздается голос миссис Джонс:

— Мисс, у вас все в порядке?

Я на ослабевших ногах выхожу из спальни.

— Да, — говорю я, с трудом переводя дыхание. — Мистер Дойл вроде бы заснул. А я только что вспомнила, что должна кое-что сделать. Вы не могли бы немного посидеть с ним, миссис Джонс? Я не задержусь надолго.

— Да, мисс, конечно, — отвечает миссис Джонс.

Снова начинается дождь. Нашей кареты нет, и я беру кэб, чтобы добраться до госпиталя в Бетлеме. Я хочу сказать Нелл Хокинс, что нашла Храм в видении и что он совсем близко. И еще я хочу спросить у нее, как мне найти мисс Мак-Клити. Если Цирцея думает, что может безнаказанно посылать своих прислужников мучить моего отца, она ошибается.

Когда я приезжаю в госпиталь, там царит ад кромешный. Миссис Соммерс носится по холлу, заламывая руки. Она выкрикивает что-то неестественно высоким голосом, она чрезвычайно, крайне возбуждена.

— Она делает дурные вещи, мисс! Такие злые, такие дурные вещи!

Пациенты столпились в коридоре, они пытаются понять, что привело к такому шуму и беспорядку. Миссис Соммерс дергает себя за волосы.

— Злая, злая девчонка!

— Ну-ну, Мэйбл, — говорит сиделка, обхватывая миссис Соммерс так, чтобы прижать руки больной к бокам. — В чем дело, что такого случилось? Кто это тут плохо себя ведет?

— Мисс Хокинс! Она злая девчонка!

Тут из глубины коридора доносится ужасный, пронзительный крик. Две пациентки тоже начинают кричать, подражая. Оглушительный режущий звук будто пронзает меня насквозь.

— Праведные небеса, — пугается сиделка. — Что там такое?

Мы мчимся мимо визжащих больных, топот ног по блестящему полу коридора отдается от стен, и вот мы добрались до общей гостиной… Нелл стоит спиной к нам. Перед ней — пустая клетка Кассандры с распахнутой дверцей.

— Мисс Хокинс? Что значит ваш…

Сиделка умолкает, когда Нелл оборачивается к нам, держа в маленьких руках птицу. Зеленые и красные перья в ее ладонях — как водопад цвета. Но вот с головой птицы что-то не так. Она висит под невозможным углом к хрупкому тельцу… Нелл Хокинс свернула шею Кассандре.

— Ох, Нелл! — восклицает сиделка. — Что же вы наделали?

За нашими спинами собирается толпа больных, они напирают, желая рассмотреть происходящее. Миссис Соммерс подходит то к одному, то к другому и громко шепчет:

— Она злая! Злая! Они так и говорили, что она злая! Они так и говорили!

— Нельзя никого запирать в клетку, — безжизненным голосом произносит Нелл Хокинс.

Сиделка, вне себя от ужаса, повторяет:

— Что же вы наделали?!

— Я ее освободила.

Похоже, Нелл наконец замечает меня. Она улыбается так жалобно, что мое сердце готово разорваться.

— Она идет за мной, леди Надежда. А потом она придет и за тобой.

Два крепких санитара входят в гостиную со смирительной рубашкой для Нелл. Они осторожно подходят к девушке и быстро пеленают ее, как младенца. А она и не сопротивляется. Похоже, она вообще ничего не осознает.

И только когда ее проводят мимо меня, Нелл выкрикивает:

— Они собьют тебя с дороги ложными обещаниями! Не сворачивай с истинного пути!